Десять кубиков воспоминаний

— Дай в долг, — проникновенно попросил я. — Отдам, как смогу. Я не говорил? Меня хотят взять эмоционалом — это такие деньжищи! Отдам с процентами!

Я умоляюще сложил руки, но продавец захлопнул прилавок и жестом велел мне убираться прочь. От резкого хлопка стеклянной крышки скраю прилавка свернулось несколько кружевных стружек инея. Я с тоской посмотрел на мороженое — вафельные брикеты, фисташковые рожки и длинные батоны черничного пломбира — и двинул прочь, поддав ногой липкий фантик у самого прилавка. Фантик прицепился к давно не чищенному кроссовку, и я уже нагнулся отцепить его, когда мороженщик неожиданно окликнул:

— Эй! Что за бумажка у тебя на туфле?

— Дашь в долг — скажу, — мгновенно отреагировал я.

— Отдай листок, — велел продавец, вываливаясь из-за прилавка. Он был довольно тучным, и выбраться оказалось не так-то просто: мороженщик снимал с себя прилавок, как толстяк на пляже стягивает тесный надувной круг.

Пока он выбирался, я всё-таки отлепил бумажку от кроссовка и поднёс к лицу. Непривычное для октябрьского Питера солнце било в глаза, и я не мог рассмотреть написанное как следует; различил несколько строк, набранных, судя по шрифту, на печатной машинке.

— Эй!! — заорал продавец, когда понял, что я собираюсь дать дёру. Что бы ни было записано в фантике, видимо, это было довольно ценным, раз уж продавцу кубиков так не терпелось его вернуть.

Кубиков. Именно кубиков.

Само собой, когда я умолял его дать в долг, слюнки у меня текли вовсе не по мороженому. Кубики — они были аккуратной пирамидой сложены под брикетами эскимо, — вот что интересовало меня на самом деле.

Отгоняя навязчивый образ серебристого семилистника, я припустил прочь. Мороженщик гнался за мной до ближайшего перекрёстка: там я на ходу впрыгнул в трамвай. Он же, осторожный и грузный, на такой трюк не решился. Пытаясь отдышаться, продавец хлопал себя по груди; его бордовый форменный фартук парусом выгибался на ветру.

Я подмигнул ему и с чистым сердцем, покачиваясь и цепляясь за поручни, пошёл к свободному месту в другом конце салона. Сел, развернул замусоленный фантик и наконец всмотрелся в отпечатанные строки. У машинки, на которой их набирали, явно западала «ф» — правое колечко было не пропечатано, и «ф» напоминала зеркально отражённую «р». Я улыбнулся давнему, совершенно постороннему воспоминанию и… Улыбки как не бывало.

До меня дошло, ч т о здесь написано.

...Если это действительно так, то я не понимаю всего одной вещи: как тот, кто выдавал себя за мороженщика, мог отказаться от борьбы за этот листок. Кажется, теперь его ждут крупные неприятности. Ну а меня — райская награда; если, конечно, я сумею распорядиться нежданно привалившим шансом как следует...

Пять адресов. Как поступить? Обойти в том порядке, в котором они записаны, или выбирать наугад? Нужный дом может оказаться в любом из пяти мест; в остальных я могу нарваться на засаду, на полицию или, что хуже, на тех, кто перебрал с чёрными кубиками...

Я решил не испытывать судьбу и пойти по порядку.

***

По первому адресу нашлась заброшенная часовня возле закрытого музея Арктики и Антарктики. Краска на стенах шелушилась, дверь съёжилась и больше напоминала кукольный вход. Я дёрнул ручку, и на ладони остались слоистые частицы засохшей застарелой грязи; толкнул влажную дверь — она ожидаемо не поддалась.

***

Путь ко второму адресу я срезал через бывший Адмиралтейский сад и по набережной. У реки пришлось аккуратно обогнуть художника. Я задрал голову — небо было холодным, по цвету похожим на воспоминание не слишком высокой пробы. Как в байке о жадном петербуржском дельце, который довёл угольно-чёрный оригинал кубика до какой-то белёсой мути. Сколько там было степеней копирования? Пять? Семь? Говорят, он плохо кончил: с покупателями так не шутят. А всё-таки тот, кто первым догадался делать с воспоминаний реплики, должно быть, озолотился. Конечно, убойный эффект мог дать только оригинал, но реплики... реплики… Это была золотая жила.

***

На углу Звонковой и Короткого переулка я упёрся в нужный дом, перед которым раскинулся сквер, густо заросший акацией, каштанами и рябиной. Внутри не было фонарей, и в лохматых, не облетевших ещё зарослях было влажно и сумрачно. Пахло дешёвыми бычками и чем-то цветочно-травяным, наверное, от акаций.

