СерафИмович

Сашеньке мучительно хотелось спать, но она была ответственной девушкой и не позволила глазам сомкнуться. Ей пришлось дежурить в отделении уже вторые сутки и все из-за смертельно раненого мужчины, которого привезли накануне. Молодой могучий организм этого человека упрямо сопротивлялся, но борьба со смертью была бесполезна. Сашенька понимала это, хотя и была еще совсем юной, неопытной медсестрой. Она даже плакала, когда дежурила около его постели. Мужчина стал ей родным за это время, хотя он не приходил в сознание и не открывал глаз. Интересно, какого цвета у него глаза, подумалось ей. Наверное, черные или карие, судя по смоляным, волнистым волосам. Она с сожалением понимала, что никогда этого не узнает. Сашенька тоже была темноволосой и черноглазой, вот только лицо у нее было бледное из-за больного сердца. Когда ее, после окончания медицинского училища, как отличницу, направили в эту крупную, многопрофильную больницу, то Яков Самуилович, заведующий отделением, настороженно принял ее. Он сразу же определил, что девушка нездорова.

– Как же ты работать-то будешь? – недовольно сказал он. – Тебе же нагрузки физические нельзя, нервничать нельзя. У нас тут не курорт.

Но все же принял на работу, ведь медсестер не хватало. Сашенька работала старательно и справлялась, ее даже хвалили. Хотя сменный тяжелый график и ночные дежурства, все-таки не прошли бесследно. От хронической усталости, больное сердце все чаще сбивалось с ритма. Вот и сейчас Сашеньке было нехорошо. Чтобы отвлечься от боли в груди, она представила, что этот человек вдруг очнется, откроет глаза и увидит ее. Он сразу поймет, что это она спасла ему жизнь и полюбит ее. Как она могла бы спасти этого мужчину, Сашенька никак не могла придумать, но от сладостных мечтаний сердце замирало и не так болело. Вот он, совсем слабый и беспомощный, смотрит на нее своими красивыми, черными глазами. А потом берет за руку и говорит о своей любви…

Сашенька, конечно же, понимала, что такому красавцу-мужчине она совсем не пара. Весь облик этого человека был какой-то смесью утонченности, изысканного благородства и одновременно хищной, первобытной мужской мощи. В обычной жизни он бы даже не обратил внимания на болезненно-рыхловатую, совсем не современную, застенчивую девушку с бледным лицом. Но Сашеньке и так было хорошо сидеть рядом, смотреть на него, мечтать.

Несмотря на недосыпание, сонливость прошла. Сашенька, со своими незатейливыми грезами, незаметно просидела возле постели несколько часов. За окном уже рассветало, когда ее сменила Иринка. Сашенька встала и еще раз посмотрела на умирающего, на всякий случай прощаясь с ним. Девушка зашла в сестринскую и только здесь, в одиночестве, позволила себе поплакать. Усталость взяла свое и она заснула. Но ненадолго, вскоре ее растолкала Иринка.

– Сашка, вставай скорее, пойдем. Я тебе Петра Первого покажу, – возбужденно затараторила она.

– Ириша, ты чего? Как больной, он жив? – с испугом спросила она, и зажмурилась, боясь услышать ответ.

– Да жив, жив. Еще как жив. Пойдем скорей, – ответила Ира и потащила ее за собой. Жив, жив, радостно повторяла про себя Сашенька, едва поспевая за подругой. Когда они зашли в палату, то мужчина все также лежал с закрытыми глазами, но что-то изменилось. В отличии от разбитной Иринки, Сашенька была невинной девушкой. Но все же она поняла, что произошло. Поняла, отчего огромным шатром поднялась простыня, укрывавшая больного. Девушка тут же опустила глаза и попыталась уйти. Но Иринка совсем не замечала смущения подруги.

– Смотри, это же настоящий Петр Первый, – восхищенно воскликнула она и, без тени стыда, отбросила простыню.

– Что ты делаешь? – в ужасе зашептала Сашенька. Она хотела убежать, но вдруг замерла, не в силах отвести глаз, не в силах пошевелиться. Что-то магическое было в открывшейся перед ней картине. Обнаженное тело мужчины, переплетенное тугими жгутами мышц, было и страшным в своей угрожающе-агрессивной мощи и, одновременно, притягательно, завораживающе прекрасно. Внизу плоского, мускулистого живота вздымалось нечто… Это была сила, мужская сила. Могучая, набрякшая кровью, переплетенная вздувшимися венами, она пульсировала и непобедимо выпирала из умирающего тела. Сашенька не замечала ничего вокруг, ни дребезжавшего сигнала с пульта дежурного, ни Иринку, которая с неохотой побежала на вызов. Она стояла, как околдованная и смотрела, потеряв счет времени. По телу умирающего пошли судороги, началась агония. Девушка испуганно зажмурилась, инстинктивно вытянула вперед руки, прикрывая лицо и тут же почувствовала, как в ладони мощно ударила густая, тягучая жидкость, потом еще, и еще, и еще... Казалось, этому не будет конца, но все прекратилось также неожиданно, как и началось. Она больше не смотрела на мужчину, ставшему ей родным, близким. Сашенька стояла, судорожно сжав пальцы в кулаки, полные семенем ее любимого человека. Она уже знала, что он умер. Но девушка не плакала. Ее охватил какой-то благоговейный восторг перед этим проявлением жизненной силы, последним могучим всплеском. Восторг от того, что мужчина, которого она полюбила, умирая, преподнес ей бесценный дар, о котором Сашенька не смела и мечтать. Ее двухдневный, безмолвный роман закончился.

