Наше всё

Москва, 2025 г.

1.

Это утро началась необычно. Нас не послали драить стекла на сто девятом этаже. К нам не пришел закрепленный за рабочей горницей коуч. Нам даже противогазов не выдали. Можно подумать, государь-директору концерна нашего, «Росфатум», полюбилось выплачивать подати на фог и свалочные газы. А главное, с самого утра не было видно барыни нашей, Василисы.

«Что-то тут не та-ак…», – протянул Владлен Михайлович, и его кудлатое темя показалось из «норы». Василисы не видно, вот он и осмелел. Зря, конечно, высунулся, но в сущности, прав. Дотоле наши утра без коуча, намордника и тягот никогда не обходились. Василиса торчала тут всегда, никуда не отлучаясь, кроме заутренней трапезы, чем на взгляд того же Михалыча, выдавала свое частично не человеческое происхождение.

«Норами» мы прозвали наш бывший офис, а теперь, конечно, рабочую горницу 206. Заменившую собой былой «оупен-спейс» с его низкими серыми переборками. Как пошла-поехала по стране Реставрация, руководство переосмыслило офис в русском стиле. На перегородки тогда навесили деревянные наличники да подзоры резные, расписали их поверх ростовскими цветочками. И такая повальная это мода была, что даже деловыми игрушками у боярства на столах стали богородские медведи с белками. Потом уже новое поветрие распространилось, на витые гнезда. Началось с того, что кто-то из постельничих государя купил себе остров в Полинезии. А там бац! – люди-птицы проживают. Тут его, конечно, осенило. Придворные дьяки-архивариусы тоже, зашевелись, раскопали историю про сына Юрия Долгорукого, князя Всеволода Большое Гнездо… И понеслась! С Москвы, конечно, начиная. Вить себе гнездо на работе и сидеть в нем оттоль из крещан надлежало каждому.

По первости да по незнанию люди из гнезд, конечно, вываливались. Сыпались как жертвы кукушат. Пришлось каждое гнездо тогда в оградку брать. Позже пришло решение утапливать гнезда в пол…

В общем, высовывает Михалыч свою всклокоченную бошку на поверхность, и перечисляет:

– Никто за нами не приходит – это раз. Нарыльников не дали – два, коуча чего-то не слышно… – И вдруг: – Что за слово такое коуч, не могу понять. Как корежит кого или наизнанку выворачивает. Фу, гадость!..

И с таким выражением сказал, будто бы давно собирался. А вот вырвалось, и полегчало ему. Заулыбался наш Владлен Михайлович тут во все тридцать четыре пластиковых зуба, даже волосы пятерней пригладил. После четырех-то лет сидения в гнезде, невольно сделаешься неряхой.

– Просто вы, друг мой, не в курсе. Чрезвычайная комиссия по неоязу не нашла слову «коуч» сродного аналога, – зазвенела что колоколец, и показалась из своей «норы» кудрявая Глафира Сергеевна. Вот у кого всегда волосок к волоску уложен, и платочки какие-то шейные, красивые, поверх линялой униформы наверчены. Как только женщинам удается всегда хорошо выглядеть? Даже в гнезде…. – Они попробовали «назидатель» – не прижилось, вроде, – добавила со знанием дела Глафира. – Коннотация, вероятно, неприятная.

– Это не потому, – говорю, а сам легонько ногой по гнезду жахаю, педалирую, чтобы не только на свет выглянуть, но и приподняться немного, над полом. И вздымаюсь тут же, легонечко. – Это потому, что должность «надзиратель» уже давно есть, введена по всея Руси-номенклатуре. Только они не у нас, они на заводах стоят.

Как мы из гнезд своих подымаемся, вам интересно? Да просто в каждом гнезде нашей рабочей горницы для предпенсов номер 206 на донышке накапан аэрогель. Изобрел его наш химик, Соломон Изральевич. Хотя он клянется, что до пенсионных кондиций был-де математиком. Ну да, какое кому дело? Соломон гель изобрел, Михалыч договорился, я вышел на реставраторов. Реставраторская – это у нас такая горница, где все на свете на принтере напечатать могут. 3D. Хошь кирпич сделают, хошь – яйца Феберже. Только пластиковые. Но реставраторы, они же тоже люди, им стеновые панели да киоты вусмерть надоело печатать. Помогли. Намешали там чего-то, сделали гель, на Соломона подивились... Я им за то Владленову водку отдал, последнюю из уцелевших.

