Обновление

К запаху гнили, мочи и формалина привыкаешь быстро. К слезам и истерикам родственников ещё быстрее. Вот эти вот все "он же так молод”, “за что”, “почему", смешиваемые с рыданиями, соплями, криками на весь морг, – чаще всего – необходимость. Знаете, это как ваша любимая бабушка рассказывает вам анекдот, и вы должны смеяться, чтобы не обидеть её. Так вот, все эти родственники – просто обязаны. Обязаны оплакивать. Лишние телодвижения, слезы, возня – это раздражает до мурашек по коже. Заберите тело, пожалуйста, вашу ж мать, нам глубоко плевать, жаль вам то, что когда-то было вашим мужем или ребёнком, нам плевать. Мы не грубим, не высказываем родителям, что их дочь умерла от передоза не из-за того, что она пустила себе по венам героин, а потому, что они забыли о её существовании, как только она сама смогла приготовить себе бутерброд и запомнила дорогу в школу. Мы заполняем бумаги и отдаём тело – это наша работа, но иногда желание оставить в морге и родственников непреодолимо сильное, – такое, что сводит зубы. Это они должны лежать на секционном столе, а не их семнадцатилетняя дочь с располосованными венами или их отец, умерший от обширного инфаркта.

Каждая смена – это не просто работа, это заряд жизнью на последующие два дня выходных. Морг затягивает, привязывает к себе. Морг – это дом, который всегда ждет тебя, которому ты всегда нужен. Здесь тепло, спокойно, уютно. Здесь хорошо. Холодно, правда, но хорошо.

Сейчас, сидя в приемной и заполняя бумаги на только что привезенного клиента, я чувствую себя на своем месте. Когда я только пришла сюда, руки тряслись так, что я едва могла держать ручку. Года три я жила с тем, что нервничала из-за любого пустяка: доходило до того, что я падала в обмороки, потому что моя нервная система отказывалась жить и работать со мной. Сейчас же мне так хорошо и спокойно, как не было никогда в жизни. Я изменилась – да, возможно, не в лучшую сторону, но я живу так, как хочу, говорю людям то, что они должны услышать. Я стала тем, кем должна была стать. Как только в твоих руках оказывается определенная власть, она меняет тебя. Станешь ли ты лучше или хуже, зависит только от тебя. Я стала хуже, потому что всегда была той самой мразью, которую мать называет "в тебе нет ничего человеческого". Сейчас во мне действительно нет ничего человеческого. Наверное, это судьба.

***

Сегодня Дядь Серёжа вскрывает молодую девушку, которую, скорее всего, убила какая-нибудь такая же молоденькая медсестра в больнице, случайно вколов воздух в вену. Девчонка повесила на шею красивую тоненькую золотую цепочку с крестиком, а у неё пошла аллергия. Стандартная процедура – прокапать капельницу с антигистаминным и стероидами. А девушке не повезло даже в этом. Не повезло так сильно, что сейчас она лежит на столе и через три дня частями окажется в микроволновке. Вы можете себе представить, что умрете только из-за того, что попали в смену медсестры, которая работает свой первый рабочий день? Да, перекреститесь, потому что такое бывает часто. Это обидно, конечно, но что есть, то есть. Бог убивает вас чужими руками, потому что вы ему не нужны.

Со временем привыкаешь и к детям, и к молодым родителям. В морге все лежат на одном столе: и наркоманы, и педофилы, и наши коллеги, спасавшие жизни. Разницы нет, есть только осознание: и ты когда-нибудь будешь лежать здесь же. Люди почему-то слепо верят в то, что если при жизни они спасали котят и переводили старушек через дорогу, то, когда они умрут, с ними будут обращаться как с хрустальной вазой. Ведь они же заслужили. Но всё, что заслужено при жизни, – при жизни и остается. Сейчас, в секционной – каждый, когда-то любящий себя, гордящийся собой, – ничто, как мешок с мышцами и костями. Люди умирают, и всё, что от них остается, – пища для червей в земле. Романтики нет и никогда не было. Труп можно привести в порядок, одеть и накрасить, чтобы на похоронах тело выглядело так, будто просто спит. Но какая разница, во что ты одет и из какого дерева твой гроб, если всё, на что ты способен, – это кормить червей? Хотя, может быть, червям есть разница? Они выбирают себе еду по тому, сколько золота родственники положили в гроб? Да, в это я поверю охотно.