Я вспомнил, как в детстве мы делали из желтоватых стручков свистульки: стоило посвистеть, и те, кто прятался, должны были отозваться на звук. Я бы не отказался от такой сейчас — чтобы те, кого я ищу, вышли из сумрака.

Темнело; холодало. Волнами накатывала смешанная с голодом головная боль.

Я пошёл дальше.

***

Около кондитерской на перекрёстке Лиговского и Невского, куда я заглянул за кофе (и тут же вышел — цены больно кусачие), торговала цветами пенсионерка. Она стояла, прислонившись к выступу фундамента, а перед ней, на расстеленной прозрачной плёнке зябли букетики осенних астр в стаканчиках из-под майонеза. Это было так безвкусно и по-деревенски для центра Питера, и всё-таки очень ярко на промытом чёрном асфальте. Как взрыв, как цветные кляксы — что-то похожее случается в голове, когда достаётся хороший, высокосортный кубик. По крайней мере, со мной было именно так; за три испробованных кубика я ни разу не напоролся на подделку. Свой первый я попробовал этим летом.

Не знаю, когда они появились впервые — наверное, года два назад. Тогда же появилась эмблема — серебристый семилистник. Считается, это символ идеального кубика: оригинал должен быть так хорош, чтобы с него можно было снять семь копий. Примерно тогда же — пару лет назад — заговорили об эмоционалах. С некоторых пор они очень ценятся; производители кубиков в постоянном поиске, эмцы ведь сгорают, как спички. Глубокое проживание требует высокой мозговой активности и всё такое.

Их профпригодность меряют в кубиках — сколько воспоминаний эмц успеет записать, прежде чем выдохнется. Платят космически, и психогенные исходники для записи воспоминаний, конечно, за счёт работодателя. Но и отбор в эмоционалы хардовый. По слухам, финальная стадия — тестирование с настоящим лёгким психогеном. Много бы отдал, чтобы туда попасть! Психоген — супер-почва для эмоции. А воспоминание, пускай даже первая реплика, даже оригинал, как ни крути, не сравнятся с настоящим проживанием и переживанием чувства.

***

Двор по третьему адресу напоминал полудикий сад. Он слепо глядел прямо на Лиговку: ажурная высокая решётка и переплетения лип скрывали вход и фасад так, что случайный, даже очень внимательный прохожий не различил бы света в окнах полуподвального этажа.

Калитка, сливавшаяся с чёрными сухими ветвями, не поддалась, а звонка я не нашёл, сколько ни щупал холодный влажный металл. Видимо, в комплекте с адресом полагался ключ… По телу поплыла адреналиновая слабость. Интуиция шептала: это здесь! Иди!

На что я надеялся? Что приду, и мне дадут кубиков?.. Не знаю. В раздумьях я поставил ногу на чугунный завиток, подтянулся и перевалился через ограду...

Звуки как отрезало. Зелень здесь была насажена так густо, что даже в каком-то метре от Лиговки, отделённый от проспекта лишь узким тротуаром и решёткой, я с трудом различал шум машин. Акация, какие-то кусты, рябина… Сад был похож на сквер по второму адресу; может быть, это был намёк, что всё верно? Тут было так же влажно, темно и пусто, словно человек оставил это место давным-давно.

Шаря перед собой, я ощупью двинулся вперёд сквозь нагромождения стволов и ветвей. Из-за листьев наконец пробился слабый свет — такой бывает от маленькой лампочки, которой достаточно, чтобы осветить кладовку, но слишком мало для обычной комнаты. Я чуть не запнулся о каменную ступень и, чтобы удержать равновесие, сделал два быстрых, неловких шага. По глазам хлестнула шипучая сухая ветка берёзы, я вскрикнул, под ногой хрустнуло…

— Эй, леший! Ты кто? От Веника что ли?

Вспыхнувший фонарик смартфона резким сине-белым светом вычертил невысокую женскую фигуру. Позади угадывался вход в здание — старинная парадная, массивная лепнина, вазы-клумбы, густо усыпанные сухой листвой, в обрамлении газовых труб и провисших проводов.

— Молчун, что ли?

«От Веника» — это пароль такой? Боясь не угадать, я кивнул. Спохватился, что в темноте не видно.

— Да.

— Хорошо, что пунктуальный. Раньше он вечно опоздунов присылал. Заходи.

Следом за незнакомой девушкой в бесформенном балахоне я перешагнул высокий, обитый дерматином порог и вошёл внутрь. В лужице яичного света под самой лампой стоял старинный вычурный стол с грудой писем — часть конвертов была выложена наподобие пасьянса, остальные валялись желтоватой бумажной горкой.