Наконец прибежала Иринка и затараторила, одергивая простыню:

– Сейчас сюда заведующий придет… – и осеклась, посмотрев на мужчину. – Он что, умер?

Затем посмотрела на Сашу, на ее халат, на простыню и растерянно произнесла:

– Сашка, ты чего? Да что с тобой? Иди, умойся, халат поменяй. О, господи. Сейчас сюда люди придут.

Но девушка не шевелилась, оглушенная произошедшим. Ира подхватила ее под руку и потащила прочь. Уже в сестринской, оставшись одна, Саша легла на кушетку. Свернулась калачиком, и подчиняясь природному зову приложила ладони с драгоценной загустевшей влагой к своему телу, к лону, зажав локти между коленей. И провалилась в забытье. У нее внутри происходило таинство, словно установилась незримая, крепкая связь между ней и только что умершим человеком. Связь, которую невозможно разрушить. Ведь эта связь зависит только от нее, а она никогда не предаст. А тот человек никогда уже не сможет предать ее…

Хозяин

Зннур зашел в кабинет и, поклонившись, коротко доложил:

– Серафим мертв. Никого не осталось.

Хозяин молчал. Он привык все проверять сам и сейчас замер, будто вглядываясь куда-то вдаль. Зиннур напряженно ждал, ожидая распоряжений. Наконец, подобие улыбки промелькнуло на лице Хозяина.

– Да… Никого… Пусто, – он довольно кивнул и отдал приказ. – Тело забрать и сжечь, чтобы и следа не осталось на Земле от этого рода...

Сашенька

Беременность протекала очень тяжело. Сашенька терпеливо выполняла свои обязанности, ухаживала за пациентами, но силы с каждым днем покидали ее. Стали отекать ноги и почти постоянно болело сердце, не выдерживая двойной нагрузки. Она все чаще замечала встревоженный взгляд Якова Самуиловича. Опытный доктор сразу понял, что с ней творится что-то неладное. Он настоял на обследовании, вердикт врачей был единодушным и оглушительным: нужно прервать беременность, никаких шансов выносить ребенка нет. Иначе плод она все равно не спасет, но погибнет сама. Больное сердце не выдержит нагрузки. Ее положили в больницу. Но даже в состоянии покоя, сердце не справлялось. Ежедневные приступы были изнуряющими, Сашенька задыхалась, воздух казался ей слишком плотным и тягучим, она жадно хватала его ртом, но его все равно мучительно не хватало. Врачи торопили, надо было решаться. Но Сашенька отчего-то не решалась, хотя пытка становилась невыносимой. Она сама была медиком и все понимала. День за днем она лежала в кровати, отказываясь от прерывания беременности. Ей пришлось выписаться из больницы, написав расписку. Охватило полное безразличие, постоянные мучения, бессмысленное упрямство. Но Сашенька не могла предать того человека, который умирая, оставил ей частичку себя.

Она уже несколько дней лежала дома и медленно угасала. Несколько раз в дверь кто-то стучал, но девушка не открывала. Она чувствовала приближение конца. Натруженное сердце лихорадочно рвалось в груди, Сашенька свернулась калачиком, обняв уже начинающий выпирать животик руками. Сознание стало меркнуть, но не было страшно. Она сделала, все что могла…

Девушка очнулась оттого, что кто-то осторожно зашевелился у нее внутри и мягко толкнул в живот. Наконец-то пришел ее малыш, он ожил. Маленький комочек по-хозяйски обживался в своем домике. Присмиревшее сердце, вдруг поймало ритм и спокойно, но мощно отбивало свой такт, наполняя тело живительной, освежающей силой. Девушка радостно засмеялась и, одновременно, заплакала от нахлынувшего на нее великого материнского счастья, от любви и нежности к тому, кто жил у нее внутри. Она нежно обняла свой животик и ребенок, казалось, так же нежно ответил на ее ласку. Ее малыш, ее опора.

На следующий же день Сашенька вышла на работу. Какая-то кипучая энергия бурлила в ней и требовала выхода. Коллектив знал о ее проблемах, многие жалели юную скромную девушку, которую обманул какой-то мерзавец и бросил, беременную. Но переполнявшая ее радость, посвежевшее лицо, светившиеся счастьем глаза разительным контрастом отличали ее сегодняшнюю от самой себя вчерашней. Ведь совсем недавно ее видели опустошенную, больную, измученную. Это заметили все, и уж, конечно, это не мог не заметить Яков Самуилович:

– Что за чертовщина, – удивленно вскинув кустистые седые брови, произнес он, когда увидел ее и, подумав, добавил, – зайдешь ко мне после обхода.

Старый профессор был настоящим исследователем и не мог пройти мимо этого случая. Он стал регулярно проводить осмотр и довольно качал седой головой, хотя и был озадачен.

– Конечно, – говорил Яков Самуилович, – материнство способствует включению скрытых резервов. Но здесь, как-то уж слишком кардинальные изменения. Вообще исчезли все симптомы болезни. Будто и не было ничего.

