Алексей Ханыкин

Знать, где сидит фазан, каждый охотник желает

Автор:
Константин Чарухин
Знать, где сидит фазан, каждый охотник желает
Работа №129
  • Опубликовано на Дзен

– Где-где?

– У меня. Не кричи, у меня. Сейчас всё объясню.

Тимофей не мог поверить своим ушам, не смел, не желал им верить.

То есть, сначала, он не мог справиться с глазами: Альбертина ушла! Его нежная Аль, его бойкая Берта, его горячая Тина ушла! Триединственная… Едва проснувшись, он ощутил в горле сухой ужас. В доме как никогда чисто, безжалостное солнце ломится в окна, полосуя полы пустых комнат, золотя осиротевшие кресла, раскаляя добела и без того невыносимо белую записку на прикроватном столике. «Я ушла. Совсем. За...» Тимофей послюнявил пальцы и провёл по векам. «Я ушла. Совсем. За обувью заедут». Куда звонить? Куда обращаются по поводу сбежавших жён – в полицию, в кондитерскую, в морги? Конечно к нему, другу всезнающему и надёжнейшему.

– Она у меня. Только без истерик!

– Где?!!

Теперь впору прочистить недоверчивые уши: Берта ушла к Феликсу. К лучшему другу. Так он сам говорит.

– Как это?!

– Держи себя в руках. Она тебе говорила многократно. И я тебя сколько раз предупреждал! Она давно не может с тобой…

– Да я же говорил, сейчас я допишу шедевр и больше не буду пить! И деньги будут, много! Один коллекционер… Ты позови её!

– Нет. Нельзя. Она больше не хочет жить среди воображаемых шедевров и хмельных речей о неминуемом богатстве. Не в силах работать на трёх работах и дома. Она красавица. Тим…

Услышав своё имя, ласкательно и притом строго укороченное, как в школе, Тимофей расплакался.

– Тим, жизнь на этом не закончена. Возьми себя в руки. Завяжи. Начни писать…

– И она вернётся?

– Нет, Тим. Но вернёшься ты сам.

Голос друга, ничуть не насмешливый вопреки обыкновению, тёплый, обезболивающий. Конечно, к кому же ещё ей идти в этом бесчеловечном мегаполисе?

– Пока, Феликс. Ты… – Тимофей шумно втянул сопли, – Ты, пожалуйста, успокой её.

– Конечно, родной. Отдохни. Я вечерком заеду. Не надрызгайся только.

***

Тимофей не напился, продержался до вечера. Как ни странно, после разговора с другом, он нашёл в себе силы крепко уснуть. До самого заката. Видимо, открылось некое второе дыхание вчерашней интоксикации. За ночь переварилась первая бутылка (джин), за день – вторая (виски), утреннее пробуждение соответствовало как раз перерыву между возлияниями, только с обратной стороны суток; закономерность, сходная с поведением прилива, когда на толще мирового океана под луной вздымается водная припухлость, а её антипод – горбится под пустой космической бездной.

Конечно же, ему снилось, что он завершает свой opusmagnum, свой долгожданный шедевр. Он представлял из себя смесь просторного пейзажа и портрета (расхристанная Альбертина вперемешку с размётанным миром), и перенаселённого мелочами жанра, и животворящего натюрморта, и светозарной марины. Техники смешивались ещё решительнее: акварель душевных смятений неуловимо сгущалась в осязаемое масло земли, над вязкими пастельными лугами то ли утренняя, то ли вечерняя, то ли полуденная заря подсвечивала облака сангиной… но и на этом не останавливалось дерзновение мастера: он, подобно безумной Серафине из Санлиса, щедро заполнял пространства кровью краденых свёкл, и головной болью кальмара, и прохладой улицы после дождя, и запахами опустелой гримёрной… Перед самим пробуждением он осознал, что давно покинул пределы полона, что расписывает он пространство своей души, объёмом едва ли не превосходящей вселенную, самую роскошную из тех, что и не снилась нашим математикам.

Феликс внёс (входная дверь была не заперта) большой бумажно-хрустящий пакет с броским логотипом гипермаркета, и начал выставлять на ночной столик (точно в больничной палате) лакомства. Охотничьи колбаски, французская булка, спаржа, артишоки… много всего. Что любит Тим. За исключением горячительного.

Тимофей сидел в постели, закутавшись до подбородка в (любимое Бертино) стёганое одеяло и моргал глазами (любимого когда-то Бертой) цвета сепии.

– Феликс, я вот только не могу понять… Как же! У тебя же жена!

– И тебе добрый вечер, Тим. Я рад, что тебе лучше.

– Как твоя жена отнеслась? Всё-таки чужая женщина в доме. Они ведь не подружки.

– Она всё понимает.

– Что?! Э-э…

– С тех пор, как твой кризис перестал быть кризисом, а превратился в норму жизни…

– Вы с Бертой..?

– Да.

Начало кризиса приходится на конец медового месяца. Пять лет назад молодожёны вернулись из Исландии, где Тимофей писал сквозистую, как медуза или ангел, жену на фоне эякулирующих гейзеров, эрегированных вулканов, закопченных ледников и блевотно-зелёного северного сияния; преломляясь через её тело (или то была душа?) колоссальные природные формы приобретали подобие человеческой индивидуальности. «Sum» – именовалась серия. «Это значит «Я есмь», – торопился объяснить Тимофей невнимательным искусствоведам. Но те немногие критики, что написали о нём, каламбурили о «сумме геологии», ёрничали о «сумятице» и «сумбуре» и даже юродствовали: «От тюрьмы да от сумы…»

Тем не менее это был хоть какой-то отклик, и по возвращении в родной город работы удалось неплохо обменять на деньги, после чего автор занялся поисками себя, а Альбертина – заработка. Вырученных за картины средств хватало на спиртные жидкости и пряные деликатесы, столь необходимые для стимуляции творческого процесса, а всё прочее появлялось в доме как-то само. Как сама исчезала пыль и само очищалось бельё. Странно, что Аль, Берта, Тина покинула такое замечательное место. Ведь шедевр вот-вот…

– Как я без неё напишу его?!

– Тим, ты ведь уже давно как будто без неё. Вернее, она без тебя. Вечно либо в студии, но ни-че-го не производишь, либо в постели, но вдрызг пьяный. Ну и в боулинге порой.

Тимофей надулся, помолчал минуту. Затем протянул руку, цапнул колбаску и презрительно куснул.

– А ты? Ты внимательный. Во все стороны, да? Как гидра. Преуспевающий. Бицепсы-трицепсы Геркулеса. Потенция кентавра…

– Пошлить не обязательно. Я всегда восхищался твоей Альбертиной. Мой-то брак давно исчерпал себя естественным образом. Но я бы не позволил себе сделать первый шаг.

Попытка драчливого нападения была легко предотвращена применением отнюдь не декоративных бицепсов и трицепсов. Чертыхаясь, Тим отправился в ванную. Феликс прижался виском к охлаждающей двери, и разговор продолжился сквозь завесу воды.

– Тим, ты же помнишь, как на именинах лапал мою. И она была не против. Да и я не возражал.

– Не помню!

– Конечно: бутылка текилы на одного. Но что было то было. И не раз, заметь! И что я? Я ничего. И моя оказалась почти не прочь.

Гневливое шипение душа в ответ.