– Это почтовый ящик такой, — прокомментировала девушка. — Сам понимаешь, в нашем деле многие с прибабахом.

«В нашем деле». Речь о производстве кубиков, разумеется, или я совсем осёл.

***

Когда глаза привыкли к слабому освещению, я различил в углу очертания расплывшегося пуфа, на котором полулежали двое парней. В стороне, нога на ногу, сидел ещё один господин с идеально прямой спиной и чёрными руками, сложенными поверх янтарного набалдашника крупной трости. Просто аристократ какой-то. «С прибабахом»...

Ни один из присутствующих не среагировал на наше появление.

Девушка кивком указала мне на тёмно-красный комод у стены — там выстроились разномастные чашки вперемешку с пёстрыми матрёшками; пара самых мелких приютилась в блюдце с отколотым краешком.

— Пей чай, и будем тестировать.

Я начал смутно догадываться, за кого меня принимают. Крепкий чай с крекером пьют все эмоционалы — перед тем, как записывать воспоминание. Дубильные вещества и кофеин возбуждают реакции, а крекер отбивает привкус недавно съеденной пищи — видимо, для чистоты записи воспоминания. Самые качественные кубики ведь передают не только картинку и эмоцию, но и запах, вкус, даже фоновый шум вроде рокота крови в ушах или тяжёлого дыхания в нос.

Стараясь вести себя уверенно, я подошёл к комоду. Среди матрёшек и кружек обнаружил коробку «Гринфилда». Выбрал относительно чистую глубокую пиалу с оранжевым узором, засунул в неё пакетик и огляделся в поисках чайника.

— Вон, — указала девушка, имени которой я до сих пор так и не узнал. Проследил за её рукой и увидел напольный кулер. В нём булькала гигантская бутыль «Горного кристалла», а над ней на кумачовом куске ткани от руки было выведено: «Чай у Элли».

Я набрал в пиалу воды и поболтал пакетиком, дожидаясь, пока чай станет достаточно тёмным. Перечитал угольную надпись и усмехнулся. Говорящее название…

— Тебе моё имя смешным кажется? — сузила глаза девушка. По тону было ясно: воюет за своё имечко не впервые. Так вот как, значит, её зовут.

— Неа, — замотал головой я. — У меня сестра — Энни. Серьёзно. Не шучу.

— А чего тогда ржёшь?

— Ничего. Просто.

— Тебя самого-то как зовут? — всё ещё настороженно, но уже менее агрессивно спросила Элли.

— Сергей.

— Значит, врёшь про сестру.

— Почему?!

— Ты, значит, обычный Сергей, а она, вся такая из себя, Энни? Родители отыграться решили за твоё имя?

— Нет. Ей имя отчим выбирал, не мать. Он из Девона. Это Англия, если что. Энни — английский вариант Анны.

— Ааа, — Элли вдруг поскучнела и потеряла ко мне интерес. — Ну, пей.

Я пил крепкий несладкий чай, хрустел безвкусным крекером (он тоже оказался на комоде, в пластмассовой корзинке). Пока я давился мелкими горячими глотками, Элли перебирала матрёшек, выставляя их по росту.

— Тот, который был до тебя, — настоящий профи. Не просто крепкий эмц, а реальный профессионал. У него были кубики пятой степени. Прикинь? Никто не знает, как он это делал. У него что-то своё творилось в голове, он был совершенно ненормальный. Постоянно плакал. Говорил, что жалеет всех. Голубые-голубые.

— Что?

— Глаза у него были голубые-голубые, как у пьяницы. У эмцов же со временем глаза темнеют — в радужке проступает избыток солей от перенапряжения. Не знал?.. А у него до конца глаза были голубые-голубые.

— От чего он умер? — негромко спросил я, оглядываясь на парней на пуфе.

— Он не умер, — передёрнула плечами Элли. — Его поймали, забрали в лечебницу. Сказали, что он псих. Конец квартала, облавы…

— На чём его поймали? Кубики же не психогены?

— Ты что, леший, лунатик? Почему, по-твоему, мы шифруемся? Почему кубики не производят на заводах, а на эмцов не учат в универах? Это разрушает психику. Ну и кроме того, эмцам нужны психогены, все понимают, что сделать качественное вспоминание проще всего, накормив эмца психогенкой. Полиция следит за нами, надеясь накрыть поставки, выйти на дилеров...

— Так почему бы не делать воспоминания другим способом? — рискуя, спросил я, а у самого внутри так и задрожало от предвкушения. Если она говорит про психогены… и принимает меня за эмца… «Пей, и будем тестировать». Значит, я вот-вот получу дозу и, наконец, попробую это. Неважно, что будет потом; неважно, что я никакой не эмц. Ооо...

