Север скроет всё

«Господа,

Я не рад умножать дрянные известия, да еще и посылать их вам вдогонку. Но по-другому сейчас нельзя, иначе вся затея с отправкой вас в податную партию может пойти прахом. Старый хорек ведет себя странно, он удивил даже меня. Ему будто нет дела до всего нашего хозяйства. Держался неприметно, словно он – случайный гость, а не чиновник по особым поручениям. После ужина за вином он словно невзначай расспрашивал меня о новобранцах, желал знать, нет ли среди них гвардейцев или беглых преступников. Бьюсь об заклад, он занят вашими делами чести, в чем бы они ни заключались. Вам известно, что мне плевать на прошлое своих людей – меня волнует только их настоящее, а за их будущее по мере сил отвечаю я сам. Потому говорю вам – не спешите назад. И осторожнее в тундре – он потребовал снарядить еще одну партию из своих людей. От помощи наших солдат наотрез отказался. Встреча с ним будет для вас опаснее стычки с немирными тахчу. Встаньте лагерем и ждите пару недель. Глупостей не делайте – вы нужны мне живыми.

Капитан

Бьёрн Гуннарсон»

Втроем со Стольдом и Илларио мы несколько раз перечитали письмо, написанное знакомым каждому из нас размашистым почерком капитана. Затем я убрал его в рукавицу, но, подумав, вынул. У входа в ярангу я увидел старика-таунджи. Он так и не понял, что мне нужно от него, но послушно выбил горячий пепел из своей трубки на протянутый мною лист бумаги. Заслонив от ветра последние искорки, я дождался, пока они вгрызутся в помятую бумагу и, осмелев, вырвутся вверх язычком пламени. Огонь съел письмо без остатка, отдав черные лепестки пепла холодному ветру. Да, капитан Гуннарсон – настоящий отец солдатам. И свое слово держит до конца.

Признаюсь, моя жизнь не стоит зависти. Но кому-то в столице она не дает покоя настолько, что большой чиновник направлен за море и даже потащился по моим следам во владения туземцев. Попасть сюда в глазах многих – уже наказание. Но им мало этого! Драконий зад, это становится любопытным! Хоть езжай навстречу слуге закона и сдавайся ему! Впрочем, мое любопытство обойдется и без этого, как обойдется без знакомства с моей скромной персоной господин чиновник.

-Что решим, господа? – спросил ротмистр.

-Послушаем капитана. Встанем лагерем где-нибудь здесь, - предложил я. – И вышлем разведчиков из местных, чтобы незваные гости не набрели прямо на нас. Так можно продержаться две недели, припасов хватит. Мы успеем вернуться в крепость до наступления зимней ночи.

- Скучно, - протянул Илларио. – Довольно с нас! Предлагаю разыскать этого хлыща самим и побеседовать с ним по душам! – южанин погладил эфес сабли. – Север скроет все!

- Вы забываете, что там слуги нашего короля! – возразил Стольд. – Мы офицеры его величества, а не государственные преступники!

- Но преследуют нас, точно беглых убийц! – зло ухмыльнулся Илларио.

- Может, нас, а может, и не нас, - рассудительно проговорил ротмистр. – Воля ваша, господа офицеры, но я полагаю, в глубине Белой Чаши кроется нечто такое, что может перевернуть всю нашу службу здесь. Или оправдать ее. Когда еще мы получим шанс разыскать это нечто? Десять лет мы сидим в крепости, не покидая ее пределов. Так ли увеличивать владения короны?

***

Остров Земля Белой Чаши вовсе не белый. С палубы корабля виднелись его изжелта-серые скалистые берега, местами покрытые лесом - белизной это зрелище не ослепляло. Горы опоясали остров вдоль всего побережья. За горами скрывалась земля – глубокая впадина, в которой метался, зверея в тесноте среди скалистых краев, северный ветер.

Там, за перевалом, все иначе. Обширные пустоши считались принадлежностью королевства Геатмарк, но ни сами земли, ни их обитатели об этом не догадывались. Там стояла крепость с положенным военным гарнизоном – тем самым, в который направился я. Строить крепость на побережье было негде – лишь маленький форт защищал вход в бухту. В нескольких местах над морем нависали узкие карнизы. На них земля единственная на холодном острове хоть немного годилась для земледелия, и укреплениями ее не занимали.

Груз с корабля, предназначенный гарнизону – крупы, соль, свинец и порох, а также ром, табак и прочее, без чего немыслима жизнь в отдаленных крепостях – погрузили на волокуши, и вскоре обоз направился в сторону перевала – единственного места, откуда можно попасть вглубь острова.