***

– Наташа, подойди! – Дядь Серёжа достает меня из полудремы, я подскакиваю и, чуть шатаясь, иду в секционную.

– Да, что? – голос чуть сонный и недовольный, я только что проснулась. Да и голодная, тем более. Патологоанатом окидывает меня взглядом и, чуть улыбаясь, кивает на полостной разрез на животе девушки.

– Можешь зашивать, я почти закончил. Ещё полчаса, и можем отдохнуть.

Зашивать тела – такое себе занятие. Сейчас мне повезло, потому что девушка не жрала что попало, ничем инфекционным не болела, поэтому специфичного запаха нет.

– А где Марта, кстати? Я её весь день найти не могу, облазила всё.

– Пришла, как только почуяла, что вскрываю череп. Я покормил её, сейчас наверняка где-то в шмотках отсыпается.

– Паразитка, даже на коленях у меня сегодня не спала.

– Ты камень в свой огород кидаешь, – Дядь Серёжа смеётся, до меня доходит, что я только что сказала, улыбаюсь и киваю.

– Я не привыкла ещё, ты же знаешь.

– Я двадцать лет работаю, до сих пор не привык.

Бывают дни, когда костюм надевать просто нет смысла: когда нет грязи и когда одежда уже всё равно изгваздана донельзя. Поэтому всё, что я надеваю, – это огромные зеленые перчатки.

– Наташ, когда-нибудь, ты подцепишь что-нибудь, – смотрит укоризненно, намекает, наверное, на СПИД.

– Когда-нибудь, но не сегодня. Тело-то чистое, да и знаешь, вряд ли даже СПИД меня сейчас как-то побеспокоит.

Откровение от санитара морга: внутренности в тело обратно никогда не зашиваются. Они валяются в отдельной посуде: все вместе, как фарш. Внутри трупа чаще всего его же собственная одежда. Да и шов всегда сделан так, будто его зашивал слепой с рассеянным склерозом. Потому что плевать. Зачем тратить время на то, что всё равно никто больше не увидит.

Есть хочется ужасно. Дядь Серёжа наверняка уже перекусил, а я здесь с шести вечера сижу, после двух дней выходных.

– Как Марк, кстати? Без рецидивов?

– Я уволил его к чертовой матери, да и вообще, думаю, скоро придется разжаловать.

Я на пару секунд прерываюсь, оставляю шовную иголку в теле.

– Всё так серьезно?

– Он сожрал кошку ночью: просто потому, что ему было интересно и хотелось "чего-нибудь необычного". Как ты думаешь, сможет ли он дальше работать?

Киваю, но парня всё-таки жалко. Мы работали вместе, сменяли друг друга. Но после однажды вырванного им позвоночника у бабушки почти восьмидесяти лет, все поняли, что держать себя в руках он не может.

– Зашьёшь её, заполни бумаги, а я пока переоденусь и помоюсь. – Дядь Серёжа скидывает с себя форму и перчатки. – После приготовлю нам что-нибудь поесть.

– Отлично.

Как только дверь секционной за патологоанатомом закрывается, в неё тут же начинает ломиться Марта. Кричит безбожно, словно её режут.

– Да подожди же ты чуть-чуть, сейчас пущу, – с перчаток часто капает кровь, а мыть пол после этого мне не хочется, поэтому аккуратно их снимаю, но кладу на стол. – Заходи давай, чудовище. – Кошка вбегает в комнату, словно бежала от пса. – Иди ко мне, поглажу, а то весь день от меня бегаешь.

Марта – сфинкс, который живет в морге уже почти полгода. Точнее, она стала сфинксом после того, как вся её шерсть выпала и перестала расти. Все к ней привыкли, она чувствует, что её здесь никто не обидит, поэтому прыгает ко мне на руки с пола. Кстати, одной из наших кошка стала тогда, когда сожрала с голодухи лицо своей хозяйки. Да, такое иногда бывает, жрать-то хочется. Кошки и собаки действительно начинают обгладывать своих хозяев, когда те лежат мертвыми пару-тройку дней.