***

В положенный срок, Сашенька родила крепкого, здорового малыша. Он закричал, открыл глаза, они были пронзительно яркого, изумрудно-зеленого цвета. Может быть такими были глаза у его отца. Хотя, потом, изумрудный цвет пропал и глаза ребенка стали светло-зелеными, почти серыми, холодноватыми.

Из роддома ее встречала только верная Иринка, которая все знала, но хранила Сашенькину тайну. Ирина и выяснила, что мужчину звали Серафимом. Его имя любопытная Иришка подслушала из разговора московских гостей, которые приезжали в больницу, чтобы зафиксировать смерть этого таинственного мужчины. Те же люди забрали и тело Серафима. Мальчика назвали Олегом, Олегом Серафимовичем Фоминцевым.

Хозяин.

Человек быстро прошел по горнице и сел на скамейку в самом углу. Старуха усмехнулась этой его привычке оставаться в тени и прятать лицо, хотя он обладал огромной страшной властью.

- Что-то тревожно мне, - сразу начал он, не поздоровавшись и без лишних пояснений. - Угрозу чувствую, а откуда не пойму. Что скажешь?

В комнате повисло молчание. Он терпеливо ждал, зная, что старуха уже плетет свою паутину. Она уставилась в одну точку, перед ней проплывали картины, видимые только ей. Она много повидала, наблюдая чужие жизни, судьбы. Но сейчас ее бесцветные от старости глаза выражали интерес и любопытство. Она сопереживала, удивлялась жалела и раздражалась. Наконец, прикрыла уставшие глаза и заговорила:

– Ты правильно чувствуешь. Растет мальчик. Пролил семя Серафим. Перед самой смертью пролил. И попало семя на благодатную почву, проросло. Ищи там, где тот человек умер.

– Почему я сам не вижу мальчика? – с сомнением спросил человек.

– Его мать… Она святая… Непорочная... Она укрыла мальчика своими белоснежными крылами невинной голубицы.

– Что за бред… Крылами голубицы… – недобро сверкнув глазами, произнес человек. – Этого не может быть, старуха. Там, где умер Серафим, он ни разу не приходил в себя, это факт. Это был уже не человек, а растение.

– Вот растение и дало семя. Ищи мальчика там, где я тебе сказала, - она отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Когда за пришедшим хлопнула дверь, она усмехнулась и прошептала:

– Опоздал ты, Смрадный. Мальчик уже подрос, Может он сломает тебе хребет, выполнит то, что не удалось его отцу.

Сашенька.

Ей было хорошо со своим замечательным сыном. Но все же иногда накатывала грусть. Оттого, что годы идут, а она так ничего в жизни не видела. И красивые вещи она одевала только однажды, да и то для примерки. Как-то к ним в больницу по распределению завезли много дефицитных товаров. Здесь были и духи "Красная Москва" в красивой красной коробке, чешские трикотажные костюмы из немнущейся ткани, лакированные туфли-лодочки на каблуке и много что еще. Женщины попросили ее быть манекенщицей, чтобы оценить модные вещи и купить своим девчонкам. Дело в том, что, Сашенька выглядела совсем юной привлекательной девушкой, хотя ей было тридцать. Обаяние юности запоздало пришло к ней только после рождения ребенка, да так и осталось на долгие годы, тогда как у ее ровесниц появились уже первые признаки женского увядания. Это было тем удивительней и приятней для нее, что с детства, болезненно-полноватая, боязливая девочка с грустными глазами, задыхающаяся даже от небольших нагрузок, молчаливо страдала от своей бесформенной фигуры, некрасивости, от чрезмерной скромности и стеснительности. Ее и сейчас нельзя было назвать красавицей, но пропала бледная, нездоровая одуловатость лица, обнаружив милый контур упругих, по девичьи свежих персиковых щек и высокую точеную шею. Черные оливковые глаза сейчас бархатно блестели здоровьем и каким-то душевным спокойствием, защищенностью. Откуда взялось это чувство надежной защиты, каменной стены, крепкого тыла, она и сама не знала. Она похудела и, оказалось, что под болезненной рыхлой полнотой, скрывалась очень даже ладненькая фигурка и стройные ноги. Сашенька расцвела, налилась девичьей юной прелестью, свежестью. Вот только она немного стеснялась своей груди. После родов и долгого кормления молоком, груди стали большими от обилия молока. Сначала она радовалась, как и ее малыш этому молочному изобилию. Но мальчик подрос, молоко пропало, а грудь так и остались вызывающе пышной и упругой, особенно на фоне худощавой девичьей фигурки. Правильной продолговатой формы, Сашенькины груди резво подскакивали, откликаясь на любое ее движение. Порывистая и быстроногая девушка пыталась двигаться более плавно и медленно, но получалось еще хуже. Непослушные молочные близнецы начинали соблазнительно колыхаться, иногда сталкиваясь упругими налитыми боками друг с другом и образуя волнительные колебания. Ее это очень смущало, тем более, что те взгляды мужчин, которые привлекала она, зачастую были неприлично плотоядные, и даже откровенно липкие, что вызывало у молодой женщины чувство отвращения. Сначала, она думала, что ей только кажется, но Иришка однажды тоже завистливо спросила:

– Как ты так умеешь титьками красиво трясти, аж прямо завитки берут?