– Тим, я предлагаю решение. Есть выход. Я думаю, не зря ж наши жёны тёзки. Альбертина и Альбертина. Берта и Берта. Да, ты, конечно, можешь сказать, что это просто распространённое, модное имя, но мне видится в этом совпадении нечто символическое…

– Чего?!!

– Возьми мою Тину! Тем более они тёзки! Модное имя!

Нечленораздельные звуки водяных струй прервались, и без предупредительного щелчка запора, стараясь посильнее стукнуть дверью Феликса, голый блестящий Тимофей шагнул в коридор. С него текло и капало; казалось, он рыдает всей поверхностью тела.

– Вот что значит преуспевающий художник! – брызгая то ли водой, то ли слюной, загрохотал автор пока не начатого шедевра, – Тварь ты развратная! В аду тебе гореть!

– Послушай. Это же нормальная медицинская практика…

– Свинг? Свингство! А ты – свингтус!

– Накинь полотенце. Так. Тише. Ну вот опять…

– Больно-больно-больно!!! Не крути так руку!!!

– Пойдём присядем. Так и быть, признаюсь, принёс я пару полторашек пива.

– Что ж сразу не сказал?!

***

– Мы все любим любовь. А от перестановки её жертв суть дела не изменяется. Помню, моя первая любовь была музыка. Я искренне был влюблён, был полон ею, да… От полноты чувств даже переспал с наставницей (мама оплачивала мои частные уроки виолончели и, как в итоге оказалось, иного искусства, тоже связанного с ритмичным трением), хотя она была чересчур узловата в суставах и походила лицом на удивлённого жеребёнка. И что? И ничего! Потом была страсть к бриджу, мясу белых медведей, стрельбе из гранатомёта… В итоге – живопись. Но я не намерен останавливаться.

Золотистая эссенция хмеля и солода оказала на Тимофея чрезвычайно миротворческое действие. Светлые глаза мечтательно затуманились, порозовевшие губы двигались непрерывно, пережёвывая лакомство за лакомством, вопрос за вопросом.

– А почему я раньше не слышал про эту терапию?

– Тим, ты же не просыхаешь сколько лет! Ну скажи, какой сейчас президент?

– М-м… R12.5?

– Два апгрейда прошло. И он теперь левый: L 8.1. А кто с кем воюет?

– Океания с Остазией? Номер версии не помню.

– Наоборот: Остазия 11.2 с Евразией 14.0. Ты всё пропустил. Я уж не спрашиваю тебя, кто новый чемпион мира по мультиболу, какого цвета линзы носила на неделе Берта…

Отмахнувшись, Тимофей припал губами к горлышку пластикового сосуда. Единственное лекарство, к которому он прибегал с совершеннолетия. И сейчас помогает. Вон какой малиновой розовостью налилось небо над погребённым солнцем, купы деревьев – замершие валы изумрудного моря, дети перекрикиваются… Как передать на холсте всю эту простую одушевлённость оттенков, смесь отчаянной любви к миру и неисцелимой жалости к своему «я», крохотному, как булавочный укол.

– Изобрели бы, что ли, вместо этой вашей трепанации… терапии, вместо неё, чтобы можно было нервы приложить к нервам, чтобы одно «я» не через перегородку, а прямо, обнажённое, касалось другого «я»! И боль напрямую сообщить, и красоту. Я бы передал, я бы показал тебе, ей, всем…

– Придётся претерпеть пару нейтринных сканирований, – не обращая внимания на его лепет, вальяжно вещал Феликс, точно на своей лекции по цветоведению, – Посмотреть, как твой мозг реагирует на твою Альбертину. Потом – как на мою. И медицина просто перенаправит нейронные связи между центром эротического переживания и образом твоей Альбертины на образ моей.

Совсем свечерело. В комнате зажегся и начал плавно усиливаться свет. Чёрное зеркало окна отражает Феликса и Тимофея: Феликс смотрит на Тимофея, Тимофей смотрит на самого себя, то есть туда, где только что ещё виднелось небо, соседние дома и верхушки осин.

– Тим, ты не смотрел передачу про разные отклонения? Один маму не узнавал. Говорил: очень похожа, точь-в-точь она, но не она! Подкорректировали. Другой даже морковку не узнавал, гадал: ой, что—то длинное и на толстом конце распушённое… кисточка? Представляешь? Ничего, теперь во всех овощах разбирается, огородник. И тебя скорректируют. Моя согласна. Ей как раз по нраву такие… э-э… в общем, не боится трудностей. Всего два сеанса потребуется. Рокировка. Так и называется.

– Операция что ли?

– Ты что, не слушал меня совсем?! В итоге будет всего одна-единственная пилюлечка. Подберут для тебя, уникального нашего. Для групп нейронов твоих неповторимых. Всего одна пилюля, Тим! Никаких скальпелей, никакого гипноза! Дорого. Очень. Но я всё оплачу.

– Ты что, продал новую картину?

Феликс не успел скрыть самодовольную усмешку.

– Ну да. «TheSpectre» решил пополнить коллекцию моих ню.

В воображении Тимофея вспыхнула нагая Альбертина. Не эфирная, не сквозная, не преломляющая свет изъязвлённого шрамами созвездий космоса, а непроницаемая жемчужная плоть, тело среди равнозначных тел. Вот кем, значит, Феликс «пополнил коллекцию»!

– Ах ты с-сука! – взорвался Тимофей, и его взвизг вперемешку с кусочками спаржи ударил Феликсу в лицо. – Ах ты… Пшёл вон!!! Это всё забирай!!! Вон из нашего дома!!! Вали в свой сви-НЮ-шник!

Против крика бицепсы бессильны.

– Ты подумай ещё, – тоном доброго следователя сказал на выходе Феликс, – Допей пиво, поспи. И когда мозг заработает…

– Убью тебя!

В захлопнувшуюся дверь стукнулся, как разрывная пуля, артишок.

***

Утром стало понятно, что жить решительно невозможно. К тому же, как обычно на третий день после запоя, болезненно обострилось либидо. Люблю, следовательно, существую и, следовательно, страдаю. Страдание есть существование есть любление. Это не Декарта мудрость, не Будды, – это всего лишь Тимофей, просто Тим.

Зашёл в студию, включил мольберт. Собрал пальцы в плоскую кисть.

После трёх часов остервенелой борьбы с абрисом ушедшей жены (она со спины, она – растворяется…), Тимофей в изнеможении нажал «Отправить на аукцион». Пусть увидит. Пусть поймёт, от кого она отреклась! К кому прибилась!

Через три минуты ИИ-оценщик посоветовал перенаправить работу в сетевое хранилище дешёвых стоковых изображений. Ни один аукцион не заинтересовался портретом осиновой рощи, преломлённой сквозь совсем призрачную, едва различимую Аль. Никто не намерен пополнять свою коллекцию серии «Sum».

С досады Тимофей сжал кулак, взмахнул пятернёй и залил мольберт алым маслом крест-накрест. Альбертина не вернётся. Она уже на другом конце социальной вселенной. Где полно денег, трезвого секса и умных разговоров в салонах. Влюблена? Почему бы и нет. Дело нехитрое.