Элли налила ещё одну кружку чаю и коснулась ею моей. Раздался лёгкий, красивый стеклянный звон, совершенно неподходящий для этого места.

— За тьму в ваших глазах, — рассмеялась она, глядя на меня поверх кружки. К этому времени меня уже немного вело — может быть, от усталости или от голода, а может, их чай был не совсем обычным; но я произнёс алаверды довольно трезво:

— За ведьм и воспоминания.

Она кивнула, осушила в три глотка свой чай и проводила меня в квадратную комнату-кладовку. Там были бра, стилизованные под водопроводные трубы, обои напоминали полосатые клоунские шаровары, а в углу пылился ещё один кислотно-оранжевый пуф с отпечатком кроссовка.

— Располагайся, — предложила Элли и, когда я с наслаждением утонул в оранжевой мякоти и вытянул ноги по диагонали комнатки, протянула мне упаковку драже.

От удивления я едва не поперхнулся.

— Психогены расфасовывают в пачки от Скитлз?

— А ты попробуй, — многообещающие велела она.

Пальцы с холода всё ещё гнулись плохо, и я провозился с застёжкой полных секунд сорок. Зато потом высыпал на ладонь сразу целую горсть и жадно закинул её в рот.

— Они подействуют минуты через три. Не переборщи, откачивать тестиков некому, — закрывая дверь, предупредила она. Полоска белого флуоресцентного света из комнаты сузилась и пропала. Я остался в темноте, пожал плечами, достал ещё одно драже — попалось лимонно-зелёное — и, зажав его в пальцах, поднёс к глазам.

Хотел было как следует рассмотреть, но зелёный кругляш начал расплываться, пошёл крупной крутой радугой, в комнате вдруг стало светло, как днём... и больше я ничего не помнил.

***

— Лёшка! Лёшка! Очнись!!!

Кто-то, как в дешёвой мелодраме, бил меня по щекам. Я помнил про своё тело, но позабыл, как оно работает, и не мог открыть глаз. Чувствовал, что голова мотается на шее, как тяжёлый шар на ниточке. Но внутри было восхитительное ощущение лёгкости, и я не желал с ним расставаться.

— Лёша!

Я узнал голос Элли, но притворился, что не слышу; мне было хорошо в этом новом мире, тёплом и свободном; здесь было светло, и всюду танцевали ослепительные блики. Мне нравилось.

– Лё-о-ша!

Зов становился чересчур навязчивым. Вопли Элли вклинивались в дивный мир и путали прекрасный танец. Я был бы не против, если бы она сама пришла сюда — стройная и симпатичная, в этой своей пыльно-рыжей хламиде, так красиво очерчивающей плечи. Но вот её крик здесь был совершенно лишним; вот бы она пришла сюда молча.

И она послушалась! Пришла! Правда, не замолчала. Явилась бледная и красноглазая, рыжие волосы до ушей взъерошены, чёлка сбилась, — возникла из танцующих бликов и светлых пятен боке...

— Ты что, плакала? — мягко спросил я, ещё плохо шевеля языком. — Не нужно плакать, всё пройдёт, милая, всё пройдёт.

— Лёшка… — прошептала она, протягивая ко мне руки. Я сделал усилие и приподнялся на локтях. Из вязкого ласкового света всплыл оранжевый пуф, потом железные трубки и лампочки бра. Светлый мир неумолимо таял. Я набрал пригоршню лёгкого ванильного вещества, которое здесь заменяло воздух, но наткнулся на холодные пальцы Элли. Она оцарапала мою ладонь ногтем с изумрудным шеллаком, и это окончательно привело меня в себя.

— Я Серёжа вообще-то, — ворчливо сказал я, поднимаясь и пробуя на устойчивость ватные ноги. — Что ты мне скормила? Аа-х, какой это кайф, Элли… Ты сама-то пробовала?

— Попробую твой кубик — и узнаю, — пробормотала она, отбрасывая с лица рыжие пряди.

Я мигом вспотел; за чудесными ощущениями я совершенно забыл, ради чего всё это затевалось. Я же типа прохожу тест на эмоционала; если кубик вышел хорошим — у меня впереди не одна пачка Скитлз...

— А когда будешь пробовать?

— Сейчас. Умоюсь только…

— Чего ревела-то? — Я только теперь заметил, что её зелёные тени размазались, а тушь под правым глазом растеклась до самого подбородка.

— Я думала, ты всё… Передоз. Я бы была виновата…

— Аа, так ты о своей шкурке переживала...

— Я о тебе переживала, болван!

— А чего Лёшей назвала?

— Потому что ты леший! Придурок!

— Хватит ругаться, — миролюбиво попросил я.