В возчиках и охране обоза солдат выдавали только амуниция и оружие – в глаза бросались их нелепые унты и тулупы, трехпалые рукавицы и шапки с ушами, которыми можно закрыть лицо от холода. Почти все оказались не по уставу бородатыми. Но удивляло в их облике не это. Каждый носил под тулупом кольчугу или пластинчатый панцирь вроде тех, что украшали стены в богатых домах королевства и не встречались нигде более уже лет двести. Широкополые стальные шлемы люди нахлобучили прямо поверх ушанок.

- Вам, сударь, тоже не помешает напялить железо, - строго сказал капрал, командующий обозом. – За перевалом шастают тахчу. Нападать на обозы вблизи крепости они не рискуют, но случайный молодчик с луком охотно поупражняется на встречном чужаке. Их стрелы расщепляют прутик со ста шагов. И часто смазаны ядом.

- Но на побережье их не опасаются? – удивился я, все еще разглядывая предложенные мне шлем и кольчугу.

- На побережье их нет, - капрал набил трубку и жадно затянулся. – Дикари не рады морю, их мир начинается там, за перевалом. Надевайте доспехи, сударь. Денек сегодня что надо, потерь не хочется. Продырявят вас, а отвечать мне.

С перевала открывался бескрайний и сумрачный вид – здесь большую часть года лежал снег. Но в короткий промежуток без снега Чаша не выглядела белой. Она серо-зеленая, на что бы ни упал взгляд – на покрытые оленьим мхом равнины, замшелые скалы, редкие перелески чахлого ельника, отражения сумрачного неба в разбросанных тут и там озерах. Пятна солнечного света окрашивали тундру едва заметным золотистым оттенком и двигались вместе с тучами. Местами шевелились, срываясь с места на место, широкие серые пятна.

- Оленьи стада, - не умолкал капрал. Он, похоже, устал молчать и не мог нарадоваться новому собеседнику. – Только им тут и хорошо – пустынно, дико и холодно. Что за блажь загнала сюда тахчу и всю их родню, что помельче – дракон их знает!

Не знаю о тахчу и прочих туземцах, но для меня крепость на Белой Чаше была самым подходящим местом. Особенно в те дни, когда моя история сделалась не слишком красивой в глазах высокого начальства. Как говорится, север скроет все. И даже то, что крепость, строго говоря, не крепость, а небольшое селение, больше похожее на охотничье нежели военное, огороженное высоким частоколом с бревенчатыми башнями по углам. Из амбразур в сторону тундры уставились стволы легких орудий, на площади за воротами выстроился гарнизон – сто двадцать бородачей в тулупах и ушанках. Рядом топталось несколько совсем уж диковинных людей - в темных одеждах, сшитых из шкур мехом наружу и скроенных не по-нашему, с длинными копьями в руках, луками и колчанами стрел за спиной. Я и раньше слышал о присягнувших короне туземцах таунджи. Они не в ладах со своими грозными соседями – воинственным народом тахчу. Теперь я видел таунджи своими глазами – в одеждах, искажающих силуэт человека, они казались невиданными животными на двух ногах.

***

- Господин капитан, лейтенант Родерик Крауд по вашему приказанию прибыл.

- Без чинов, мастер Родерик.

Густой табачный дым, вырываясь из ноздрей капитана, недолго клубился, словно зацепившись за его моржовые усы, после чего расползался по комнате. Комендант крепости, капитан Бьёрн Гуннарсон, окутался дымом как гора туманом, выставив на поверхность только круглую лысину, сверкающую отсветами лампы. Был он невысок, грузен и необыкновенно широк в плечах. Огромный кулачище правой руки кое-как удерживал гусиное перо, в левом утонула вместительная трубка, вырезанная из зуба кашалота.

Комната напоминала бы охотничий домик, если бы на столе не громоздилась стопка бумаг: стены украшали ветвистые рога северных оленей, всевозможное оружие, патронные сумки и силки на мелкую дичь. С портретом государя соседствовала странного вида деревянная фигура – работа местного резчика. Здесь же – карта острова в полстены шириной, причем прорисованная лишь по краям: любопытный глаз увидел бы на ней только линию берегов, непроходимые Побережные горы с одним-единственным перевалом, гавань и крепость. Расторопный денщик наполнил ромом два стакана, один из них капитан подал мне.

- Я смотрел ваши бумаги, - без долгих прелюдий начал он. – Лейтенант гвардии, прямиком из столицы в наши края. Чем вызвано столь удивительное решение?

- Это дело чести, сударь.