Он, конечно, и сам влюблялся не раз. По-настоящему начал лет в двадцать. То была зрелая, замужняя (кстати) шатенка с индийскими бёдрами и нервным смехом. Он тогда плакал после заката, всматривался в круглолицую луну и слушал пульсирующую турецкую флейту и писал двенадцатибалльные ураганные марины. А потом влюбился лет в тридцать. Он был изъязвлен пронзительной страстью к двадцатилетней студенточке датских кровей, двигавшейся по поверхности земли с грацией гренадёра (но как подпрыгивали при том её многолитровые перси!), близорукой и картавой (но как горячо она пересказывала Кьеркегора, облизывая полные губы за стойкой кафешки!). Тогда он рыдал по ночам, провожал взглядом огни аэротакси и слушал клезмер и писал мокрые мартовские пейзажи…. Пять лет назад он влюбился в Аль. О, какая у неё была тогда тонкая талия и вкус (сейчас-то потолще, судя по тому, что ушла она к Феликсу и к его вульгарной мазне в стиле инфрареализма), какие грациозные ключицы и хрустальный смех (сейчас ключиц, небось, касаются губы Феликса, а смех замутнён). В недели той влюблённости Тимофей стонал по утрам, любовался лучистой Венерой на бархатном июльском небе и слушал фортепианные миниатюры минималистов и писал… кажется, натюрморты с игральными костями, спаржей и артишоками. Да. В принципе, те же чувства. Одна заступила место другой. Неужто правда, существует какой-то однородный центр, какой-то ком клеток, занятых переживанием любви самой по себе, а отдельно хранятся образы той, другой, третьей женщин? И подставив вместо одной Берты другую… Не придётся даже тосковать, смотреть и слушать по новой. А писать и так не пишется.

Гостинцы, принесённые Феликсом, были доедены к концу следующего дня. Алкогольная депрессия желтоватым туманом клубилась в верхней части души. Воспоминания закончились. И деньги на счету – тоже. Нужно срочно что-то продать. То есть, сначала написать. А где вдохновение?

– Эх! – вздохнул Тимофей, разглядывая до мелочей знакомый двор, нынче особенно яркий, залитый животворящей сукровицей снизившегося солнца. Почему потеря не вдохновляет? И одиночество? И похмелье?

– Согласен, – выпалил он в трубку в ответ на вальяжное Феликсово приветствие.

– Ага… – без тени удивления проговорил Феликс, – Хорошо. Завтра залечу за тобой. В десять утра. Проснёшься уже?

– Если вообще усну, – проворчал Тимофей.

– Ну, прямо сейчас моя Тина тебя вряд ли порадует. Потерпи.

– Да ну тебя!

И оценив тоскливым, но неистребимым краешком своего художнического ума насыщенную предзакатную зелёность осинового сквера, Тимофей добавил:

– Оплати-ка мне в счёт будущего пинту виски. С доставкой, будь добр.

***

– Ты чего трясёшься? Повторяю, это не операция!

– Это, что ни там мне сделают, с бухлом как сочетается?

– Спросишь врача.

Они вышли из аэротакси на крыше самого фешенебельного медицинского концерна столицы. Тимофей задержался у парапета. Трёхсотый этаж. Ясный-ясный день. Видно – всё до самого края.

– А ведь раньше я не писал урбанистических пейзажей. С высоты, с верхней точки, я имею в виду. Вон, как стойкая девичья грудь, круглятся два стеклистых корпуса Университета, вон Центральный вокзал, гостеприимное лоно города. И сверкающий пупок Стадиона! Эх, всё так весело! И хрупко. Хрупкое веселье. Будто готово разлететься на мириады осколков с искристым смехом. Первым делом после операции…

– Да не операция это!

– …Первым делом напишу «Возвращение Альбертины». У твоей ведь примерно такое же телосложение. Эх, рюмочку бы! Здесь есть буфет?

– Фиг тебе!

Мысли Тимофея при этих смешались. «Как?! – ёжились мысли, – Ведь во всех воспоминаниях – она и только она. Её лицо. Неужто и там произойдёт «рокировка?» Его смятение усиливалось от неуместного воспоминания о лекциях по философии, а именно об учении загадочного немца с фамилией, звучавшей похоже на крайне невежливый отказ[1], а учение учило о том, что во всяком утверждении, вроде «х есть у», «Все люди смертны» или «Тим любит Берту» подспудно содержится «Я есмь…» – как одно и то же масло в самых разных красках палитры. С другой стороны, если я есмь всего лишь комок мозгового вещества…

– Больно не будет? А то я бы выпил чего-нибудь для смелости.

– Тим! Тебя не будут вскрывать! Ни сверлить, ни даже колоть. Конечно выпьем. На днях. Вчетвером. Отпразднуем рокировку.

В лифте между Феликсом и Тимофеем вклинилась высоченная блондинка, пахнущая эдельвейсом и, судя по умудрённому выражению глаз, прошедшая уже не один курс омоложения. Она машинально улыбнулась лохматому, давненько не бритому художнику и покрепче взялась за свою серебристую сумочку, перекинув её с бока на живот. Тимофей отвернулся. Через заднюю, прозрачную стенку виднелись обширные залы медицинских мегаломаркетов: преисполненные достоинства покупатели с предвкушающими улыбками неспешно бродили между полок, пестреющих несчётными сортами антидепрессантов, читали инструкции на коробках с искусственными органами. Тимофей в тысячу первый раз вздохнул и, когда осторожная валькирия вышла, повернулся к входной двери, мимо которой снизу вверх быстро неслись производственные этажи.

«Отделение пластической нейротерапии».

– Нам сюда! – взмахнул дланью Феликс, точно самодовольный домохозяин, приглашающий гостя в роскошные хоромы, – Прямо по коридору. Номер 1984-б.

Тимофей оглядывался, придирчиво изучая оформление интерьера. Фрески, дизайнерские светильники, картины. Непосредственно у входа в кабинет сканирования он замер, глядя немного правее двери.

– Не пойду!

– Ты чего?

– Ни за что! – он указал брезгливо согнутым мизинцем на радужную голограмму, изображавшую мозг, преисполненный счастья.

– А-а… Кронер… Ну и ладно.

– Я не вверю свой разум людям, настолько лишённым вкуса. Кронер! Олицетворение бездарности!

– Зря беспокоишься. Искусство им подбирает ИИ, напрямую не связанный с собственно медицинской частью. Зажмурься, и да внидем!

В приёмной Тимофей вздохнул с облечением: картины и стенная роспись здесь являли собой образчики настолько совершенного убожества, что даже приближались к красоте – с обратной стороны, пройдя полный круг по глобусу искусства.

На инфопанели засветился его номер. Голос у чатбота был приятный.

– Согласно предварительно предоставленным данным, разрыв отношений с близким человеком? Предварительно согласованная терапия: рокировка привязанностей? – промурлыкал ИИ и продемонстрировал сострадательную улыбку, права на воспроизводство которой были выкуплены у телеведущей, недавно принявшей эвтаназию здесь же, в медконцерне, только сотней этажей ниже.

– Да-а, – протянул Тимофей, вперившись в аляповатое изображение на потолке: бледно-пёстрый, будто вылепленный из полупереваренного винегрета мозг.

– Проследуйте в отсек сканирования, будьте любезны!

Справа от инфопанели открылась узкая дверь, зажглись тусклые сиреневые лампы, высвечивая крохотную каморку с креслом, уснащённым блестящей навесной полусферой и вязью проводов – один в один электрический стул, как его изображают в исторических фильмах.

– А где врач? – недоумённо обернулся Тим к Феликсу.

Тот лишь ободрительно хлопнул по плечу и кивнул. Пришлось идти.