Чем быстрее она успокоится, тем быстрее попробует кубик и скажет, гожусь я на роль эмоционала или нет. Не хватало ещё, чтобы в разгар пробы пришёл настоящий человек от Веника. Я накрыл ладонью её худющие ледяные пальцы и постарался улыбнуться, не выдавая дрожи: — Где кубик? Дай хоть посмотрю. Всё-таки первый.

Она показала мне маленький блестящий предмет не крупнее спичечного коробка. Оп-па! Кажется, я оказался неплохим эмоционалом! Кубик был не просто насыщенно-серым — он был серебристым, на вид — почти стальным; таким могли бы играть в кости суровые ребята где-то на питерском чердаке. Элли на раскрытой ладони поднесла его к лицу, осторожно вдохнула запах. Удивлённо склонила голову и затянулась вовсю. Я видел, как расширились её глаза и забилась на виске тоненькая венка; от одного запаха! Кажется, мне светит отличная карьера эмца...

— Забористый, — выдохнула Элли, проводя кубиком под глазами, как будто это было не воспоминание, а кристаллик мятного льда, которым девушки протирают кожу. Серебристый кубик, быстро оплывая в её пальцах, оставлял на лице серые, как от сажи, дорожки: по щекам, над бровями, на подбородке… В сочетании с размазанной косметикой выглядело это жутко, словно древняя индейская инициация.

Наконец она коснулась кубиком губ и взяла его в рот. Несколько секунд она молча глядела на меня, рассасывая кубик, как леденец, а потом медленно опустилась на пуф, прижала руку к губам и затряслась мелкой дрожью.

— Эй, эй! Элли!

Пришёл мой черёд беспокоиться: я видел, как она начинает задыхаться, и её глаза затягивает поволокой — возбуждения? Наслаждения?.. Безумия?..

Когда она пришла в себя — с помощью стакана воды, вылитого на голову, нескольких пощёчин и капельки коньяка из моей термокружки — то уставилась на меня совсем иными глазами.

— Лёха! Ты — фантастиш!

Элли тяжело дышала и в упоении слизывала с пальцев последние частички — они уже успели подсохнуть и теперь напоминали крохотные серые гранулки, при ближайшем рассмотрении — точно такие же кубики, как и первый, только в десять раз мельче.

— Ты мега! Никто ещё не делал таких воспоминаний… Аах!

***

За работу эмца действительно платили космически. Мне зачли даже тестовый кубик, и ночь знакомства с Элли я провёл уже не в хостеле за триста рублей сутки, а в роскошном «Астоне» на Владимирском проспекте.

Кровать была шикарной, но после цветных драже я не мог уснуть и выполз в столовую-ресторан ещё до того, как там накрыли завтрак. Мне предложили крепкий кофе, и день начался с американо на пустой желудок.

К тому времени, как я справился с первой чашкой, на столе уже появились овсянка, нарезка из ветчины, сыр, тосты, джем и апельсиновый сок. После этого я съел йогурт с хлопьями и ещё кофе с куском торта «Ред вельвет»; потом запеканку и омлет с сосиской. Не знаю, что меня так прорвало. После предсказуемо было очень плохо; Элли, непонятно как узнавшая, где я, выволакивала меня из ванной, отпаивала водой и рычала:

— Упился, как свинья, возомнил себе невесть что… Кубики он делать умеет! Алкаш!

— Я не упился, Эл, я наелся… — оберегая лицо и живот, блеял я. — Эл, когда следующий кубик?

— Сначала приведи себя в порядок!

— Элли, я правда просто переел! Переел и недоспал!

Она окинула меня оценивающим взглядом. Я заметил в её глазах поволоку, и она рассмеялась:

— Твой кубик до сих пор не отпустил. Серьёзно. Я всё ещё не в себе.

— Я тоже. Элли. Хочешь вечером сходить куда-нибудь? Вместе?

— Сначала почисти рубашку, — хихикнула она и уже из коридора отеля крикнула: – Вечером жду тебя в лаборатории!

Это она про тот притон на Лиговке?.. Я встал, поглядел на себя в зеркало и чертыхнулся: рубашка была мокрой и в отвратительных потёках омлета.

***

Через неделю, сделав ещё четыре кубика, я перебрался в «Коринтию» на Невском. Пафосный номер, шопинг, дорогие кофейни и обеды, всё такое. Кубик лепился за кубиком, цокольный этаж на Лиговке стал своим, но я не чувствовал того выгорания, о котором твердили Элли и другие эмцы — а я успел перезнакомиться со многими. У нас, питерских, даже был свой чатик «Буря живот». Когда я поинтересовался, откуда такое название, сказали, что это просто случайные слова.