- Можете не продолжать. Я носом чую тех, кто ищет укрытия на Белой Чаше. Север-то скрывает все. Этих людей не за что осуждать. Прошлого здесь нет, важно настоящее, а будущее целиком в наших руках. Бретеры, разбойники, приверженцы азартных игр, бунтовщики всех мастей становятся здесь образцовыми солдатами. Не нужно даже наказаний – за порядком следит сама жизнь. С любого, кто нарушит его, спросит зима и немирные тахчу. Видите, дорогой друг, в крепости нет места склокам и прочей столичной мишуре!

- Как бы то ни было, - добродушно продолжал он, - Я рад за ваш выбор. Вы совершили мужественный поступок, мастер Родерик! Ваше здоровье! – с этими словами комендант поднял стакан.

***

В крепости действительно не было места мишуре, не оказалось многих привычных атрибутов гвардейской службы – ни муштры, ни смотров. Караулы сводились к регулярным разъездам по окрестностям – не покажутся ли идущие в набег туземцы. Чего было много – так это обучения владению оружием. В первую очередь – холодным.

- В бою мы успеваем сделать один залп, - пояснил мне ротмистр. – В лучшем случае – два. Два залпа тахчу выдерживают, а затем бросаются в рукопашную. Они не боятся ружей, хотя своих у них не водится. Не боятся и самой смерти. И то ясно – жизнь у тахчу – дерьмо.

- Туземцы настолько опасны?

- Придет зима – сами увидите. Зимой тахчу собираются в стаи по нескольку сотен и наглеют настолько, что пытаются осаждать крепость. Спасает одно – брать укрепления дикари не умеют. В такое лихое время в крепость сбегаются все окрестные таунджи вместе со своими пожитками, бабами и детьми. Тогда в крепости нельзя и шагу ступить, чтобы олень не ткнул в тебя носом, а мелюзга таунджи не путалась под ногами! Порой таунджи набираются отваги и идут на вылазку. Тогда весь снег окрест краснеет от крови - тахчу злее зверей. Только пушки способны вразумить их.

Ротмистр Роберт Стольд – крупный, неуклюжий с виду человек лет сорока, со следами оспы на лице и множеством рубцов на руках, обучал гарнизон рукопашной схватке. Сам он отличался удивительным проворством, никак не вязавшимся с его мощной, коротконогой фигурой. Помогал Стольду Илларио (фамилию его я так и не сумел выговорить) – невесть как угодивший на полночный край суши уроженец южной страны. Он смотрелся полной противоположностью Стольда: невысокий, поджарый, черноволосый и черноглазый. На удивление немногословный – вероятно оттого, что торопливая цветистая речь южан густела в морозном воздухе Белой Чаши и шла наружу с великим трудом и неохотой. Не только речь – все движения Илларио были медленны, будто скованны все тем же чуждым ему ощущением холода. Что южанин забыл здесь – оставалось загадкой для всех, кроме разве что коменданта, но тот хранил молчание. Север заметно тяготил Илларио - даже здесь он щеголял в шляпе с пером, пил как не в себя, и ром не брал его.

Но медлительность Илларио пропадала, когда он вынимал саблю и становился в фехтовальную стойку. Стольд не зря выбрал его – признанного мастера клинка - помощником в обучении. Занятно было наблюдать поединки Илларио с ротмистром: южанин шустро перемещался, ожидая возможности нанести удар – первый и последний. Силач Стольд на мелочи не разменивался – дождавшись момента, он набрасывался на противника, давил его всей тяжестью, осыпал частыми ударами. «Одним ударом не ограничивайтесь, - учил он. – Один отобьют, второй пропустят». Сам Стольд предпочитал сабле ружье со штыком – по его словам, длинным от длинного отмахаться проще. Стольд знал, что говорил: тахчу шли в бой с семифутовыми копьями наперевес.

- Отбили копье – захватывайте древко, потом колите. Чтобы не получить в ответ. Нет захвата – толку нет, - рифмы старшего лейтенанта звучали неуклюже, но весомо, и прекрасно запоминались.

***

Первый снег выбелил тундру – и тем яснее виделось черное пятнышко, маячившее вдалеке. Поднеся к глазу подзорную трубу, дозорный разглядел одинокого таунджи верхом на олене, во весь опор мчавшегося к крепости.

- Беда! – закричал он издалека, не сбавляя ходу. – Беда!

- Какого дракона? – свирепо гаркнул часовой с воротной башни.

- Тахчу! Они напали! Уводят стадо!

- Дело, лейтенант! – повернулся ко мне стоявший здесь же Стольд. – Вы пойдете с нами – в бою каждый человек дорог. Там сейчас наш разъезд, десять человек солдат и столько же таунджи. Им несдобровать, если тахчу много.