В кресле Тимофей так старательно вспоминал Альбертину, что до неприличия возбудился, и липко вспотел, и на глазах его выступили едкие слёзы. Пускай смотрит машина, пускай все эти связи в мозгу горят в полный накал, чтоб ни одной не пропустили! Вот их первая близость: Тимофей накладывает на полотно пастозный слой свинцового сурика, передумывает, меняет фон на чёрный, а сурик – на сиену; пусть тело её не разгоняет тьму алым излучением, а неприметно отогревает её, как нейтронная звезда, опущенная на самое беззвёздное, холоднейшее дно вселенной… Эх, Берта!

– Сканирование закончено, – щекочет затылок смутно-знакомый шёпот из подголовника. Тоже какая-нибудь дива, продавшая права…

– Подождите, пожалуйста, в приёмной, – ИИ на экране инфопанели сделала округлый, почти балетный жест тонкой левой рукой в сторону выхода.

– Врач будет думать?

ИИ вновь улыбнулась с оттенком обходительного несогласия.

– Протокол уже обработал ваши данные и предписал лечение. Сейчас синтезируется ваше средство. До завершения осталось семь минут пятнадцать секунд.

– Пойдём в фойе. Там тоже славная панорама из окна и удобоваримый кофе, – ласково, как родитель дитяти, проговорил Феликс.

– Угощаешь, да?

– Конечно! Это входит в счёт.

Вид из окна был похуже, чем с крыши: впереди торчал двухсотэтажный Банк, очертаниями напоминающий титанический лайнер с задранным к солнцу носом, тонущий в бетонном океане. Сверху он казался не так заметен. Кофе горчил и грозил головной болью. Наверняка из-за вечернего перебора с виски. Напряжённо выпрямившись в кресле ядовито-салатного цвета (наверняка символизировавшего в воображении дизайнера всесилие фармакологии), Тимофей уставился на свои ладони, будто в ожидании, что и хиромантические линии вот-вот задвигаются, сплетутся в новое кружево, новую судьбу. Вот этими руками он будет писать женщину с другим лицом, другими грудями и бёдрами, а чувствовать будет то же самое. Да?

– У них вообще живые врачи есть? – спросил Тим Феликса, пытаясь отвлечься от пренеприятной смеси похмельной тревоги и школярского предвкушения.

– Конечно! Для уникальных случаев. И программы корректируют они.

Подъехал, нежно жужжа, столик. «Ваш заказ», – промурлыкало свеженькое юное сопрано.

– А когда потом можно пива? – склонился Тимофей над столиком.

Тот щёлкнул и сообщил давешним голосом инфопанели, заискивающим чуть ли не до сюсюканья, что придётся повременить часиков сорок.

Коробочка, стакан воды, рекламный буклет… Тимофей со странной поспешностью схватил коробочку, словно боялся её бегства, дрожащими руками неловко открыл, опрокинул в рот, потянулся за стаканом.

– Вот, – Феликс хлопнул друга по колену, – С началом новой жизни!

– Ш кончом штарой, – брюзгливо поправил Тимофей.

И немедленно выпил.

***

– Ну, до завтра, родной! Завтра в «Регенбогене» устроим семейный, хе-хе, ужин. Отметим. А потом вы с Альбертиной отправитесь в свадебное путешествие.

– Благодетель ты мой…

– Недалеко. В Каньон. Ты ещё горы не воплощал в женских телах.

Тимофея замутило от бессильной злости; коротко кивнув, он повернулся и поспешил скрыться в парадном.

– Сладких снов! – гукнул ясный Феликсов бас сквозь пушистый шум стартующего такси.

Войдя, Тимофей с нечеловеческим усилием разделся, но на душ ему уже не хватило душевных мощностей. Кровать приняла его падение с коротким равнодушным писком. А Альбертина при таких его бросках всегда просыпалась, сердилась, прощала, не слишком усердно отбивалась от ласк…. Эх, сейчас даже на воспоминание, на грёзу нет силы. Наверно, всё там в мозгу уже рвётся и прорастает. Прямо покалывает тонюсенькими иголочками. Я есмь мозг. Мозг есть Я. От перестановки мест синонимов sumне изменяется…

Он проснулся от яркого голубого света из окна.

«Опять Берта занавесила», – с досадой подумал Тимофей и тут же дёрнулся: Альбертина ушла, его Аль, его Берта ушла, Тина ушла к Тимофею. То есть, к Феликсу. Но ведь… Ах да! Лекарство… Мозг…

Он опустил босые ноги на пыльный пол и, прозевавшись, содрогнулся: так безобразно всё показалось в комнате под неестественным освещением. Но окно не занавешено. Голубой чистый луч бил через немытое, но более-менее прозрачное стекло и полосой ложился на пол, который ещё вчера был светло коричневым. А сейчас… и обои… и шкаф…

Тим подскочил к окну.

– Ё…!

Ослепительно-голубое солнце сверкало над крышами домов, заливая светом сквер внизу, знакомый осиновый сквер, трепетавший листвой насыщенного фиолетового цвета. Ни единое облачко не пятнало розовой чистоты неба. Девочка в блёкло-оранжевых джинсиках раскачивалась на сочно-салатовых качелях, что ещё вчера были огненно-алыми. В сизом песке песочницы деловитый бутуз рушил чьи-то замки. Будто услыхав или, вернее, почуяв немой вскрик Тимофея, он обратил вверх, в направлении окна зеленоватое пятнышко лица.

– Сбрендил!

Первым движением был бросок руки к телефону. Нет. Сначала в душ.

Щурясь под тяжёлым потоком воды, Тимофей повторял мантру: «Побочный эффект. Бывает. Пройдёт». Он тёр мокрое лицо так яростно, будто морок можно было смыть, если не полениться.

Выйдя обратно в сухой квартирный мир, он удостоверился что видит чётко. Но все цвета… нет, не вывернулись наизнанку, но будто сдвинулись со своих мест.

– Феликс! Они… эти твои… меня отравили! У меня чёрт знает что с глазами!

– Пил!

– …ил! Спал я. А как встал… Ты б видел, что вижу я! Это кошмар наяву!

– Полежи ещё. Наверно, побочный эффект. Бывает. Пройдёт. Я залечу вечерком.

Тимофей покорно лёг. На спину. Даже задремал. Во снах цвета были самими собой. Трава – зелёная, небо – голубое, Бертина шея – телесная. Пробуждаясь, он лишь щурился, страшась впустить в глаза тошнотворную правду. Тем не менее, больше десятка часов он не смог себя удерживать в неподвижности, неведении и невидении. В девять вечера он, как самурай перед принятием смертельно-важного решения, сделал десять вдохов и выдохов и рывком поднялся. Зеленел закат. Было тепло.

***

– Цвета, как мы их видим, вопреки физике, располагаются по кругу – конец примыкает к началу, красный – к фиолетовому. И когда с помощью таблетки вы…

– Кто это «мы»?!

– Вы, …, благодетели совершили над моим мозгом насилие, попытались вывихнуть мою любовь из её сочленений, моё Я повернулось вслед за ней. На сто восемьдесят градусов. Нет, прав был этот, философ тот. Ты знаешь, его жена умирала от тифа, и он на прощание её поцеловал. Так вот: она поправилась. А он заразился и помер.

– Тим, от рокировки никто никогда не помирал.

– Я умер как художник! Вы убили меня. Ты, Феликс. И Берта. Обе Берты.

– Ты гонишь антинаучную пургу, малыш. Налегай на колбаску. Тебе белки нужны. Наверно.

– Думаешь, если я сейчас ем твою колбасу, то я признаю, что ты прав? Это просто плоть немощна, а дух мой…

– …В здоровом теле будет здоров.