Я же заразилась, когда по глупости взяла в руки скальпель, которым Дядь Серёжа только что вскрывал тело молодого парня. Моя привычка обгрызать пальцы вместе с ногтями до крови, наконец сыграла со мной злую шутку. Ладно бы у меня завелись глисты, но черные черви – это как СПИД – от них ты больше никогда не избавишься. Это, как и всё плохое, что может случиться с человеком, даёт и свои преимущества: я больше не чувствую боли, кровь больше не течёт, даже если полоснуть вены. Цвет лица, рост ногтей и волос радуют очень сильно. Я всё ещё жива, сердце всё ещё стучит, разгоняя кровь, – я человек, точно такой же, как все, если не заглядывать внутрь. Марта на руках начинает мурчать, дыры между её ребер открываются, а из шейного позвонка выходит что-то, похожее на хвост скорпиона. Мы до сих пор, кстати, не разобрались, что это. Им она ловит мышей и крыс, которые то и дело приходят к нам, чтобы пожрать чье-нибудь тело.

***

– Наташ, ты закончила?

– Да, сейчас буду!

Дядь Серёжа на кухне, я очень хочу есть, поэтому ещё более неаккуратно зашиваю тело и почти бегом иду мыть руки. Ещё одно: работники морга очень брезгливы, особенно те, кто из наших, руки мы моем минут по пять, как хирурги, почти до блеска, после ещё и обработав антисептиком. Да, мы всегда в перчатках, но для меня это стало чем-то морально необходимым. Всё равно кажется, что даже через перчатки что-то просачивается. Лично я не хочу кушать всё то, что осталось на трупе. Гниль внутри тел для нас почти стерильна, а вот грязь и пот на теле трупа – этим брезгуем даже мы.

– Марта, пошли, тебе тоже что-нибудь перепадёт.

Кошка издает радостное «мр-мяу» и бежит за мной. После пятиминутного оттирания рук от грязи, пота и паутинок крови, я, наконец, захожу на кухню.

– Кто сегодня? – Мне, честно говоря, абсолютно плевать, кого мы сегодня будем доедать, но поинтересоваться всё-таки стоит: Дядь Серёжа очень не любит, когда мы не уважаем тело.

– Насколько я помню его, это ребёнок восьми лет, отец ударил его вазой по голове, после того, как малой выбрал приставку вместо домашки.

Я уже говорила, что дети – для многих триггер, который заставляет уйти из морга. Для многих, но не для нас.

– Знаешь, иногда мне противно от того, кем мы стали.

Дядь Серёжа кивает, ставя посуду в микроволновку.

– Мне тоже до сих пор зубы сводит от этого. Но умирать я не хочу, жрать кошек на улице – тоже, поэтому почему бы не совмещать приятное с полезным?

Он стал мне как отец, после того, как я загибалась в судорогах и орала от боли, когда черви выгрызали мне все внутренности. Я валялась в морге два дня, он не спал и не ел эти два дня, ухаживая за мной и иногда подкармливая. Я соображала абсолютно всё, но остановить это не могла. После того, как черви попадают в кровоток, остановить их работу уже невозможно. Всё, что остается – это либо терпеть ад в течение двух дней, либо Дядь Серёжа поможет и вколет в вену чистый спирт. В первом случае ты продолжишь жить, во втором – станешь клиентом морга. Черви образуются в трупе на третий день, вывести их можно либо кремацией, либо многократным введением спирта в тело. Поэтому почти все тела, что лежат сейчас в морге – продезинфицированы нами раз по 40 каждый, потому что если заразится кто-то из родственников – на улицах будет какой-нибудь самый многобюджетный американский апокалиптичный фильм. Кто-то этого хочет? Мы – нет. Микроволновка наконец издает характерный писк, я подскакиваю и достаю тарелку. Дядь Серёжа смеётся:

– Тебя будто век не кормили.

– Эти два дня между дежурствами – ад. Я не знаю, когда я наконец-то привыкну питаться два через два.

Да, нам можно кушать и обычную пищу, но она не приносит ничего, кроме забитого желудка и дня, когда ты блюешь дальше, чем видишь. Переваривать-то её нечем.

***

Я заразилась 14 сентября 17 года, и, после подробной лекции, поняла, что умирать не очень-то хочу. Не поверила, естественно, сначала, но после того, как почувствовала, как черви ползают по венам, попросила Дядь Сережу не убивать меня. Он не убил.