– Хотите новость? – продолжал вещать Владлен, вертя головой словно филин, во все стороны. – Вчера слыхал, что англичане кошкам центр речи активировали. И дали им политические права. Котики у них и партию свою организовали. PussyRight называется.

– Да что вы такое несете, ей богу, – усмехнулась Глафира. – По «Рашен Фейсу» такого не скажут.

– Ассоциация колдунов и экстрасенсов теперь тоже партия, – не унимался, и частил свои новости Михалыч. Он то улыбался, в гнезде, и приосанивался, то горбился, озираясь на пустой хохломской трон на высоком прозрачном конусе, где восседала Василиса. И ее модная прическа косой-короной с державным триколорным сиянием над челом (это теперь такой лак для волос выпускают, объяснила Глафира) царила над горницей. – Это у нас уже, конечно. Ассоциация «Ведьмы России» называется. И еще про дубы…

– «Дубы России», неужто, – заинтересовалась Глафира Сергеевна, подняла подбородок и блеснула глазками. – Кто возглавляет?

– Да никто! – бухнул неделикатный Владлен. – Дубы китайцы у нас не рубят, почему-то, как другие деревья. Оставляют. Все вырубают, а дубы нет. И сдают их потом под дачи. Выдолбил дуб, и живи в нем. От налогов подушных тогда освобождаешься. Но только весь валежник надо сдать государству.

Все вокруг, а нас двенадцать в горнице, примолкли, пригорюнились даже. Потому как, чего-чего, а вот дач было жалко. Их у нас не стало после изъятия. После отмены дачной амнистии. После реновации, когда все граждане нового четырнадцатого сословия в Москве стали жить в небоскребах. И барщины за парковку в городе сделались просто адскими. И машину уже никто не мог себе позволить. Поскольку миллионы людей не могли попасть на дачи, мудрый и приветный Синодальный Сенат принял соломоново решение. Дачи эти – изъять. Их территории передать ИП «Чехов», для временного хранения мусора. Время аренды – один солярный круг, двадцать семь тысяч лет… Все, разумеется, было сделано по закону справедливо. Ибо февраль-лютенскими царским указом каждому крещанину за его дачу была выплачена ассигнация размером в один «кучер». «Кучер» равнялся бесплатной путевке с проездом на юг, на курорт. В Пост-Олимпийскую деревню Сочи, или же в Крим-Таврический. На выбор.

– …какая дача была! И гортензии у меня там были, и смородины. И вот такенный в бане – камин, – забасил вдруг слева от меня другой сосед, Герген Мансурович. Большую часть суток он спал – удивительное и спасительное свойство Гергенова организма. Но про дачу, вот, услышал, и пробудился. Голова помятая, взгляд туманный. – А теплица какая была, под баклажаны... – рокотал громче, чем следовало, полусонный Мансурыч. Говорят, он был кадровиком.

– Да где, где вы все это слушаете? – негромко спросил у Владлена показавшейся над своей ячейкой лысоватый Соломон. И остро сверкнул очками. Владлен Михайлович помолчал, и снова завертел головой как сова бесшейная. Потом не вытерпел, и сказал:

– В микроволновке. Микроволновкой сигнал ловлю. Инженер я или бань…

– Ша, – говорю, – ребята, шухер! Тихо! Пол трясется. Кто-то топает…

2.

Топали то молодцы-доставальщики из рабочей стрелецкой дружины. Дружники. Доставальщики из гнезд – новая такая профессия появилась. Многие предпенсы в конце дня и вправду не могли уже сами вылезти. Попробуйте посидеть в гнезде хоть пару часов, ноги зверски затекают…

После того, как «двое из ларца», по меткому выражению Глафиры, извлекли на поверхность всю нашу боевую дюжину, мы были препроважены к аэвтобусу. Провожали нас тоже стрельцы-дружники – по двое на каждую горницу. Возле аэвтобуса мы увидели Василису.

– Василиса-свет, барыня, – с уставным поясным поклоном обратилась к девушке Глафира Сергеевна. – Куда едем-та?

– Как, вы, что, не знаете? – округлила на нее исправленные пластикой глаза Василиса-свет-Исфандеровна. – Визоры что, не смотрите?

Мы, жалкие предпенсы, непроизвольно сжались, замялись, опуская долу повинные очи.

– Небось книжки свои все читаете. Тьфу! – обличила нас, вдобавок, Василиса. – Книга – источник пыли!