Я не чувствовал выгорания, нет. Наоборот, с каждым записанным воспоминанием я ощущал себя всё круче: обострилось восприятие, я почти не хотел спать и есть. В дорогущей пекарне через дорогу от «Коринтии» каждое утро обновляли витрину, до меня доносились запахи тмина, свежего теста, мяты и карамели, но я совершенно не чувствовал голода, хотя мог позволить себе и буханку за полтысячи, и тарталетку с гонобобелем, стоившую, как продуктовая корзина.

Чувствуя, что должен куда-то девать энергию, кипевшую внутри, начал много гулять. Подолгу бродил по городу, в том числе тем маршрутом, что в самый первый день: Марата, Звонковая, Короткий, Лиговка, Невский и снова Лиговка, Адмиралтейский сад и набережная… Я не раз встречал того самого художника, которого пришлось обогнуть по пути в лабораторию. Тот по-прежнему стоял у мольберта и сочно, не желая масла, рисовал собор на фоне холодного голубого неба. Теперь небо напоминало разведённую акварель, а не реплики кубиков. Я вообще стал как-то восприимчивей к искусству. Был постоянно возбуждён, весел, как никогда, открыт новому. Начал интересоваться тем, до чего раньше не было дела: архитектурой Петербурга, Революцией, историей царей и улиц… Всё, особенно древнее, казалось неистово интересным, и во мне не осталось ни следа апатии, мучившей прежде, — а ведь именно из-за неё я отправился в Питер искать кубики.

— Элли, почему? Про эмцов же говорят, что всё наоборот? Тоска, выгорание?..

— Ну, по-разному бывает, леший, — пожала плечами она. — Иди в кассу, гонорар за вчерашний кубик прибыл.

Элли выскользнула из комнаты прежде, чем я успел ухватить её за руку. Крикнул вдогонку:

– Эл! Выпьем вместе кофе?

– Не-ет. Давай вечером, чаю, перед кубиком? С крекером?

Нет, она издевается надо мной.

***

Первый клин вышел только с пятнадцатым кубиком. Наверно, всё из-за того, что я перебрал со «Скитлз»... Еле пришёл в себя, а потом ещё Элли сказала, что в кассе на Лиговке денег не хватает. У меня на тот вечер были большие планы (относительно неё, между прочим! Мариинка), и ждать гонорара я не мог. Она послала в «центральную канцелярию» где-то в Петродворцовом районе — мол, там деньги найдутся. Я перекусил в шаурмичной через дорогу и отправился по выданному адресу.

***

Старый дом, оштукатуренные стены, колонны и кариатиды с облупленными лицами у дверей. Дёрнул дверь — из подъезда повеяло плесенью, мокрым кирпичом и сырой почвой, как будто коридор вёл не вверх, а вглубь, в осклизлую темноту.

Пожалев, что с собой нет настоящего фонаря, я включил фонарик на телефоне и в слабеньком свете нащупал носком ботинка (из Rieker на Обводном) первую ступень. Поставил ногу, занёс вторую… Глотку забило острой вонью с привкусом репы, свет резко стух, и, точно как когда мне дали тестовый кубик, я потерял сознание.

Какое-то время я с упоением смотрел яркие мультики, которые крутил мозг, но потом удовольствия закончились. Я очнулся, и начались ужасы.

После мрачного подъезда глаза быстро привыкли к полутьме, и того, кто появился в проёме двери, я узнал мгновенно, хоть и видел его всего раз в жизни.

Тот самый мороженщик, у которого я украл адреса.

Мелькнула мысль, что он поймал меня, чтобы отомстить, но… Интуиция говорило о чём-то другом. Я силился разглядеть его, пытался прищуриться, но даже это простое движение давалось с трудом. Подняться на локтях не удалось; тело раздуло горячей тупой усталостью. Мороженщик подошёл ближе, склонился надо мной и, как заботливый отец, положил руку на лоб.

— Привет, — поздоровался он и улыбнулся. — Как самочувствие?

Его дружелюбный тон немного сбивал с толку; кроме того, мысли в моей голове были вязкие, как студенистый клейстер, которым обмазывают самодельные ёлочные игрушки. Соображалось туго и медленно.

— Так себе, — тихо ответил я, пробуя голос. Что произошло? Как я здесь оказался?

Я постарался вспомнить подробнее: вот пекарня на Невском, аромат арабики и слоёного теста, вот рука Элли, вечно холодная, юркая, гладкая, как змеиная кожа, выскальзывает из моей ладони. Вот я иду где-то по Марата, дёргаю дверь музея Арктики и Антарктики… Вот до́ма, в Москве, сражаюсь с потолочной лампой: очень слабая, нужно поменять, но цоколь, липкий от паутины, никак не поддаётся. Институт, исписанная формулами парта, и соседка на обложке моей тетради сама с собой играет в виселицу…

Воспоминания менялись, как в калейдоскопе, и мне становилось почти физически больно выделять образы из потока — как будто вытаскивал проводки из спутанного разноцветного пучка.