Сашенька даже опешила от такого предположения подруги. Ведь если так считает Иришка, которая хорошо знает ее порядочность, тогда что же о ней могут подумать другие.

– Иришка, – расстроено произнесла она, – ты в самом деле думаешь, что я нарочно… это делаю?

– Ой, Сашка, да я же пошутила, что я тебя не знаю, что ли. Они у тебя, похоже, повышенной упругости, вот и прыгают, да и размер подходящий. Смотрится очень шикарно, - она даже прицокнула языком, – мужики уже шеи посворачивали. Ты же доска доской была. Прямо откуда взялась на ровном месте такая красота. Даже непонятно.

– Да ты знаешь, – Сашенька смущенно понизила голос и склонившись к подруге зашептала, – мне и так стыдно. Я уже и походку меняла и и халат на размер больше подбираю. А все равно, они выпирают и трясутся, как живые. А все таращатся, я от смущения, как деревянная становлюсь. Представляешь, что обо мне люди думают. Наверно, что я развратная и мужчин заманиваю, а мне они даром не нужны. Ты же знаешь.

– Да знаю, ты же как монашка. Да и все знают, что ты у нас святая. Даже смешно, ну зачем монашке такая соблазнительная грудь? Зачем?

– Это мне Олежка наел. Он же обжорой рос, все время молока требовал. Ну у меня, как по заказу грудь и выросла. А потом такая и осталась.

– Это защита, – внезапно вмешался в разговор Олежка, который сидел за своими книжками и, казалось, не слушал разговор подруг. Иришка хохотнула:

– Правильно, Олежка. Защита. Это когда мамка споткнется и упадет, так чтоб не ушиблась. Для этого, да?

– Нет, не для этого, – серьезно ответил мальчик, и повторил, – это настоящая защита.

Мальчик сказал это так уверенно и весомо, что даже Иринка пришла в замешательство и уже серьезно попыталась выяснить, что мальчик имел ввиду, но тот потерял интерес к разговору и так и не пояснил, уткнувшись в книжку. Но Сашеньке почему-то запали в душу эти слова сына и даже придали уверенность. Она вдруг перестала стыдиться, а даже наоборот, спокойно и с достоинством носила свою великолепную тяжесть.

Сейчас же, мужчин не было и Сашенька с удовольствием примеряла обновки, оживленно крутилась перед зеркалом и демонстрировала женщинам одежду. Она впервые надела туфли на каблуках. Но особенно ей понравился югославский зеленый костюм, состоящий из синтетической кофточки и юбки. Все невольно залюбовались ею, настолько этот костюм был ей к лицу. И даже, ее Олежка, который после школы пришел в больницу, вдруг громко воскликнул:

– Какая ты у меня красавица, мамочка.

Сашенька была по-настоящему счастлива в этот момент. И пускай, она не сможет позволить себе такой костюм, зато жизнь все равно прекрасна. Она чувствовала себя настоящей принцессой. В наступившей тишине особенно отчетливо прозвучала фраза старшей медсестры, ехидно скривившей крупное мясистое лицо:

– Фоминцева нищая, как церковная мышь, всем деньги должна, а натягивает на себя дорогие вещи. Вертится тут перед всеми.

Сашеньку будто чем то осклизло-грязным ударили по лицу. Она часто заморгала, пытаясь сдержать слезы. Все смотрели на нее, кто с жалостью, кто со злорадством. И то и другое было невыносимо и унизительно. Ее спас Олежка, он неуклюже побежал к ней, но споткнулся о стул, на котором сидела язвительная толстуха, отчего та повалилась на пол. Мальчик хотел было, по инерции, переступить через нее, но злобная тетка с визгом вцепилась ему в ногу и ребенок упал прямо на нее. Та завизжала еще громче, и стало понятно, что кричит она уже не от злости, а от боли. Случилось что-то серьезное.

Сашенька, воспользовавшись суматохой, выскользнула из кабинета. Она бежала длинными коридорами, спустилась в подвальное помещение и зашла в прачечную. Забилась в дальний угол, на узлы с бельем и, наконец, дала волю слезам. Только здесь она могла вдоволь поплакать, не боясь, что ее кто-нибудь обнаружит. Почему так устроен мир, ведь она много и тяжело работает, честно живет, не гуляет. Как только она начинает радоваться, так сразу наступает горькая расплата за эту радость. Может она очень чувствительная, и достаточно незначительной фразы, чтобы она почувствовала обиду. Хорошо, что у нее есть такой защитник. Может Бог специально послал ей такого сына, чтобы защитить. Она удивилась своей мысли о Боге. Ведь Бога нет, это же знает каждый комсомолец Советского Союза. У Сашеньки верила только ее старенькая бабушка, которая родилась еще до революции. А покойные родители и она сама, конечно же не верили. Ведь все понимали, что Бога придумали капиталисты для того, чтобы обманывать простой народ. Почему же сейчас, думая о сыне, она вдруг вспомнила о Боге. Сзади послышались осторожные шаги. Только сын мог непостижимым образом отыскивать ее, где бы она не находилась. Сашенька всегда удивлялась этой его способности, казалось, он, как опытная собака-ищейка шел по ее следу, если ей нужна была помощь. Олежка обнял ее за плечи, и как маленькую погладил по голове, прижав к своей груди.