Они сидели в темноте, если не считать света от полной луны приемлемого, лиловатого оттенка. Тимофей нащупывал угощения, принесённые другом, шумно жевал и густо вздыхал.

– Никто до сих пор не жаловался, Тим.

– Я жалуюсь.

– Хочешь подать в суд? Нужно доказать ущерб для здоровья. Провести исследования.

– Да. Хочу. Прямо с утра!

***

Нежным и влажным, розово-голубым утром друзья ворвались в приёмную лаборатории нейропластики.

– Конечно, проследуйте в камеру, – сладко проворковала ИИ. Сегодня она была в сиреневатом халатике, а глаза её из карих сделались почти маренговыми.

– Я отсужу… я… – вспыхнул было Тимофей, но осёкся, поймав взгляд на Феликса – тот прикладывал палец к губам, как каменный ангел на кладбище.

На этот раз им не пришлось дожидаться результатов ни минуты; сведения варятся куда быстрее, чем снадобья.

– Всё в порядке. Колбочки глаз и участки мозга, отвечающие за цветовидение адекватны.

– Но зелёное не зелёное, и вообще всё – не всё… то есть, не то.

– Участки мозга, отвечающие за зелёное, возбуждаются при виде зелёного. Терапии не предписано.

– Но листья фиолетовые!

– Повторяю, – пухленькие фисташковые губы ИИ растянулись в самую сострадательную улыбку, – Лечения не требуется.

– А мне что делать-то? – пробормотал Тимофей спустя пять минут, уже в лифте. Он старался не глядеть сквозь смотровую стенку на головокружительный калейдоскоп медицинско-торгового центра.

– Взять себя в руки, родной. Помни, что всё у тебя в порядки. Просто воображение разыгралось. Бывает… Я однажды переработался, и так переклинило во мне что-то, что я аж несколько дней кряду называл одну…. вещь…э-э… уж не вспомню, какую точно. Но одну вещь именем другой.

– Берту – Бертой?

– Кхм… Так вот, у тебя тоже вроде оговорок. Цветовых оговорок. Тут главное воскресить ассоциативный ряд. Не на предметном уровне, а на чувственном. Ну ты вспомни, что означает, например, красное. Что-то ярое, обжигающее.

После паузы, будто всерьёз обдумав совет, Тимофей прошипел:

– Вздор! Голубое пламя горячее красного. Красное это просто красное и ничего не означает кроме красного. Но оно у меня теперь зелёное, мать твою!

– А зелёный – это свежее что-то, жизнь…

– Или гниль. Или яд.

– Жёлтое – это золото, богатство, солнце, сладкий мёд, нежное масло, хлебный колос! Волосы блондинки – моей Берты, которой уже неймётся стать твоей.

– …Смрадная сера, наглое предательство, горькая жёлчь. Феликс, все символы многозначны.

– Выходим! О, вот и наше такси! Ты упомянул Берту. Хочешь повидать твою новую?

– Предвкушаю: у неё теперь будет лицо болотного цвета и винные, как у мультяшной ведьмы, глаза. Меня стошнит.

– А от ушедшей Альбертины – нет?

– Нет. Я её любую любил. Оно ведь больше, чем лицо. Она больше, чем она сама.

– Понятно. Проекция твоего эго.

– Да ну тебя!

Тимофей остановился у прозрачного ограждения и жёстким взглядом вперился в город. «Нарисую всё как вижу, поймёте, гады!»

– Тим! Такси ждёт.

Феликс стоял чуть позади. В его тоне холодели нотки нетерпения.

«Хотя, как? – мучительно думал Тимофей, прижав потную ладонь к глазам, – Ведь если обмакну кисть в фиолетовую и выпишу вам сад, вы всё равно усидите его зелёным. Намалюю голубой круг, а он для вас предстанет золотым солнышком. К тому же я никогда не писал натуралистических пейзажей. Я же не мазила с бульвара!»

Феликс заговорил по телефону. Слов было не разобрать, но поначалу он звучал нежно, успокаивал, увещевал. Значит с Бертой. Потом, после короткого перерыва, затараторил деловито и сухо. Значит, подключилась Берта. Их не перепутаешь.

Разговор оборвался на фразе: «Как хочешь!»

– Тим, – вклинился Феликс между городом и другом, – Ты сейчас рассердишься, но я всё больше уверяюсь, что ты, как обычно, валяешь дурака. Ты хочешь получить свою Берту назад. Но ты же не пробовал с Бертой моей, которая теперь твоя! Ты запугал мою Берту, и она сомневается проводить ли рокировку. Эгоист! Да чего мою! Твою. Она ведь теперь твоя. Как только примет рокировочную таблетку. Давай уже как-нибудь их различим по именам. Давай, та, что жила с тобой, будет Берта-ТФ. То есть от «Т», Тимофея к «Ф», Феликсу, а вторая, соответственно – Берта-ФТ. Чёрт, неблагозвучно! Так вот, очень прошу, друг Сальери, хватит уже!

– Знать, где сидит фазан, каждый охотник желает. От перестановки мест всё меняется. Дорогой Моцарт…. Хотя нет, не менее чем Бах! Ты сейчас рассердишься, но я всё больше уверяюсь, что дурак валяет тебя.

– Такси ждёт. Оно жёлтое. Ты знаешь это. Твои глаза видят. Твой мозг воспринимает. Прекращай манипуляции! Оставь Берту в покое! …ТФ.

– Откуда ты знаешь?! Может мы все… люди… всегда всё видели по-разному! Может, что для одного красное, то для другого зелёное? Ведь не проверишь, потому что он называет его тоже «красным» и тыкает пальцем: в помидор, в кровь, в огонь… Может, я только теперь стал видеть, как ты! Вот эти снимки мозга… компьютер – он что, видит в мозгу красные и зелёные точечки? Или фотографии Берты и Берты? Нет. Только возбуждённые участки.

– Как хочешь, Тим. Да, я не могу увидеть. И сканер не видит образов в твоей голове. Но, думаю, проверить на правдивость он тебя может.

– Отлично! Хорошо, что мы не далеко отошли. Пойдём убедимся?

– Нет. Чтобы ты потом не уличал меня, давай в другой медицинский концерн.

***

Это был трёхсотэтажный небоскрёб на другом краю города. Конкурент и близнец. Практически зеркальное отражение. Точно так же деловито двигались покупатели среди полок. Выбирая снотворное и энергетическое, запасные сердца и вагины.

Даже девический облик ИИ-медсестры в смотровом кабинете производил впечатление если не копии, то рифмы той, что отказала Тимофею в лечении.

– Вы можете определить по этим сигналам в голове – лгу я или правду говорю?

– Только в том случае, если вы не подвержены самообману.

– То есть, если даже какой-нибудь ваш детектор лжи обнаружит, что я говорю правду, потребуется новое подтверждение, что я говорю правду себе. Так?

– Вы очень правильно всё объяснили. Даже я поняла.

– Чудесно! А это можно установить? Мою внутреннюю правдивость. Или наоборот – самообман.

– Можно. Если ваша субъективная правдивость не является следствием самообмана более высокого уровня.

– И так до бесконечности?