Из ворот крепости одни за другими вылетали оленьи упряжки, везущие по два солдата – один правил оленями, другой держал наготове оружие и боеприпасы.

- Скорей, скорей! – подгонял я своего возничего. Наши олени чуть замешкались, и мне казалось, что мы отстанем и не сможем догнать прочих.

- Ничего, сударь, дикарей много, хватит на всех, - солдат что было сил погонял оленей, обильно выпуская пар сквозь стиснутые зубы.Я понял, что он успокаивает себя самого.

Ветер, располосованный оленьими рогами и спинами, хлестал в лица, швыряя навстречу колкую снежную крупу. Сани шли ровно – искусство возничих позволяло им огибать оледенелые валуны, тут и там торчащие из мерзлой земли, присыпанной снегом. Я поспешил расчехлить и зарядить оба наших ружья и свою пару пистолетов – даже ранние заморозки на Белой Чаше таковы, что стынет ружейное масло. Потому огнестрельное оружие до самого начала боя приходится хранить в чехле. Холод мгновенно выбелил вороненые стволы.

Издалека донесся треск ружейной пальбы и вопли – значит, похитители столкнулись с разъездом, и нужно спешить. Впрочем, когда мы подоспели на место, все уже прекратилось. Капрал подбежал к Стольду и неловко отдал честь.

- Дело сделано, - доложил он. – Стадо удалось отбить.

- Потери?

- Ни одного человека. Нападающих было всего десять. Вы же знаете, как эти мерзавцы, – он кивнул на таунджи. – разбегаются от тахчу. Пятеро пугаются одного.

- Что дикари?

- Девятеро убито. Вожака взяли.

На истоптанном, запятнанном кровью снегу я впервые увидел тахчу - тех самых немирных туземцев, из-за которых на Белой Чаше приходилось держать целую крепость с гарнизоном. Девять мертвых людей непривычного и дикого, но совершенно не грозного вида. На всех – панцири из толстых полос кожи, укрепленных поперек туловища, высокие шлемы, собранные из узких костяных пластинок. У троих я увидел длинные кожаные щиты, привязанные за плечами наподобие крыльев.

Двое солдат заломили руки за спину рослому крепкому человеку в кожаном панцире поверх мохнатых одежд. Шлем пленник потерял, и ветер трепал его коротко стриженые волосы, особенно два длинных пучка, оставленные по обе стороны макушки и торчащие кверху наподобие звериных ушей. Его смуглое, выдубленное ветром и холодом лицо с низким лбом, нависшим над узкими, как щели, глазами не позволяло определить возраст – лишь отсутствие бороды и морщин на лбу и щеках подсказывало, что пленник довольно молод. Поражало другое – на нижней челюсти человека росли ужасные, совсем не человеческие кривые клыки! Лишь приглядевшись получше, я понял, что сквозь губу пленника продеты мерзкие с виду костяные украшения. Тахчу поднял голову, затравленно оглядевшись по сторонам. Затем, остановив взгляд на Стольде, громко произнес несколько слов на непонятном языке – так звучала бы речь медведя, заговори он вдруг по-людски.

- Он говорит: «Если я стал для тебя диким оленем, не медли!» - перевел стоящий здесь же таунджи. – Просит убить его.

- Не дождется, - холодно ответил ротмистр. – Связать его и в сани! Возвращаемся в крепость.

Гуннарсон встретил нас с самым спокойным видом, однако голос капитана звучал веселее обычного:

- Признаюсь, господа, пленные тахчу – большая редкость. Обычно они не сдаются – у них заведено брать живыми лишь великих воинов и вождей. Чтобы замучить. Здесь у дикарей усиливается работа воображения, и волосы встают дыбом от того, что они могут учинить над человеком с помощью палок и веревок. Я уже десять лет на Белой Чаше, а до сих пор не научился допрашивать их – настолько редки пленники! Тахчу под пытками тверд как кремень, а ласковое обращение это зверье считает за слабость. И снова не отвечает на вопросы. Ничего, найдется средство и на них. Все-таки каждый новый пленник прибавляет опыта. Я благодарю вас, господа. Вы все заслужили награду. Можете отдыхать. Тахчу под замок, и глаз с него не спускать. И дайте ему мяса, - приказал капитан солдатам.

***

- Господин капитан! – солдат, охранявший амбар, в котором заперли пленника, ворвался к нам, даже не закрыв за собой двери. Морозный пар, врываясь с улицы, мешался с табачным дымом. – Разрешите доложить! Пленник…

- Что? – комендант вскочил, едва не опрокинув своего тяжелого кресла.