Воспоминания… воспоминания...

Мороженщик тем временем померял мне температуру и давление, потом с помощью какого-то прибора-паучка снял другие метрики, приговаривая на латыни.

— Я не понимаю, — взмолился я, чувствуя, как по беспомощному телу течёт пот. Я едва ворочал языком и мог пошевелить разве что кончиками пальцев; чувствительность возвращалась, но медленно, очень медленно… Если дойдёт до драки, мне с ним не справиться. Но что всё-таки случилось?

— Отличная мозговая активность, — наконец по-русски изрёк он. — Идеальный образец. Думаю, с тобой всё получится.

Я прочистил горло; во рту сворачивалась отвратительная на вкус, склизкая и горячая паника.

— Что получится?

— Будем пересаживать воспоминая, — раздумчиво, ответил мороженщик. — Твой мозг сейчас на пике возможностей. Я думаю, нам удастся наконец отделить воспоминание от древней коры.

— Воспоминание разве материальная структура? — ошарашенно спросил я, хотя, казалось бы, не такие вопросы должны были меня в тот момент волновать!

— Воспоминания — нет. Но они завязаны на нейронах. Нейроны хрупкие, как фарфор, достать их у обыкновенных людей невозможно, факт. Но когда мозг возбуждён, восприятие обострено, — тело нейрона уплотняется. Если его оторвать от коры, какое-то время оно способно продержаться в первозданном виде… Несколько секунд — две, три, десять. У тебя мозговая активность просто невероятная, мозг бурлит! Возможно, у нас будет почти полминуты, чтобы пересадить нейрон-воспоминание.

Что за чушь он несёт? Какая пересадка? Что происходит?

— Кубики, психогенные вещества — это всё для отвода глаз, приманка, наживка, — бормотал тем временем мороженщик, клацая чем-то металлическими вне поля моего зрения. — Сбить с толку полицию, найти эмцов — мы убиваем двух зайцев махом. А ты, к тому же, пришёл к нам сам, никто тебя не вербовал, не звал… Так что сам и виноват. Кто же знал, что окажешься таким отличным экземпляром… А все спецслужбы. Не надейся, не найдут. Они гоняются за кубиками и не видят главного: работы по пересадке воспоминаний. А для нас кубики — совсем не цель. Это как бонус, пряничный побочный эффект... Ты хороший эмц, но главное тут другое…

— Я правильно понял, вы пересаживаете нейроны с воспоминаниями? Пересаживаете память? — шокированно спросил я.

— Верно, — ответил мороженщик, возвращаясь к моему креслу. — Постарайся не расслабляться. Нервное напряжение сыграет на руку, когда начнём пересадку.

— А что будет со мной? Вы хотите залезть мне в мозг?!

— Ну, раньше все физические тела умирали, но сознание какое-то время оставалось в новом носителе.

— Я умру?!

— Не знаю. Ты, может быть, и нет. Но какое-то время ты точно будешь осознавать себя в новом теле.

— То есть у этого тела будет раздвоение личности?

— Вроде того. По крайней мере, так все носители и описывают свои ощущения. Но носитель, хозяин, при желании и концентрации, как правило, способен подавить чужака. Да он и сам со временем растворяется, примерно через неделю. Зато его опыт, воспоминания, реакции, даже мышечная память — всё остаётся. Ты ценен с точки зрения эмца, но не ценен с точки зрения специалиста — у тебя нет никаких реально важных воспоминаний. Так что ты просто подопытный. Как и носитель, кстати. Когда отработаем всё как следует, начнём работать с по-настоящему ценным материалом.

В горле было сухо, и я почти не мог говорить. Сглатывал, чтобы смочить гортань, но слюны тоже не было — от страха, от шока, от нереальной будничности происходящего. Мороженщик натянул белые перчатки, сложил на коленях мои безвольные руки, протёр спиртом лоб и потянулся за бритвой:

— Обычно эмцов бреем, чтобы было проще.

— Кто мой носитель? – шёпотом спросил я, глядя, как остриё жилетовской синей бритвы приближается к лицу.

Мороженщик не успел ответить: ровно в этот момент в комнату вошла Элли — бледная, тихая, с меловыми щеками и, вопреки обыкновению, в белой футболке вместо привычного бархатного тыквенного балахона. Мороженщик молча кивнул на неё.

Что ж. Ясно.