Серые глаза мальчика стали меняться и зажглись ярко-зеленым, изумрудным светом. Сашенька знала, что сейчас произойдет. Это началось еще, когда Олежка был совсем маленьким. Ей стало хорошо, было приятно так сидеть, прижавшись к стоящему рядом сыну, своему защитнику. Слезы сразу высохли, сердце опять нашло ритм. Олежка, в который уже раз, почувствовал ее боль, его пальцы, одному ему известным способом промассировали ей переносицу, виски, пробежались по темени. И боль сразу ушла. И обиды пропали. Будто после душного застоявшегося марева, в голове открылась форточка и свежий ветерок выдул боль на улицу. Сашенька замерла в охватившей ее неге. Но мальчик почему-то остановился, как бы прислушиваясь к маминому состоянию, выбирая тактику атаки на притаившуюся болезнь. Она подождала и нетерпеливо толкнула сына плечом. Он сильно стиснул ее голову, поворачивая в разные стороны, самым невероятным образом, но никогда это не приносило боли, казалось он чувствовал когда нужно остановиться. Сашенька полностью отдалась этим волшебным прикосновениям. Она доверяла сыну, хотя связки и кости хрустели. От массажа, кровь разгонялась и освежающе пульсировала в сосудах. Сашенька уже только урчала от удовольствия, не в силах говорить и даже открыть глаза. В детстве, когда живы были ее родители, она занималась в музыкальной школе. Преподаватели говорили, что у нее абсолютный слух и очень хорошая музыкальная память. И вот сейчас, когда сын делал ей свой массаж, то она в очередной раз почувствовала, что в ее голове эти прикосновения звучали как прекрасная мелодия. Равнодушный к музыке мальчик, абсолютно четко выдерживал ритм прикосновений, то убыстряя, то замедляя темп, все это складывалось в настоящее музыкальное произведение, с прологом, разворачивающимся драматическим сюжетом и кульминацией. Пальцы настоящего пианиста-виртуоза, играющего фантастически сложную партию. У Сашеньки часто возникало желание записать нотами эти произведения, интуитивно исполняемыми мальчиком, в порыве совсем не музыкального, а врачебного вдохновения. Было что-то мистическое, сакральное в его движениях, что и вызывало в чувствительной душе Сашеньки музыкальные ассоциации.

Потом сын успокаивающе гладил ее по голове и она погрузилась в счастливую дрему. Десятилетний мальчик терпеливо стоял, ожидая, когда мама неторопливо выплывет из своего состояния. Выплывет отдохнувшей и полной сил. Сашенька даже думала, что может из-за этого она, в свои тридцать лет выглядит совсем юной девушкой с умиротворенным блеском в глазах. Она часто, как маленькая, просила сына помассировать ее, но тот по своему дозировал эти сеансы, которые сам и придумал. И вот сегодня, был внеочередной такой сеанс. Он пожалел ее и наградил за переживание. Она постепенно приходила в себя. Как хорошо жить. И пускай нет денег, и этот костюмчик придется отдать. Зато можно вот так сидеть, прижавшись головой к груди сына. Слушать, как в его груди спокойно и сильно бьется сердце. Тук-тук, тук-тук. Ей хотелось сидеть вот так бесконечно, но Олежка уже почувствовал, что она пришла в себя и осторожно отстранился, на всякий случай, поддерживая ее голову. Он готов был стоять как скала, сколько угодно, охраняя ее покой, но как только она просыпалась, безжалостно отстранялся, несмотря на ее протесты. Иногда было даже не понятно, кто из них ребенок, а кто родитель. Сашеньке нравилась эта игра, ей хотелось побыть слабой, хотелось покапризничать и сын, не без удовольствия, брал на себя роль родителя. Но все-таки пора снова становится мамой, ей очень не понравился инцидент со старшей сестрой-хозяйкой:

– Олег, – осторожно спросила она, – а что там случилось с Зоей Мироновной, она упала и так закричала.

– Да ничего страшного, у нее растяжение на руке. Недельки две поболит и пройдет.

Но Сашенька заметила жесткость в сузившихся глазах малыша, которые опять стали холодновато-серыми.

– Олежка, а Олежка. А ведь ты это специально сделал. Это ведь не хорошо. Так нельзя. Сашенька внимательно наблюдала за сыном и от нее не укрылось, как опять хищно блеснули глаза ребенка. И опять эта страшная, колючая льдинка.

– Мама, ну все же видели, что я нечаянно споткнулся и ее уронил, а она от злобы, за ногу меня схватила. Вот я и упал ей на руку. Ну и получилось на излом, - он тоже внимательно посмотрел на мать, прочитал сомнение в ее взгляде и отрезал:

– Люди же видели, что она сама виновата. Не сдохнет.

Опять ужасное слово. И опять этот свинцовый, давящий взгляд. Сашенька погрустнела, понимала, что он защищал ее, но делал это очень жестоко. Она беспомощно ссутулилась, понимая, что не в силах что-либо изменить, ей остается только беззаветно любить его. Все чаще и чаще в сыне стали проявляться незнакомые неприятные черты, которые пугали Сашеньку. В нем шла какая-то внутренняя борьба. Олежка тонко почувствовал ее настроение:

– Мама, ты не беспокойся. Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо. Никто не посмеет тебя обидеть. Ты будешь носить только самую дорогую, самую красивую одежду. Я сделаю так, что никто не посмеет тебя обидеть. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Никогда.