Всегда есть выбор, даже элементарный: делать или не делать; в конце концов: быть или не быть. Когда смерть стоит у тебя за спиной, ты не думаешь о том, сколько у тебя проблем, где жить и что есть, ты думаешь о том, что умирать-то, оказывается, совсем не хочется. Ради того, чтобы жить дальше, ты позволяешь червям сожрать все твои внутренности, ты соглашаешься на то, что придётся питаться трехдневными телами, что тебе придётся стать чем-то отвратительно мерзким, ужасным, вызывающим тошноту даже у самого себя, но ты соглашаешься, потому что только в таком виде ты сможешь продолжать жить. Жизнь – сука, но пока она дает тебе жить, жить надо.

Нет, не все морги такие. Многие сотрудники, которые узнают о том, во что могут превратиться, – сходят с ума или умирают от боли, превращаясь. Поэтому морги делятся на два типа: параноидально чистые, вылизанные до блеска, и те, в которых патологоанатомы сами заражены. Им терять нечего. Первых, естественно, намного больше, чем вторых. На самом деле, я знаю в Москве только три морга, где работают наши.

Я пришла работать в морг перед поступлением в медуниверситет. Мне было 18 лет. Мне, естественно, и сейчас 18, после трёх лет работы. Стареть попросту нечему – даже кости заражаются, когда черви попадают в кровь.

Дядь Серёжа однажды пытался выяснить, что они из себя представляют. Но кроме гнили он в них ничего не нашёл. Так же и в нас: внутри нет ничего, кроме чёрно-зелёной жидкости, которая течет по венам, которая расщепляет пищу, которая заставляет нас дышать. Сломанные кости она сращивает за секунды, раны заживляет почти мгновенно. Мы не заражены червями, поэтому не можем передать их кому-то, заразить другого человека. Но труп может.

***

– Жалко парня, его убил собственный отец. – Дядь Серёжа берет нож и разрезает его легкие и сердце пополам.

– Его посадили? – Я вилкой отламываю кусок от внутренностей чьего-то сына.

– Этого не знаю, но, думаю, да. Мать, приезжавшая за телом сына, говорила только о том, что его отец сгниёт в тюрьме.

Внутренности трупа спустя пару дней напоминают желе: мягкие, холодные. Но есть нам их можно только спустя три дня, когда там образуются черви. За этот день они становятся полностью гнилыми и твердыми, как неправильно приготовленная говядина. Однажды я сжала в руках чьё-то сердце, после этого ещё минут двадцать отмывала от рук чёрную слизь и гниль. Лёгкие – вообще песня: они становятся пористыми, как шоколад, собирают в себе литра два этой гнили. Желудок заполняется ей полностью. Мозг сохраняется дольше – черви сначала образовываются там, где больше тепла – в брюшине. Только после попадают в черепную коробку через спинной мозг.

– Что делать с Марком будем?

– Я буду принимать меры. Ты ни при чём. – Дядь Серёжа запивает легкие парня его же кровью, прочищает горло. – Я сразу должен был понять, что он не сможет смириться с тем, во что превратится. Приглашу его в морг, здесь же и убью.

– Я работаю с тобой в этом морге, я не буду просто сидеть и смотреть.

Он кивает, улыбается.

– Я в этом и не сомневался. Знаешь, даже за двадцать лет такой жизни я не представляю, что будет со мной на следующий день. Я не смогу работать в морге ещё двадцать, тридцать лет, что я буду делать потом? Ты задумывалась об этом?

– Да, задумывалась. Я хочу поступить всё-таки в мед, после уйду в патанатомию. Как только медосмотр проходить – не представляю, но, думаю, придумаю что-нибудь.

После того, как тебя заразили, – ты не человек, ты просто оболочка с гнилью внутри. Но мы живы, мы дышим, наше сердце бьётся. Кем мы являемся – мы до сих пор не знаем. Многие просят коллег убить их, после сжечь. У Дядь Сережи был друг, который жил почти сорок лет с гнилью внутри, в один день не выдержал и вколол спирт в вену сам. Ты не стареешь, нет потребности во сне, ты ничего не чувствуешь, кроме голода. С ним можно справиться, но это приходит со временем.