– У меня прием дома плохой, – жалобно забасил Герген Мансурович. – И сбоку дом воткнули, и спереди. А сверху еще ССС висят – Сады Сиятельной Семирамиды. До меня и оптоволокно не добивается. А мне визор во как нужен. Бессонница…

– Страна думает, печется о вас, – смягчилась, и заверила его Василиса. – Вам такой почет оказан, уважение. И дорога такая, хм… Вы теперь каждый день сможете видеть Его. Наше Все! Поняли?

Предпенсы-мы снова замялись, ошеломленно запереглядывались в полном неведении. Вася-краса, которую мы и без того всегда заметно раздражали, с досады передернула плечами с модным павловским купальником. «Нет, они безнадежны», – каким-то образом читалось на ее скульптурной, неподвижной, обколотой ботоксом физиономии. И я-таки глянул вниз, на ее модные павловские стринги. Да, смузи-детокс-квасная братина вкупе с парниковым эффектом в Москве дают результат. Ни грамма лишнего нет у нее, ни грамма. Только зачем они так все портят бодибилдингом…

– Так кого, кого мы там увидим, Василисушка? Наше Все? – дружелюбно спросил у девы-барыни Соломон Изральевич, и наклонился вперед. В нашей многонациональной державе уважают все вероисповедания и традиции. Поэтому поклоны к барскому сословию приняты разные. Василиса не ответила, только переглянулась со стражниками. Один и вовсе не отреагировал, не соизволил, другой, качая серьгами, укоризненно повертел брадатой главой с татуировкой «бегущего солнца» на лбу.

– Ну… это уж!... знайте!.., – протявкала выведенная из себя Василиса. Она даже сумела как-то поджать накаченные губы, в осуждении. – Вы, может, не знаете и декабрьских указов претендента?..

И этих указов, мы тоже не знали не ведали. Откуда? Из квартир после кондиций нас выселили, во вторичные маневренные фонды. Уезжая в такую дичь, даль и высь, все визоры и прочую технику, а также киберсбережения, у кого они были, предпенсы оставили семьям. Все равно уж… Так и стояли у аэвтобуса, словно горстка остолопов.

– По местам! – брезгливо скомандовала нашей «золотой роте» барыня-Василиса. И первой пошла на посадку, покачивая огромными надутыми бедрами.

3.

Рассаживали нас по местам произвольно. Я упал рядом с Михалычем. В надежде, что выйдет случай еще порасспрашивать, что диковинного в мире деется. Да и вообще, что там, в мире?..

– Знаешь, а я все думаю: Светлана Семеновна как раз того. Этого… Взяла дачу в дубе! – как только аэвтобус взлетел, выпалил Владлен. – Говорила же, что часто за городом бывает… на конечной на самой синей ветки. У Калуги. Села, говорит, на Смоленской, и все едешь, все едешь... Три часа на метро, и ты уже там…

Я вместо ответа пристально вгляделся в Михалыча. Лежа это было сделать непросто. Кроме того, любой близкий зрительный контакт с собеседником лежа невольно обретает характер интимности. Но я сумел – вгляделся. И за дешевыми противотуманными линзами, наподобие пенсне укрепленными на вздернутом носу моего ближнего соседа, такими плохими линзами, что сквозь них цвета глаз не разберешь, – за ними все же виднелась тоска. Светлана Семеновна была тайной зазнобой Владлена. Но с тех пор, как всех предпенсионных заставили подписать государевы кондиции, изъяли нас из семей и перевели на кошт к государству, романы в нашей среди не поощрялись. Но сердцу-то не прикажешь. Светлана Семеновна два года занимала гнездышко за спящим Гергеном, от Михалыча – по диагонали. А потом пропала…

– Наверное, да. Дуб взяла. Как-то резко она, вдруг. И ведь еще знала китайский, – сказал я Владлену во утешение. – Переводчицей была же. Точно, взяла дачу в дубе. Эх, хорошо теперь за городом…

– Чего хорошего, когда вокруг одни пни, – замычал, просыпаясь, Герген Мансурович. – Тоже мне, дача. Вот у меня была – дача…

– Зато там воз-з-здух с-с-свежий, – приобернувшись, зашипел как аспид задетый за живое Владлен. Громко, на весь салон. Все втянули головы в плечи, опасаясь окрика барыни-Василисы. Но та, оказалось, пребывала в тенетах виртуальной реальности, надев не только шлем, но и костюм прямо на купальник. И унеслась сознанием и телом в терем высокий, где средь двенадцати холопов, в устах медвяных… Она нас не слышала.