– Конечно, сынок. Вот подрастешь, выучишься и тогда мы с тобой заживем. Мне ничего не надо. У меня же все есть. У меня ты есть.

Она вздохнула и с сожалением взглянула на зеленый костюмчик. Сейчас она его снимет и опять будет ходить в своих ситцевых, давно выцветших платьишках. Но сын упрямо продолжил:

– Нет, не тогда, когда подрасту. А сейчас. Сейчас хочу.

– Маленький, сейчас не получится. У мамы же денег нет...

– Мама, этот костюм прямо для тебя сшит. Ты такая красавица в нем.

Олежка с таким жаром произнес эти слова, что Сашенька даже зарделась от удовольствия и смущения. А ведь он совсем взрослый стал, подумала она. Костюм ей действительно очень шел и расставаться с ним ей очень не хотелось.

Но мальчик продолжал:

– Мама, а это правда, что ты всем денег должна?

– Правда, сынок. Ну да ничего… – она вздохнула и хотела продолжить, но мальчик прервал ее:

– Скоро все будет по другому, – он твердо взглянул ей в глаза.

***

Сашеньке пора было на ночное дежурство. Она сидела у постели Олежки и вязала свитер. Цоканье спиц успокаивающе действовало на мальчика, у него опять начались ночные страхи и он не мог заснуть.

– Мама, я не хочу умирать, – повторял он в каком-то наваждении. Потом ненадолго успокаивался, смотрел, как Сашенька вяжет, прислушиваясь к металлическим звукам, трогал спицы руками. Это вошло у него в какой-то навязчивый ритуал, казалось мелькающие спицы умиротворяли его, позволяя забыть о панических приступах, которые с младенчества, периодически настигали ребенка. Ему уже было десять лет, и вот опять этот страх смерти вернулся.

Ей надо было уходить. Сашенька, вздохнув, сказала:

– Давай, Олежка, примерим твою обновку.

Она, осторожно, чтобы не выпали спицы, надела свитерок на мальчика. Свитерок, правда, пока без рукавов, пришелся мальчику впору. Сашенька, невольно, залюбовалась сыном. Еще совсем недавно, толстенький карапуз, он как-то быстро подрос, вытянулся и превратился в худощавого гибкого, как тростинка, мальчишку. Совсем как маленький Маугли из мультфильма, подумала она, только наяву. И даже движения мальчика стали такими же ловкими и стремительными, как у выращенного волками, мультяшного героя из джунглей. Вот только сейчас, ее маленький Маугли был чем-то испуган и, было видно, что он боялся оставаться дома один.

– Мама, а можно, я не буду снимать, – попросил малыш. У Сашеньки вдруг сжалось сердце от жалости. Надо было уходить, но мальчик, как растерянный маленький воробышек, боялся оставаться дома один ночью.

– Олежка, надо снять, ведь спицы выпадут, и свитерок распустится, он же еще не готов, – словно в подтверждение ее слов, клубок с шерстью соскочил со спицы и выкатился на середину комнаты. Она сняла свитер с мальчика.

– Может со мной пойдешь на дежурство, – предложила она, понимая, что заснуть без нее мальчик сегодня вряд ли сможет. Но тот отрицательно покачал головой:

– Нет, мама. Мне нельзя уходить. Положи его ко мне, мы вместе тебя будем ждать с работы.

Она обернулась, выходя из комнаты. Малыш лежал, обнимая мамин свитерок руками.

– Ты только не уколись спицами, они же острые. А мама скоро вернется. Ты только засыпай, маленький. Хорошо?

– Хорошо, мама, – малыш послушно закрыл глаза…

Сашенька вышла во двор. Увидела, что в полисаднике соседнего двора сидела пара влюбленных. Хорошая будет семья, скоро поженятся, - подумалось ей. И девушку и парня она знала давно, с самого их детства.

Тимур.

К дому, где жил мальчик Тимур и Реваз вышли с задних дворов, уже перед самым рассветом. Но возникла заминка. На свою беду, засидевшаяся парочка влюбленных заметила их. Реваз кивнул Тимуру на девушку, а сам тут же накинул удавку на горло парня, но, как обычно, не вытерпел и просто, с глухим щелчком, сломал тому шею. Девушка закричать не успела, Тимур зажал ей рот рукой и на секунду замешкался, наблюдая. Юная красавица беспомощно забилась в его руках, пытаясь вырваться. Он любил эти моменты, любил наблюдать, как ведет себя жертва в последние мгновения своей жизни, когда уже понимает, что сейчас умрет. Но, надо было спешить. Ему нравилась эта работа и он делал ее с удовольствием, с душой. Получая наслаждение, как истинный мастер, учитывая и смакуя тончайшие нюансы. Лезвие легко вошло в девичью грудь, скользнув между ребер и его чуткие пальцы ощутили, как сталь упруго проткнула сердце. Брови девушки удивленно взметнулись. Она умирала и Тимур с любопытством смотрел, как жизнь уходила из тела девушки. Ужас в ее глазах постепенно сменялся каким-то нездешним, непонятным для Тимура, умиротворением. Она лежала, как живая, будто заснула, прислонившись к плечу своего кавалера. Реваз практически не умел управлять своей дикой силой, поэтому погибший парень лежал со свернутой набекрень шеей. Реваз был настоящим быком-костоломом, и даже внешне походил на быка. Сухощавые короткие ноги и узкие бедра рюмкой переходили в мощный торс с необъятно широкой грудиной и огромными покатыми плечами, полностью скрывающими короткую шею, отчего казалось, что маленькая голова росла прямо из туловища. Тимур неодобрительно поглядел на своего партнера. Но, несмотря на разные подходы к делу, они давно работали вместе и понимали друг друга с полуслова. И Хозяин был доволен. Им поручались самые ответственные дела и Тимур был немного озадачен предложенным заданием. Убрать десятилетнего мальчика это был совсем не их уровень, но приказы не обсуждаются. Тем более, что оплата, которую им почему-то выдали перед выходом, была баснословно большой. Тимур пощупал в кармане новенькую банковскую упаковку купюр. Напутствие заставляло бандитов быть предельно собранными. Тимур знал, что сам Хозяин наблюдает за их работой и сейчас Тимур ощущал незримое присутствие этого то ли человека, то ли высшего существа.