– Всё зависит от виртуозности вашего владения собой. Первое исследование будет стоить пять тысяч гигов, а при каждом последующем, по мере углубления уровня сканирования сумма будет возрастать в степени 1,01. В случае доказательства вашего самообмана – платить придётся вам. Итак, первый взнос 5000 гигов, второй 5444 гига и 521 мег, третий 5933 гига 614 мегов…

ИИ перечисляла возрастающие суммы с выражением мечтательного восторга на чистом личике. Что-что, а считать они умеют, и не преминут продемонстрировать вам это своё преимущество, если только, как девчонки в 5D-борделе, нарочно не запрограммированы на ошибки, чтобы вызывать у клиентов покровительственную нежность. Но медсестра обязана быть щепетильна, стерильна и компетентна.

–…6472 гига 208 мегов, 7065 гигов…

– Стоп. А если я всё же прав – платить ответчику в суде, да? Отлично. Феликс, сколько у тебя на счету?

– М-м…

– Ты во мне сомневаешься?

– Ещё как! И ты загоняешь меня в угол: если я не верю, то должен платить, чтобы доказать твою неправоту. Причём, возможно, не один десяток тысяч. И если я – я! – окажусь прав, то всё теряю!

– Кроме Берты.

– Ладно. Ради неё…

Феликс наклонился к панели, чтобы сканер считал банковский счёт по его радужке.

– Стой. Ладно. Прости. Может, ещё подействует. Может, пройдёт.

– Конечно, пройдёт, конечно, Тим! Айда в «Lapalette» – хряпнем твоей любимой, лангуста растребушим! Что-то я тоже поизнервничался с тобой!

На выходе из кабинета Тимофей оглянулся, и ему померещилось, что ИИ показала ему кончик языка цвета хаки. «Написать бы – коровьим помётом. Все поняли бы. Нет. Скажут: ударился в экологизм!»

***

Может, и прав Феликс. И люблю я не самоё Берту, а впечатления, а вдохновение и ту красоту мира, которую она преломляла, оживляла своим присутствием… А что такое сама она? Кто объяснит? А что такое любовь? Может, любовь и есть в том, чтобы радоваться миру, когда в нём есть она… Да что такое Я, в конце концов?! Эй, Я! Покажись! Повернись профилем! Что с тобой? Ты зачем так?!

Хорошо посидели мы с ним тогда. В кои то веки он перепил. Пришлось тащить его до дому. Какие лица были у Берт! Нет, не расцветка, а выражение! «С-сучки! – сипел пьяный Феликс, – Всего высосали! Не я вам нужен! Не я! А что? Д-деньги? Даже не деньги! Хрен вас поймёшь!» И его Берта, всё ещё его, орала на меня, что у него завтра выставка, а я нарочно. А моя, уже не моя провожала меня до выхода, молча, бросая недоумённые взгляды. Отталкивающе зеленоликая, как инопланетянка из комиксов, хотя и дивных очертаний (неужто слегка поправилась за считанные дни?). Попытался, преодолевая брезгливость, прижать её на прощанье, а не то вышло бы как бы пренебрежение её неотразимостью. Правда же? Хлоп! И понёс домой ожог пощёчины, точно ангельскую печать.

Хорошо последние две недели. Легко. Грустно. Просторно. Привык? Невозможно. Спасает только работа. Не выключаю мольберта, порой, круглые сутки. Страшно пока отправлять аукционистам. Ведь всё будто сначала. С самого начала, как после выпуска из Академии.

Вот так. Дорогое Я, если ты когда-нибудь решишь опять повернуться с боку на бок, перечти все свои записи последних недель, а не только сегодняшнее посланьице. На сем прощаюсь. На неопределённый срок. Пора к моим любимым, к моим сумасшедшим. К оранжевому ультрамарину, к голубому сурику. Заново учиться всему.

С безграничной нежностью

Твоё Я

***

– Где?!!

– У меня, Феликс. Не надо так кричать. Она просто вернулась.

Феликс вздохнул с облегчением. Он ждал чего-то похуже. Ведь Берта, его не его Берта будто взбесилась последний месяц. То грозилась сменить пол. То наняться садо-мазо-танцовщицей в антарктический стрип-бар. То напиться рокировочных таблеток, раз они так классно работают. А вот надо же! Всего лишь метнулась обратно. Это ещё ничего. Это очень понятно.

Аукцион за аукционом Тимофеевы полотна расходятся со всё большим шумом и соответствующим финансовым эхом. День за днём Тимофей включает мольберт, окунает виртуальную кисть в виртуальную краску, которая в реальности кажется ему, например, красной и пишет… вроде с натуры. Но зрители, и критики, и коллекционеры в один голос твердят, что его реалистические пейзажи и портреты повергают их в оцепенение своей отчуждённостью. Нет, не так. Удивляют своим удивлением. «Девственным», – со смесью жеманной насмешки и искреннего восторга резюмировал недавно сменивший свой возраст и расу искусствовед, коему смотрели в рот ведущие галерейщики. Да, он будил искушённых знатоков своим непорочным взглядом; казалось, автор – некая гениальная отроковица, едва-едва вышедшая из чёрно-белого заточения, где жила с рождения, и вдруг увидела мир…

Так действует средство, если только дело в нём.

***

– Он и со мной так, как будто я – незнакомка. И при этом такой понимающий! – Берта подняла бокал.

Феликс и Берта сидели напротв Феликса и Берты за столикомостерии «Tavolozza». Берта искусно подгримирована, чтобы выглядеть в глазах мужа естественной – единственной естественной на свете, и ей плевать, что посетители невольно озираются, пытаясь угадать, то ли это они не уследили за новым сальто-мортале моды, то ли раскомплексованная дамочка только что заявилась с карнавальной вечеринки, второпях не озаботившись вернуть себе человекообразность. Тина рискованно декольтирована, когда-то пьяненькому приятелю мужа нравилось её наличное богатство, но теперь ясно: это ошибка; ведь он всё видит иначе, и обилием поверхности цвета юного кабачка его не пленишь. На столе Кьянти урожая 205… года и целая палитра морепродуктов, обжигающе-пряных и кусаче-дорогих. Тимофей угощает, ведь галерея «TheSpectre» намедни пополнила свою коллекцию его пейзаже-портретов серии «Estis»[2].

– И мы решили отправиться в повторное свадебное путешествие, – улыбнулась Берта нежно-розовыми губами – мужу; лазоревыми – друзьям.

– Неужто на луну? – прохладео восхитилась Берта.

– Пока нет. В Антарктис-cити. Давно мечтала погладить пингвинов, и концертный зал у них под ледником – знаете? – гинессово рекордный. Ой да! Главное – Тим! Тим давно мечтал писать какой-нибудь достаточно ледовитый океан с высоты обрыва.

– Море Изобилия можно было бы писать, – не сдавалась Берта.

– Ой да ну тебя! Пускай твой муж пишет.

– Ладно – сухо молвил Феликс, небрежно дзенькнув бокалом о бокал недавней любовницы, – Что ж мне остаётся? Пойду сдаваться на рокировку.

– Ой, да! Правильно! Ты не представляешь…

– Не представляю. Но надеюсь. Надеюсь, я начну воспринимать мою Тину в ореоле той же влюблённости, что и... Всё приходится брать на себя.

– Вот почему я не разлюбил Аль, – покряхтывая, устроился удобнее Тимофей.

Он теперь носил только самые дорогие галстуки, не прибегая к помощи неразлюбленной Аль. Даже если покупать их наугад, нет риска нарваться на окрас, считающийся в обществе вульгарным. Тина теребила кулончик; заметит ли Тим, что это уникальная, заказная вещь – и по мотивам его недавнего хита «Estischrysallides»[3]?