– Владленин, ты уверен, что по микроволновке своей разобрал все правильно? – уже смелее, спросил откуда-то из недр аэвтобуса Соломон Изральевич. Когда лежишь, трудно понять, кто на каком находится ряду.

– Да все я понял. Точно! – крикнул ему Владлен.

– А кто такой «Наше Все» – не говорили? – допытывался Соломон.

– Не…

– Зато дубы… Коты, ведьмы какие-то, – разошелся математик. – Скоро ты нам уже скажешь, обнаружены люди с песьими головами! – заявил Соломон. И хохотнул. Многие тоже захихикали. И осеклись, когда с нашим транспортом, проплывая двумя стратами выше, поравнялась черная аэроколесница на магнитной тяге, отмеченная на днище эмблемой из двух перекрещенных метел под песьей головой. Все, кто не спал, уставились в окна.

Тут нас вдавило в спинки кресел – началось пристенение. Аэвтобус резко взмыл и поменял траекторию, стыкуясь со стеной небоскреба. И нас понесло отвесно вверх, до нужного этажа. Ощущение было как в тележке Луна-парка на «американских горках». Глафира слева от меня не выдержала, закрыла глаза…

– Все, приехали! – после того, как лязгнули и закрылись за нами сенные переборки, крикнула веселая, запыхавшаяся Василиса.

4.

Палаты, в которых нас рассадили по местам, были похожи на университетскую кафедру. Только размером она была со стадион. Возможно, это и была какая-нибудь столичная арена, «Зевсовик» или «Долинники», переделанная под палату. На толковища из рабочей горницы нас гоняли постоянно, где-то раз в месяц. То на Всеевразийский слет обладателей премудрости пошлют, то на Казачий форум. То, и вовсе, на Русальи степняки, они же Скифские игрища. Мне было совсем неинтересно, о чем вещают на сцене барыни с уложенными караваем косами или прическами-папахами и мужчины с большими бородами. А иногда и наоборот… Еще одна современная мода, которой я не приемлю.

Я больше приглядывался и прислушивался к своим соседям. Василиса, оказывается, все-таки усекла, что мы болтали друг с другом по дороге. И повелела думному дьяку в штатском нас, как смутьянов, рассадить.

Мужик слева от меня оказался разработчик с завода Хруничева. Приятный дед с верхнего ряда – учитель. Но и они не знали, кто такой «Наше Все». И куда нас, собственно, везут. Зачем? С горя мы даже пытались слушать ораторов, но ничего полезного, конечно, не уразумели. На арене спорили о том, кто был более симфонической личностью – Чингизхан или Сталин?..

– Да что ж такое. Я даже у стражника спросил, ей-ей, – хмыкнул «Хруничев». За «Наше Все». Что за «Наше Все» такое? Он так оскорбился, думал, прыгнет на меня. Они за это глотку перегрызут.

– Тс-с-с! – предостерег старый учитель. – Вон думный стоит, на нас поглядывает. Вон, за лазерной ногайкой полез…

Спустя некоторое время, в течение которого мы сидели как примерные ученики: ручки на коленочках, глаза на сцену, учитель сказал:

– А я даже у такого спросил, ребята. У думного. Не побоялся. Мне уже шестьдесят семь годков… Не сказал.

– Так что же ты… тут сидишь, – вытаращился я на него, позабыв даже о чертовом «Нашем Все» и других злоключениях. – Скоро выпустят!

– В восемьдесят мы теперь идем, в во-семь-де-сят… – по складам пропел дед. – Указ был. От врачей-учителей стаж отымать – добавлять царским решетным. Ну, там, стрельцы хозарские, знаете? Стража государева. ОМОН… Не читали указ?

– Нет, – обалдело покрутили головами мы с физиком.

– А нам его особо зачитали, в рабочей горнице. Чтобы, значит, не шибко удивлялись. Так у одного дюжника сразу инфаркт сделался, месяц до выхода ему оставалось. И потом еще инсульт у одной дамы случился, напослед. Директриса из музыкальной школы. Раньше встречались. Соседи… И тут вдруг сник, затуманился дед. Больше он с нами не разговаривал.

Наконец, сход завершился. Наверху секторов раскрылись двери, как бывало в цирке, и дружники попросили «очистить ряды». Нас стали выводить группами и рассаживать на транспорт чрез номерные сени-терминалы. В создавшейся свалке мне показалось, что где-то по соседству я видел Соломона. Глафира мелькнула бирюзовым платочком, и пропала. Михалыча нигде не было видно. Я попрыгал-поискал, и получил нагайкой меж лопаток, за то, что создавал затор.