Когда они зашли в дом, мальчик не спал. Увидев их, он вскочил и заметался по комнате.

– Я не хочу умирать, я не хочу умирать, – как в бреду, повторял ребенок, пятясь от них на подкашивающихся тоненьких ножках. Несмотря на летнюю духоту, мальчик, почему-то был в шерстяном недовязанном свитере без рукавов, из которого по периметру вокруг пояса торчали вязальные спицы. Реваз молча двинулся на мальчишку. Тимур глядел на беззащитную фигурку ребенка с цыплячьей шеей. Малыш испуганно вскрикнул, попятился от надвигающейся на него мрачного великана и, споткнувшись, упал. Затем, в последней наивной надежде, как испуганный мышонок, вдруг забился под широкую кровать и затих. И только клубок шерстяных ниток выкатился к ногам Реваза.

– Осмотри пока дом, – коротко бросил тот Тимуру. Грузно встав на четвереньки, великан стал шарить под кроватью рукой, пытаясь схватить мальчишку. В сумерках, в такой позе, он еще более стал похож на огромного черного быка. Реваз не мог достать ребенка. И словно бодая кровать своей вросшей в загривок головой, он полез под кровать, вздымая ее, как пушинку, на своих мощных плечах. Раздался обреченный вскрик ребенка. Могучий бандит яростно зарычал, перекрывая крик мальчика и вдруг стал заваливаться на бок, потом попытался подняться и снова повалился на пол. Реваз уже не рычал, а хрипел, судорожно перебирая ногами. И вдруг затих. Наступила тишина. Жуткая, зловещая. Реваз, огромной горой, неподвижно лежал на полу, лицом вниз, широко разбросав ноги. Как на кладбище, мертвое безмолвие вязко повисло в воздухе, обволакивая Тимура липким потным ужасом. Внезапно пересохло в горле, Тимур тяжело сглотнул. Он пригнулся и, с облегчением, увидел погибшего мальчика. Он лежал под кроватью на боку, с неестественно вывернутой головой. Казалось, сама смерть загробной тишиной разлилась вокруг.

Надежда на то, что лежащий на полу Реваз придет в себя, улетучивалась. Но почему? Почему этот могучий здоровяк сейчас беспомощно лежал на полу. Еще раз, пригнувшись, внимательно осмотрел комнату. Никого. Осторожно двинулся вперед, к лежащему телу. Потянул Реваза за ногу, вытаскивая из-под кровати на середину комнаты, перевернул на спину. Потрогал пульс на шее, хотя уже понимал, что Реваз мертв. Осмотрел тело убитого и нашел причину смерти. В ложбинке над ключицей была маленькая кровавая ранка из которой торчало металлическое колечко. Он потянул за кольцо и вытащил из раны длинную вязальную спицу. Это было невероятно. Опытный, уцелевший в самых отчаянных схватках, бандит, нашел свою смерть от обычной бабской вязальной спицы. Маленький испуганный мальчишка, в предсмертной агонии, как опытный тореадор, проткнул этого быка насквозь, точно в сердце. Тимуру всегда казалось, что его товарищ, как настоящий буйвол, был с головы до ног затянут в бронированный панцирь из груды непробиваемых железных мышц, и вот, судьбе было угодно, что мальчишка ударил в единственное место, где даже у Реваза не было этой железобетонной брони, попал в беззащитную ложбинку над ключицей, где плоть прикрыта только кожей, открывая путь к сердцу. Умирая, со сломанной шеей, мальчик насадил врага на спицу, как жука в гербарии. Мистический ужас, охвативший было Тимура, стал рассеиваться. Хозяин был прав, напутствуя их, быть предельно осторожными. Наверно, ребенок был настоящим воином, он сопротивлялся до последнего, забрав с собой жизнь своего убийцы. Тимур медленно приходил в себя. Возвращалась былая уверенность. Да и нет худа без добра. Тимур обыскал труп, забрал деньги, оружие, документы, аккуратно сложил в куртку. Надо было уходить. Последний раз обвел взглядом комнату, остановился на трупе мальчика. Подошел. Проверять не хотелось, но Хозяин потребует отчет. Его не покидало ощущение, что в комнате кто-то есть и наблюдает за ним, за Тимуром. И чем дольше он прислушивался к звенящей тишине, тем сильнее наваливался страх. Слишком долго он занимался своим делом и научился шкурой чувствовать опасность. Снова посмотрел на лежащего мальчика. Опасность шла именно от него, от этого безжизненного тела. Как наваждение, оно притягивало к себе. Затягивало, как в страшный бездонный омут.