***

Выпив стакан крови, смешанной со спинным мозгом, откидываюсь на стуле и вдыхаю затхлый запах морга. Чувствую, как ребра на спине разжимаются, кожа рвется. Самое неприятное после этого – то, что одежду нужно стирать почти каждый день. Легкие расправляются, дышать становится легче. Щели на спине расходятся ещё сильнее, выпуская из себя гниль и лишнюю кровь с лимфой. Позвоночник выпрямляется, с характерным щелчком каждый позвонок ломается. Спинномозговая жидкость течёт по спине, становится холодно. Чувствую, как часть вытекших легких восстанавливается. Позвонки вновь скрепляются вместе, поток крови восстанавливается. На месте всех суставов такие же огромные дыры, всё тело в них. В помещении, где отличная акустика, я слышу не только то, как мой организм растворяется, вытекает и капает на пол, но и как то же самое происходит с Дядь Сережей. Он привык: поэтому просто сидит за столом, опустив голову, пока восстанавливается, я же слышу каждый шорох. Суставы восстановлены, кожа на них снова смыкается, закрывая дыры. Мне приходится взять тарелку, из которой я только что ела, потому что сейчас начнут выпадать зубы. Один за одним, они падают в жестяную тарелку со звонким звуком. Из десен течёт кровь, хотя, наверное, это уже и не кровь вовсе: просто вязкая чёрная жидкость, похожая на нефть. Пачкает мне всё: подбородок, шею, грудь. Зубы, падая, крошатся, потому что лишились питания и нервов. Эмаль отлетает и бьётся о тарелку. Они точно такого же цвета: чёрные, с тёмно-зёленым оттенком. Но, что радует, через двадцать секунд на их месте вырастают такие же: ровные и белые. Роговица глаза становится чёрной, поэтому видим мы в такие моменты очень и очень плохо. Она восстанавливается и приобретает нормальный цвет спустя пару секунд, но это время, когда ты почти слепой – самое неприятное в обновлении. Почему и зачем это с нами происходит – мы также не знаем. Наш организм должен обновиться, стать лучше и сильнее. Чтобы жить, мы должны умирать и воскресать хотя бы раз в неделю. Дядь Серёжа приходит в норму намного быстрее, чем я. Я не могу дышать ровно и полными легкими ещё минут двадцать после того, как они восстановятся.

Страшно ли мне?

В первый раз, когда пришлось пережить такое, была в истерике всю оставшуюся смену. Сейчас – это даже нравится.

Мы стали такими случайно. По глупости. Неосознанно. Мы с этим смирились.

***

Марта трётся об ноги, громко мурлычет. Кидаю ей недоеденное сердечко пацана, кошка набрасывается на мясо так, что царапает мне зубами пальцы. Дядь Серёжа встаёт из-за стола, я резко понимаю, почему.

– Десять вечера, рановато для алкоголиков. – Он забирает у меня миску с зубами, выкидывает их и остатки еды в мусорку. – Я встречу гостей, уберись здесь и переоденься. Как закончишь – приходи, оформим.

Мы не слышали, как кто-то позвонил или постучал в дверь. Мы почувствовали запах. Чуть сладковатый, затхлый, как в хрущёвском балконе, но жутко испорченный многолетней синькой. Слышу, что мужчина лет 45, жутко худой. Быстро протираю полы от чёрной грязи, выхожу в приёмное. За долю секунды понимаю, что, скорее всего, завтра меня отправят на тот свет вместе с Марком.

Санитар, совсем молодой парень, громко вскрикивает, когда Марта кидается ему на руку, когтями держится за запястье, впивается зубами в его ладонь.

Дядь Серёжа снимает кошку с его руки, подходит ко мне и почти кидает Марту мне в руки. Смотрю на него испуганно, боюсь представить, как выгляжу со стороны.

– Унеси ее и закрой на кухне. Возвращайся сразу, будешь нужна.

– Откуда в морге кошка? Это ваша? – Парень держит искусанную руку другой, кажется, что скандал устраивать не собирается. – Вы бы держали ее подальше, а то она какая-то дикая. – Улыбается, протягивает Дядь Серёже здоровую руку. – Я Максим, мы вам мужика привезли, в стационаре умер только что.

– Хорошо, карту его давай и проходи, Наташа тебе царапины обработает.

– Нет-нет, мне обратно нужно, я сегодня один работаю на всё отделение, у друга жена рожает. Я сейчас вам помогу его с каталки снять и бегом обратно, работы – уйма.

Стою в дверях секционной, смотрю, как Дядь Серёжа сжимает зубы и смотрит в пол.

– Нет, проходи, я настаиваю. Виноваты, всё-таки, давай-давай, – подгоняет его, я прохожу в дальний угол комнаты. После того, как тело красиво уложено на стол, парень подходит ко мне, протягивает руку, улыбается.