– Эксперимент не чист, – Феликс возражающе поднял креветку усиками вверх, – Но чувства-то всё равно обновились. Так ведь, Тим?

В выпученных глазках креветки читалось живейшее любопытство.

– Ну да! – хмыкнул Тим и самодовольно, как-то по-крестьянски хозяевато прихватил Берту за талию и притиснул к себе, – Как бы она ни старалась выглядеть заурядно, всё равно –инопланетянка! Талантливо притворяющаяся земной красавицей.

В выпуклых грудях Тины читалось нескрываемое торжество. Ах какое было бы звонкое созвучие: Тина-Тим! Тим-Тина! И они полетели бы не в пошлую Антарктику, а на луну, на фронтир, к брутальным поселенцам! Неужто не сработало? Наверняка что-то есть, и он только капризным сверхусилием воли держит себя в руках. Зачем? Ясно зачем. Назло.

«А ты и не любил её – вот оно что, – свирепо подумал Феликс, не пытаясь придать лицу доброе выражение, – Только-то и всего. Ты любил идею любви к ней. Любил страдание от потери и жаждал этого страдания. Оно-то и придало импульса твоему творчеству. А сейчас ты обожаешь чувство победы вследствие её возвращения. Нехитрое открытие, конечно».

«Они обе изменились, – рассеянно размышлял Тимофей, – Обе стали как-то манернее. Моя-то понятно, играет в Тину. Думает, я на неё всё же запал. А его Тина? Играет в мою Берту. Взаимное, усиливающееся отражение. Хорошо, что это только когда они вдвоём. Отдели зеркало, и оно вновь отразит мир».

– Ты не беспокойся, милая, – погладил он жену по и без того спокойной руке, – Благодаря твоему косметическому творчеству, мне представляется возможность полюбоваться на то, как, наверно, видят мою живопись прочие люди.

– Ладно! – Феликс хлопнул по столу ладонью, – Чего тянуть? Вот, глядите.

Он сунул сердитую руку во внутренний карман пиджака, недавно ещё самого модного, и извлёк на свет белый футлярчик таким жестом, будто внутри заключалось обручальное колечко, и он намеревался предложить его какой-нибудь Альбертине.

– Вот моя таблеточка. Завтра я тоже буду влюблён и счастлив.

Тина оценивающе прищурилась. Берта приподняла правую бровь.

– И мы с тобой, дорогая, тоже отправимся в новое свадебное путешествие. Конечно! На луну. На тёмную сторону.

– Правильно! – блеснул Тим насмешливыми искрами в глазах, впрочем, это, конечно, отражалась люстра, – У тебя получится. У тебя от перестановки дам любовь не изменяется. То ли дело я. У меня и любовь не любовь. И я не я. Вспомни своих прежних пассий…

– Да, – спокойно подтвердил Феликс, – Я есть я, а любовь есть любовь.

***

Феликс забился в кровати, как эпилептик, чуть не столкнув на пол жену.

– А! А-а! Б…! Берта!!!

– С ума сошёл? Чего пихаешься? Свет включи-то!

– А-а-а!!!

Альбертина щёлкнула выключателем, и Феликс, дёрнув головой, как заключённый, получивший пулю в затылок, рухнул ничком на постель.

– Что с тобой, зайка? – Берта с осторожной ласковостью коснулась его плеча, – Час ночи. Приснилось что-нибудь?

– Берта. Мне… ой, чёрт! Ладно. Так. Только тихо.

– Да ты сам…

– Принеси, будь добра, водички. Нет. Лучше коньяку. И телефон. И набери номер Тимофея. Хотя нет… Ой-ёй… Принеси терминал. Я лучше ему напишу. Нет. А-а-а! Нет. Попробую.

Уткнувшись во влажную от пота подушку, Феликс пытался унять дрожь.

– Так они спят же! – обиженна надула губы Берта. Оригинально, что и сказать, ведёт себя муж. По идее, заново влюблённый.

– При таком…?! Ах да… Всё равно. Да нет, не рюмочку, всю бутылку неси!

***

– Извини; я буду отвечать медленно. Я плохо владею азбукой Брайля.

– Наощупь? Ты совсем ослеп?

– Хуже. Всё наоборот.

– Ты вспомни, как сам меня увещевал! Свои собственные советы вспомни!

В словах Тимофея нельзя было распознать ни тени издёвки. Как он, всё-таки, переменился за время своего успеха! Стал доброжелательный такой, премудрый. Убить его хочется.

– Всё перевернулось, да? Вспомни ассоциации. Белое это значит светлое. Когда лучше видно, правда? Тебе лучше видно? Значит, это белое. И только. Символы можно повернуть так и эдак. Например, у китайцев, например, цвет траура белый.

– Мальчики, что за переписка ночью? Феликс, что с тобой?

Это Берта подключилась к чату. Грациозная и сочувственная. Тимофеева. Теперь-то уж накрепко его.

– Всё хорошо, зая. Феликс, который всегда называл чёрное белым, а моё своим, вкушает, каково это. Он, моя милая думал, что человека можно, как ручку настройки, перещёлкнуть с одного деления на другое. С ТФ на ФТ. Да… А вот оно как… В мире столько центров, сколько в нём самосознающих Я. И космос вращается вокруг каждого. Погоди, Феликс, не отключайся! Приехать? Помочь тебе добраться до твоей медицинской фабрики уродов?

– Сам – сердито вбил три буквы Феликс.

Вмиг его подвижное воображение нарисовало сцену в приёмной. Как он сдавленным шёпотом требует предоставить протокол лечения. И нащупает на панели колкий ответ искусственно-интеллектуальной медсестры, что это никак не возможно, не положено… Он хлопнет дверью и, расталкивая посетителей, хватаясь за стены, поковыляет по головокружительным ходам к кабинету директора, человека, глуповатого, но деловитого. «Я разорву с вами договор! – пошантажирует его Феликс, – А я очень хороший клиент. Все мои операции по липосакции и наращению мышц у вас. Все операции омоложения для всех моих жён и любовников были заказаны у вас, у вас выполнены все искусственные осеменения и прекращения беременностей. И кроме того я же лицо с рекламного плаката вашего. И автор логотипа!» И тот вмиг сдастся, поникнет, введёт свой личный пароль и уставится на экран, виновато моргая. «Вы точно дали средство для перепривязки нейронных связей?» – будет торопить, подсказывать Феликс. «Ну… ИИ-доктор на основании данных ИИ-диагноста, который базировался на результатах сканирования… Знаете, по правилам, он имеет право без оглашения менять метод лечения. В интересах пациента». Директор аккуратно свинтит крышку с бутылочки «Виши» и приложит к губам. Хотя этого Феликсу не будет видно. Но вообразить можно. Ведь жарко будет в тот полдень. Да. Слава богу хотя бы жара – это жара, а не холод. «То есть?» – «Вам было дано плацебо. Нас оправдает любой суд». И что Феликс? Он помолчит. Откроет рот. Закроет. Откроет снова: «Как вы можете доказать, что не лжёте?» Директор поперхнётся минералкой. И предложит тест за пять тысяч гигов для начала. А картин давно никто не покупал. А путёвка уже оплачена, Берта предвкушает...

– Как там твоя Берта? – то ли сострадательно, то ли злорадно печатает вопрос не его Берта.

– Да! – это встревает Тим, – Хоть в Берту-то свою влюбился, как в мою?

Феликс подавил смешок. Он стремительно пьянел. С трудом попадал в клавиши.