– А ну, вставай, вставай. Я знаю, что ты жив, – неожиданно для самого закричал Тимур, срываясь на визг. И снова давящая, сумеречная тишина. Паника охватила его, он еле сдержался, хотелось выскочить за дверь и бежать. Мальчик по-прежнему лежал без движения и все равно, будто притягивал Тимура к себе. Он подошел ближе, лезвие ножа мелко дрожало во вдруг вспотевший ладони. Переложил нож в левую руку и вытер мокрые пальцы о штаны. Встал на колени и заглянул под кровать. Подлез под металлический каркас. Осторожно потянулся к вывернутой шее мальчика, потрогал пульс. И замер от ужаса. Тук-тук, тук-тук. Сердце спокойно отбивало мерный такт. Совсем близко от себя увидел лицо ребенка. Мальчик смотрел на него из-под по-детски пушистых ресниц, смотрел страшно, тяжело, свинцово. Тимур отчаянно рванулся назад, как попавший в западню зверь, забыв про зажатый в руке, да и бесполезный теперь, нож. Этот хищник, был сильнее его. Тимур понял это сразу, как только заглянул в ледяные глаза мальчика. Но было поздно. Было слишком поздно, западня уже захлопнулась. Он даже не видел движения мальчика. Просто, что-то кольнуло его над ключицей и раскаленной стрелой прошло через грудь. И все же, смертельный стержень прошел чуть мимо сердца, звериная реакция спасла от мгновенной смерти. Тимур упал на спину, стараясь не шевелиться. Малейшее движение, даже дыхание причиняло боль. Он продолжал отчаянно бороться за свою жизнь. Тимур нащупал металлическое колечко спицы у себя над ключицей. Мальчишка, с удивительной точностью, опять воткнул свое оружие в цель. Если бы не отчаянный бросок, то Тимур сейчас был бы мертв, лежал бы рядом с Ревазом со спицей в сердце.

В одно мгновение бандит понял все. Мальчик знал, что они придут, он ждал их. А потом сыграл свою роль. Сыграл с изощренным, поистине дьявольским коварством. И они, как покорные бараны, по очереди, подобно жертвенным животным, становились на четвереньки и шли на убой, навстречу своей смерти. Прямо в логово зверя. Становились на четвереньки, чтобы мальчишке удобно было бить. И он бил, хладнокровно и точно.

Тимур осторожно стал вытягивать спицу из раны. Передохнул, готовясь к решающему рывку. Сплюнул кровь, которая собиралась во рту из пробитого легкого. Его так просто не возьмешь, он еще поборется за свою жизнь. Тимур поднял глаза и содрогнулся. Мальчик стоял над ним. И он не даст ему шанса. Опять бандит видел эти глаза. Страшные, свинцово-холодные, почти белые глаза. Этот мальчик был сильнее.

– Пощади, отпусти, – хрипло попросил Тимур. – Вот, возьми.

Слабеющей рукой достал из кармана деньги, старинный позолоченный нож, подарок Хозяина. Снова с надеждой посмотрел на своего палача и прочитал приговор. Пощады не будет. Расплата за бессмысленную, грязную жизнь.

– Да и по делом мне, заслужил. Собаке, собачья смерть, – произнес Тимур и вся его жизнь, кровавыми страницами, прошелестела у него перед глазами, безжалостно напоминая обо всем. – Заканчивай, я заслужил, – Тимур уже ждал смерти, хотел ее. Но она не пришла. Вдруг, что-то дрогнуло в глазах его палача...

Хозяин.

Хозяин улыбался, всматриваясь в темноту. Он умел просчитывать на много ходов вперед. Поэтому и Хозяин. Если нельзя убить, значит можно купить. Мальчишка принял дары. Взял деньги. И оружие он тоже взял. Долго ли пролежит без движения в руках мальчика этот сакральный нож с тысячелетней кровавой историей.

Мальчик выпил первой крови и остановиться уже нельзя.

Серафим, его отец, был глуп и безрассуден в своей неподкупности, поэтому и погиб. А мальчишка уже другой.

Неожиданно Хозяин нахмурился и с удивлением вгляделся в темноту:

Мальчик стоял над поверженным бандитом, которого должен был добить. Но не добил. Ледяные, серые глаза мальчика вдруг изменили цвет и стали изумрудно-зелеными. Он склонился к Тимуру, истекающему кровью. И через несколько минут бандит смог подняться.

Картинка пропала и Хозяин раздраженно откинулся на спинку кресла. Он понял, что проиграл. Проиграл не мальчишке. В этой схватке победила эта святоша, его мать, которая должна была умереть еще десять лет назад и все еще жила, благодаря ребенку. Эта безмозглая непорочная дева со своей добротой, со своим влиянием. Она победила, выиграла этот бой за душу мальчика. И теперь мальчик начнет охоту...