На очередном аэвтобусе мы ехали вместе с физиком. Николаем он назвался. Судя по тому, что смог за окном упал и рассеялся, двигались мы в Новый Загород.

– НЗ, – заметил это и физик. – Ясное дело. Но какой дорогой летим, не пойму.

– Хэзэ, – ответил я. – Не знаю. Ничего не знаю…

Нас высадили на гравийной дорожке ввиду ограды, похожей на решетку Летнего сада. За кованым забором виднелась типичная русская барская усадьба XVIII века, желто-белая, двухэтажная, с крылами и портиком. Перед парадным подъездом красовалась круглая клумба с каким-то памятником. За барским домом простирались партеры и просматривались далекий сад…

Воздух здесь не был наполнен ядовитыми парами и дымкой, как в Москве. Он был прозрачным, прохладным и как будто, свежим. Поэтому предпенсы, высаженные из летающих машин, ни о чем не думали, а только втягивали в себя свежий воздух. Давно забытое ощущение…

– Аннигиляторы, – шепнул Николай. – Здесь аннигиляторы стоят. Мы разрабатывали, ну, для других объектов и атмосфер. Но смог тоже можно.

Три аэвтобуса высадились на гравий, и нас гуськом повели за ограду. Поскольку тут, в усадьбе, не к чему было пристеняться, то наши три дюжины живо напомнили мне дореставрационные и докондиционные экскурсии. Мы с женой часто их покупали – она любила такие небольшие поездки. «Середниково? Нет, это желтое. Может быть, Фряново?», – привычно заперечислял я, совсем оторвавшись от реальности. И мысленно осекся. К чему вспоминать, зачем?.. Мы больше не те. Жены нет в живых… И у меня жизни нет, по правде-то. И вокруг ее нет. Вот сейчас подойдем, и увидим, что барский дом – очередной пластиковый новодел.

Гидом у нашей группы выступал странный человек, приглядевшись к которому, я понял, что он одет в ливрею. Только она была не красная, лакейская, а темно-синяя. На ногах у сопровождающего были сапоги и заправленные в них какие-то светлые удобные брюки, заглядевшись на которые, я вдруг понял, что сильно продрог. И вся наша группа, вслед за вдыханием воздуха, принялась мерзнуть, ежась и потирая плечи, в своих бумажных комбинезонах. Нелегко в таком виде попасть из плюс сорока в нормальные, человеческие двадцать градусов.

А еще наш провожальщик оказался говорлив. «Ой ли, голуби мои, – так он начал общение с нами. – Ничего, ничего. Счас до места дойдемте, доберемся, Аринушка вам новую одежу и выдаст. Ничего…» Сопровождая нас до забора, субъект в ливрее сообщил, что звать его Егор Геннадьевич. И что он «да, как видите, дворецкий».

– И куда нас привезли? – спросил откуда-то из дальних рядов тревожный и, как показалось по звучанию, совсем молодой женский голос. И конфузливо смолк, не зная, каким уставом к дворецким обращаются.

– Ваше степенство, – охотно подсказал тот, пропуская нас по одному не через парадные врата, а сквозь неприметную калиточку, устроенную прямо в заборе. – Проходите, проходите… Голуби мои. Счас все узнаете.

Пролезая сквозь калитку, я уставился на памятник в клумбе. Но сколько не смотрел, в бронзовой фигуре человека в латах, в задумчивости сидящего на камне, опершись на одну руку и безвольно уронив другую, из которой вывалился меч, – не мог опознать в нем никого определенного. Кто это: Рыцарь печального образа? персонаж Ледового побоища? Кощей Бессмертный… Очень я надеялся, что памятник поможет определить, кто таков Наше Все, к которому нас привезли. И вот, опять «мимо»…

– Это же барон фон Гринвальдус, – вдруг услыхал я у себя под ухом голос нашего «гида», краснощекого дворецкого Егора Геннадьевича. – Фон Гринвальдус на камне сидит – видите, какой камень? Его нам привезли специально с Урала, на вертолете. Хозяин, когда приехал в Россию, велел уставить перед дворцом такой памятник. Шутка!