– Наверняка. Любовь есть, есть, я ею полон. Увидел бы Альбертину – сразу был бы пленён, сражён! Но что я вижу? Тебе не передать.

– Негатив? Анитребьла? Так нарисуй. Углём и мелом. Прославишься.

– Не выйдет. У неё теперь лицо оттенка си-бемоль.



[1] Фихте

[2] Вы есть (лат.)

[3] Вы есть золотистые куколки с бабочкой внутри.

+5
01:05
882
07:22
Очень интересный рассказ. Прям захватил меня smile
Офигеть.
Не, правда.
Продирался через текст как через терновый куст.
Минусовать не буду, но впечатление от рассказа крайне отрицательное.
Очень не понравилось!!!
08:46 (отредактировано)
Рассказ очень понравился! Радует, что город будущего появляется не сразу, а детали вводятся постепенно. Интересно, что автор, выбрав банальную анекдотическую семейную ситуацию — уход жены к лучшему другу, обыгрывает её в антиутопии и дарит нетривиальную концовку. По сути, начинаясь с комедии, рассказ уходит в драму, и далее неожиданный финал с всенастигающим возмездием. Понравилось также, что рассказ насыщен образами. Метафоры не избитые, формируют узнаваемую авторскую речь. Автору удачи!!!
вы всё равно уВидите его зелёным
— описка.
Красивый слог, интересный сюжет, рассказу быть в финале.
а мне что-то не зашло… тяжело читать, а после сглатывания соплей чет противно стало( так пролистала… попозже может гляну, вникну, может тоже понравится…
13:14
Океания с Остазией


Вот тут я сломалась и хихикнула, выдержала эрегированные вулканы, а тут вот не сдержалась. Неплохо)



В целом своеобразный, забавный и лёгкий рассказ. Без заморочек.
Мне не нравится только фантдопуск, какой-то он слишком волшебный, ненаучный, просто потому что автору надо было вывернуть всё вот так. Но это моё ИМХО, которое, однако, мешает мне насладиться рассказом в полной мере.

А ещё я запуталась, где, чёрт возьми, какая (чья?) Альбертина!
16:13
+1
Начинал с интересом, но до конца не добрался. Громоздко как то и перекручено. Сократить бы и упростить немного.
16:25
Нужно уметь такой вихрастый насмешливый сюрреализм подать достаточно легким и понятным языком. На мой лично вкус не всё понравилось, но рассказ явно возвышается над окружающими на порядок. И кабинет 1984-б, видимо, не устарел smile
13:55 (отредактировано)
+2
Идея неплохая, но… честно говоря, с моральной точки зрения меня это очень покоробило. Конечно, в конце они всё таки не стали свингерами, и показана такая продажность женщин, и то что Альбертине Феликса в принципе наплевать вообще с кем жить… но это не правильно. Фантастика, мне кажется, должна нести больше правильной морали, чистой мысли. А не просто идеи «какие женщины суки». ГГ хоть и пьяница, но это как будто оправдывает автор в конце рассказа.
Постоянное повторение её имени и анализ прошлого, анализ настоящего… бессмысленный. Как будто нужно было дотянуть до определённого количества знаков. Автор перечитал Лолиту? Считает себя Набоковым? Хотел показать ход мыслей художника?
Из фантастического только антураж будущего и банального назначения таблетки, которые меняют ГГ. Просто как бы такая жизненная зарисовка на фантастическом фоне.
00:30 (отредактировано)
+1
Есть люди, которые ещё и дочитали.
Цитата вначале: «Тимофей шумно втянул сопли».
Дальше читать было уже бессмысленно. Это уже не литература, а бульварное бытовушничество.
04:52 (отредактировано)
Будет очень «интересно», если это бытовушничество выйдет в финал, как люди вверху пишут! laugh
Ve
22:03
+1
Однажды ночью он находит во внутреннем ухе члена клуба Менса, который еще школьником выигрывал одно соревнование по грамотности за другим, маленькую шишку цвета свежих соплей, размером с горчичное зернышко, функция которой науке неизвестна. Эврика!
© Курт Воннегут«Времятресение».

Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши приклеилась большая, примерно с ноготь в длину, примерно с карандаш в толщину, завернувшаяся, как червяк, отсвечивающая желто-зелеными тонами порция слизисто-свежей сопли, происходящей явно из носа фройляйн Функель, откуда она через чихание попала на усы, с усов после вытирания на указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
© Патрик Зюскинд «История господина Зоммера».

Лишь верю я вот этому пращу носатому, с комком сопли свинцовой в ноздре стальной
© Владимир Набоков «Пьесы в стихах».

Чем Вам сопли-то не угодили?)
Ve
21:37 (отредактировано)
+1
Про текст:

Тимофей не мог поверить своим ушам, не смел, не желал им верить.
— Повторы. «им верить» можно опустить и текст станет динамичнее.

он ощутил в горле сухой ужас
— Это как?

В доме как никогда чисто, безжалостное солнце ломится в окна,
— У Вас в одном абзаце скачет время повествования — непорядок.

послюнявил пальцы и провёл по векам
— По векам? Зачем? О_о

Совсем свечерело.
— Ужас. Не надо так. У Вас, конечно, своеобразный слог, хоть и гармоничный, но это уже перебор.

У Вас необычный слог — это хорошо, но однообразное повествование — это плохо. Все-таки надо давать отдыхать читателю, иначе он начинается путаться, задыхаться. Так и вышло: начал я читать на одном дыхании, а ближе к середине чуть не задохнулся. В целом, хорошо. Интересно. Каламбуры заставляли улыбаться. Даже прибавить нечего.

Про идею и сюжет:

На любителя.
Тот случай, когда повествование не дотягивает до идеи, из-за этого идея начинает теряться. Задумка хорошая. Колоритная. Сюр. В истории есть движение и ирония. Здорово, что сказать.

P.S. Путаница в именах, конечно, сильно усложняет чтение.

Успеха!
06:23
Тимофей не мог поверить своим ушам, не смел, не желал им верить. у него были еще и ослиные?
Как ни странно, после разговора с другом, он нашёл в себе силы крепко уснуть.
когда на толще мирового океана под луной Луной
кровью краденых свёкл свеклу обязательно красть? и что за кровь?
и запахами опустелой гримёрной… лучше раздевалки…
Перед самим пробуждением он осознал, что давно покинул пределы полона, что расписывает он пространство своей души, объёмом едва ли не превосходящей вселенную, самую роскошную из тех, что и не снилась нашим математикам. Вселенную
выставлять на ночной столик в чем разница между ночным и дневным столиками? на нем ночные горшки хранят?
Бертой..? неверный препинак
корявый трудночитаемый гнилопафосный текст с кучей гипербол и косяков
плюс — числительные в тексте
очередной поток сознание, выплеснутый на несчастных читателей конкурса
09:11 (отредактировано)
Тимофей не мог поверить своим ушам, не смел, не желал им верить. у него были еще и ослиные?

— Остроумно, Влад! bravo
Ещё осталось только Пушкина русскому языку поучить. А то ведь вона чо вытворяет:
… Лиза не верила своим ушам. Григорий Иванович, не дав ей опомниться, объявил, что завтра будут у него обедать оба Берестовы. [А. С. Пушкин. Барышня-крестьянка (1830)]


Вообще, такой поток безграмотной «как бы корректировки» текста поражает своей огромностью и бессмысленностью одновременно.
Загрузка...
Анна Неделина №2

Достойные внимания