– Я обещаю: никому не скажу, что вы держите здесь кошку. Царапины правда небольшие, я могу пережить. – Ему, наверное, лет 25. У его друга рожает жена. У него у самого на безымянном пальце кольцо. Но сегодня он видел жену в последний раз, а всё из-за того, что я забыла закрыть Марту на кухне. Улыбаюсь, легко смеюсь:
– Спасибо огромное, извини ещё раз. Здесь бывает очень тоскливо, вот и завели. Не знали даже, что она на людей бросается.

Боковым зрением наблюдаю, как Дядь Серёжа жестом зовет меня в другую комнату.

– Подожди здесь, хорошо? Я за спиртом и ваткой.

– Да, конечно. Только, пожалуйста, побыстрее, ладно? Мне нужно сдать смену и домой.

– Конечно, не переживай.

Как только я закрываю дверь на кухне, Дядь Серёжа хватает меня за руку и впечатывает в кафельную стену.

– Ты рехнулась?! Какого, твою же мать, ты только что сделала? Я его и пальцем не трону, поняла, убирать ты его сейчас сама будешь! – Отходит от меня к окну, опирается о стол. Стоит так секунд десять, опустив голову. Я знаю, что это моя вина, знаю, что это – самый большой косяк, который я только могла сделать. Мы не заразны, но, когда кошка расцарапывает кожу до крови зубами, в рану непременно попадет ее слюна и остатки того, что она съела минуту назад. В Максе черви, и скоро он начнет кричать от боли.

– Что мне сделать?

Патологоанатом разворачивается, поджимает губы и указывает на дверь.

– Иди, обработай ему царапины. Я подойду сзади, разберусь со всем сам. Господи, всё же было хорошо.

– Прости, я…

– Иди уже, иди и сделай свою работу.

Я тут же выхожу к парню, улыбаюсь и прошу сесть на единственный в нашей секционной стул. Спиной к выходу.

Я сегодня убила человека своей безответственностью. Своими руками. Это моя вина.

Парень чуть шипит от боли, когда я прикладываю к царапинам смоченную спиртом ватку.

– До свадьбы заживет. – Улыбаюсь, пытаюсь отвлечь. Слышу, кажется, что вижу, как черви ползают под его кожей. Сжимаю зубы, но улыбаюсь. – Ты давно в этой больнице?

– Нет, около полугода. Я учусь сейчас, так что вот, решил, что могу получить хоть какой-то опыт.

– Да, правильно сделал. Я сама… – Договорить не успеваю, Дядь Серёжа подходит сзади и вкалывает Максу в шею что-то, наверное, парализующее. Глаза парня распахиваются от боли и неожиданности, но сказать он ничего не может.

– Не стой, ради всего святого, просто так, глаза ему закрой и иди сюда. – Протягивает мне шприц со спиртом. – Это твоя вина и твоя ответственность. Убирай его.

Парень не может двигаться, но смотреть и мысленно кричать он может. В глаза смотрю по глупости, внутри всё передергивает. Зубы скрипят от злости и обиды на саму себя.

Это первый, кого я убила.

– Не тяни, ему жутко больно.

Усаживаюсь на корточки, вену нахожу быстро. Три секунды – и Макс мертв.

Черви, правда, нет.

– Всё, дальше моя работа. Я не ожидал этого, Наташ, как можно было? Мы не убиваем, если нет необходимости.

– Это было случайно, я не понимаю, почему не закрыла дверь.

В голове шумит, руки потряхивает.

Я осознаю, что только что убила молодого парня.

Я понимаю, что у него была семья, что его ждали дома. Что его, наверное, кто-то любил.

Он умер из-за того, что я просто забыла закрыть дверь.

Я пришла на работу в отличном настроении и рассчитывала, что в таком же и уйду.

Какая-то мерзкая тошнота и головная боль не дадут мне сегодня жить.

Да, я только что убила молодого парня.

– Не стой там просто так, у нас работы полно.

Эти мелкие детали: незакрытая дверь, Марта, которую я решила покормить за секунды до его прихода.

Каждая мелочь, каждая незначительная, сука, мелочь.

Мы убиваем людей.

Невнимательностью, халатностью, наплевательским отношением.

Мы убиваем людей.

Возможно, завтра на моем столе окажется кто-то из вас. Возможно, кто-то из вас работает в нашей больнице.

Нам нужно обновляться, а вам – быть внимательными и жить.

Жить, ведь, если жизнь позволяет вам дышать, – жить надо.