Сказав это, Егор Геннадьевич скорехонько пошуршал сапогами по гравию, за хвостом нашей группы. А я невольно загляделся на памятник, подошел к нему поближе. Фон Гринвальдус какой-то. Сидит… Ни малейшего намека, куда мы приехали и зачем, и что это все значит... Я огляделся вокруг и понял, что теперь стою перед домом один. Ни лакеев, ни дьяков, стражников или дружников, никто меня не прогоняет. Я неспешно обошел округ клумбы, и снова заглянул в лицо этому самому Гринвальдусу. Что сказать, памятник сделан мастерски. Уж точно, не у Цинандали заказывали. Физиономия памятника выражала смертную тоску и отрешенность. Уныние, и еще непроходимую, вселенскую тупость…

– Один за домом, два в подсобке. Три и четыре, скорее всего, на границах сада стоят, – услыхал я полный удовлетворения голос, и от парапета лестницы отделился мой новый знакомый, физик Николай. – Кому это памятник?

– Барону фон Гринвальдусу. Который на камне сидит.

– Кому-кому?

– Не знаю.

Я отошел от памятника, и приблизился к внутреннему крыльцу дворца в намерении посовещаться с Николаем. Тут стеклянные двери наверху распахнулись, кто-то темный вошел со стороны сада. Почему-то мы оба поняли, что это и есть хозяин поместья. Наше Все, любитель фон Гринвальдуса, шутник. Мы с Николаем переглянулись, и тоже ступили на лестницу.

Там-то, в парадных сенях главного дома, среди малахита, гипса, мрамора и золота, я наконец и узнал, кто таков Наше Все. Это был Пушкин. Александр Сергеевич. Точно такой, каким Наше Все можно лицезреть на портретах. С кудрями и в белой рубашке, с мягким шейным платком, в черном сюртуке. Даже и в цилиндре. Только поэт находился в очень плохой форме – раздавшийся, с животиком, с оплывшим, обрамленным бакенбардами, бледным и недовольным лицом. Не глядя на нас, Пушкин отдал кому-то трость с набалдашником и шляпу, и по-хозяйски двинулся вглубь дома, в комнаты. Мы обалдело глядели ему вслед.

– И чувства добрые он лирой призывал, – зачем-то сказал Николай.

Тут, вероятно, на звук его голоса откуда-то сбоку выбежала баба. На ней была широкая лиловая юбка, чепчик на голове и, на шее, неизменные павловский платок.

– Вот же они где, вот! – завопила она. – Гляньте. А вы: потерялись, потерялись! А оне через барский ход влезли.

– Ничего, ничего, – ответствовал ей тоже появившейся невесть откуда, овеянный кухонным запахом Егор Геннадьевич. – Ничего. Шутка ли, под сто человек за день завозют. И всех одень, накорми. Ничего… Голуби мои. Пошли!

– Подождите. Это что, Пушкин был? Я видел?.. – спросил я у него, стоя посреди прихожей в центре мраморного круга. И как-то потусторонне отмечая, что это место в центре залы выложено черным камнем крестиком.

– Пушкин! – возвестил Егор Геннадьевич. – Конечно, Пушкин. Прапраправнук его – ну, похож? И звать точно так же, Александром Сергеевичем. Усадьба у нас не Пушкиных, конечно. Но он здесь бывал. Пушкин! Наше Все! Теперь, когда он к нам вернулся и живет в России… Теперь все. Пушкин с нами! Нам ничего не страшно...

Луноликий дворецкий светился, сиял тысячей солнц. Казалось, еще немного, и он захлопает в ладоши. Но это за него сделала баба в чепчике – наверное, та самая Аринушка, которая упоминалась на улице. Конечно, Арина – кто еще может быть при Пушкине? Она радостно всплеснула руками раз, потом другой, и говорит:

– Кем вы работали – там? И показала куда-то рукой.

– Я был физиком, – ответил Николай. – А я – программистом, – говорю.

– Технари? – оживилась баба Арина. – Это очень, очень хорошо! А то пришлют филологов или там журналистов, всяких, мучайся с ними. Зачем они? Сами понимаете. А вас мы счас определим. Поставим вас… на картофелечистку. Идемте за мной, идем!

И довольная Арина, квохча как курица над цыплятами да приговаривая, что технари нужны, повела нас куда-то под лестницу, где в стеновой панели скрывалась крохотная дверца. За дверцей открылась боковая узенькая лестничка с железными перилами. Снизу ударил в нос душный запах какого-то варева. Я обернулся. Сзади нам продолжал лучезарно улыбаться Егор Геннадьевич.

– Пушкин – наше все! – орал он. – Как вам повезло! Как повезло! А к Аринушке будете обращаться тоже, Ваше степенство…