Потом я вырубился — в третий и последний раз в жизни. А следующим воспоминанием было… что? Чужие руки?.. Тело? Непривычно лёгкое, тоже не мой… Колючие волосы на макушке и чересчур гладкий, просто идеально свежевыбритый подбородок.

Память, которую было отшибло, начала возвращаться.

Я хотел подняться, но с удивлением понял, что не могу.

Не могу!

Я впервые осознал, что это значит: мозг отдаёт приказ, но тело не слышит. Не понимает. Нервный импульс натыкался на стену, на пелену бездействия.

А потом я вспомнил. Не я, мои нейроны. Моего тела уже не существовало; оставалось только моё сознание, и то — ненадолго…

Я почувствовал, как тело встало; вернее, ко мне пришёл этот факт.

Кем я был? Бесплотным сгустком в мыслях Элли? Желеобразным нейроном на коре её мозга?

Элли, которая, не обращая на меня внимания (что ж, ничего нового), поднялась на ноги, подошла к зеркалу. Я видел её глазами, двигался её руками, воспринимал окружающее её ощущениями, — и только в одном ещё не потерял свою индивидуальность: я мыслил своими мыслями. А она, кстати, вела себя, как ненормальная или обдолбанная: шарахалась, с трудом держала равновесие и никак не могла сфокусировать взгляд, отчего и у меня всё дробилось и плавилось.

— Элли, — окликнул мороженщик. Мы (Элли и я в её голове) повернулась на зов. — Лёгкая дезориентация — это нормально. Когда чужие клетки адаптируются к твоему мозгу, станет легче.

Мы рассеянно кивнула и упала прямо среди комнаты — ноги разъехались. Я что, реально такой плохой нейрон, что из-за меня она не держится на ногах? Но каяться было некогда: нас накрыла боль. Не сильная, но неприятная — такая бывает от внезапного синяка, когда въедешь пяткой по ребристой ножке стула. Следом мы ощутила отупение: мороженщик (кто он на самом деле, интересно?) коснулся плеча Элли иглой узенького шприца. Видимо, это было обезболивающее: мы почувствовала быстрый укус колибри, а потом всякая боль ушла. И стало легче, тише в голове...

***

Так — через Элли — я воспринимал мир ещё несколько дней. А потом её мозг наконец принял меня, обварив кипятком памяти. Это было последнее ясное впечатление; после, спустя какой-то миг, я захлебнулся в алой волне горячих, пылающих воспоминаний. В мозгу было слишком ярко; моё человеческое зрение, пускай и опосредованное, сквозь глаза Элли, завершилось. Теперь я видел только внутренность черепной коробки: скользкие коридоры извилин, нити аксонов, сети дендритов и пронзительные неоново-синие цепочки других нейронов, похожих на маленькие пульсирующие плоды сливы.

Раньше я и подумать не мог, что внутри головы бурлит такая активность. Ничто здесь не оставалось неподвижным хотя бы секунду; хаос сбивал с толку; каждая точка пульсировала, мерцала, колебалась и рябила — какие-то ветви дрожали, привязанные к нервным центрам, какие-то сгустки свободно парили, перемещаясь по всему объёму.

Я никак не мог понять, как люди не сходят с ума, заключая в себе такой невероятный хаос. Раньше я не мог и подумать, что в голове у Элли, у этой, вообще-то говоря, самой обыкновенной девушки, таится такое радостное, пёстрое движение.

Но вот в её воспоминания я проникнуть не мог, как ни старался. Наверное, осознанные мысли были иным уровнем; для этого нужно было упорядочить творящийся вокруг беспредел. Сделать это в одиночку мой одинокий нейрон был неспособен, а встроиться в общую структуру я не мог. Может быть, в будущем мороженщик и компания сумеют решить эту проблему, но сейчас, в своём положении, я был бессилен.

Лишь изредка, каким-то инсайтом, вспышкой сознания, на меня накатывали настоящие картинки прежнего мира, свои и её — вперемешку. С каждым днём — или секундой; мерить время привычными понятиями было трудно — воспоминания наслаивались, и я уже с трудом осознавал себя.

Мне так хотелось узнать, что творится в её голове, — и я получил это, в такой вот изощрённой форме. Это было почти физически больно: спутаться где-то между цоколем на Лиговке и старой квартирой в панельной многоэтажке, где на балконе висели её школьные блузки, а в проходной комнате жили отчим и кот. Наши мысли смешивались, и постепенно я растворялся в потоках. Терял себя, как предупреждал мороженщик. Сколько ещё у меня было времени относительной независимости? День? Два? Час?..

Я смирился. Смирился, что сознание Элли меня поглотит.

И я снимаю шляпу, если, будучи всего лишь нейроном в чужой голове, вы мыслили бы иначе.