- Он мертв!

Надо сказать, что капитан Гуннарсон имел удивительную манеру браниться – немногословно, без намека на злобу в голосе, как будто и не говорил даже, а как-то по-особенному громко вздыхал. Он глубокомысленно изрек – иначе не скажешь! – два-три непотребных слова, после чего направился к выходу. Капитан шел размеренной походкой, но мы все равно едва поспевали за ним.

Тахчу полусидел-полулежал лицом вниз, чуть привалившись набок. Когда его перевернули на спину, мы увидели, что мех кухлянки пленника слипся от крови. В разорванном горле тахчу торчала острая костяная пластина.

- Нож забрали, доспехи забрали… - виновато бубнил солдат-караульный. – Где он ее взял… Зверье неладное!

Гуннарсон оглядел мертвого, утер широкой ладонью заиндевелые усы.

- За ворота его, - произнес он наконец. – На кладбище. Толку с него теперь…

В прескверном настроении я вышел на крепостную стену. Поверх обыкновенного для Белой Чаши холода скользил отвратительный сырой ветерок – почти неслышный, стылый и пронизывающий предвестник наступления зимы. Он забирался под одежду, в каждое отверстие, точно стремился пронять человека навылет. На небе не осталось туч, но тем чернее казалась темнота наступившей ночи – еще месяц-полтора, и она захватит небо, на добрых полгода оставив без света все живое на Белой Чаше. Чуть в стороне, вблизи воротной башни торчала фигура часового. Подобное зрелище я видел уже сотни раз, но только сейчас солдат с ружьем на плече показался мне неестественно прямым на фоне бескрайней тундры. Железным гвоздем, вбитым в оленью шкуру. Чужим Белой Чаше, как и все мы. Север, конечно, скрывает все – но не принимает, подумалось мне. Он отторгает белых людей, как тело живого существа отторгает отраву. Не тахчу – весь остров представился мне немирным. Ему не нужны чужаки. «А нужны ли мы своей собственной земле? – спросил я сам себя. - Судя по тому, что без пользы торчим на службе в столице, от безделья затеваем дуэли, потом скрываемся на Севере? И зачем короне эта стылая пустошь с ее немирными обитателями? Чтобы давать прибежище таким как я. Чтобы скрывать нас».

Подыскав ответ, я понял, что легче или хотя бы чуть яснее от него не стало. Я отправился вниз, где уже собрались за бутылкой рома Стольд, Илларио и прочие офицеры.

***

Утром всех нас внезапно вызвал к себе комендант крепости. Старый капитан смотрел хмуро. Он сдержанно поприветствовал каждого из нас по очереди, и сразу перешел к делу.

- Дурные вести, господа офицеры, - сказал Гуннарсон. – Наше счастье, что капитаны кораблей, что возят грузы с материка, кое-чем обязаны мне и не остаются в долгу.

Мы и не ждали ничего хорошего. Капитан продолжал.

- Первое: в королевстве ужесточен закон против дуэлянтов. Теперь он имеет обратную силу. Второе: при дворе есть люди, готовые нагреть на этом руки. Попросту – заработать повышение, арестовав пару-тройку преступников. Третье – чиновник по особым поручениям прибыл на остров в неурочное время. Сейчас он за перевалом, в одном дне пути от крепости.

Стольд угрюмо молчал. Илларио, полусонно опустив веки, прошелестел нечто длинное на южном наречии – даже не понимая слов, я уловил в певучих звуках непотребство.

- Я хорошо знаю этого хорька, - продолжал Гуннарсон. – Он давно копает под нашу крепость. Только ему мы, по всему видно, и нужны – проявлять рвение в ревизиях. Меня не трогает – других дураков возглавлять крепость во всем Геатмарке не сыскать. Однако мне не выгородить вас, господа. Даже под замком, под видом простых солдат, наказанных неважно за что, вы не будете в безопасности. Поэтому сей же час я снаряжаю податную партию, и направляю вас с ней. Вас, мастер Роберт, назначаю ее командиром.

- Есть! – отдал честь ротмистр.

Капитан измыслил лучший способ уберечь нас от настырного законника, лишний раз подтвердив, что север скроет все. Ревизия не могла быть продолжительной – ни один столичный чиновник не стал бы торчать в крепости дольше двух недель. Ни за какую награду. Податные же партии забираются вглубь острова и проводят там по месяцу и больше. Правда, там же рыщут немирные тахчу, но соседство с ними ощущается и здесь. Мы привыкли, а вот непрошеный гость с материка под стрелы не сунется.

К полудню податная партия в составе тридцати человек солдат, усиленная тремя десятками служилых таунджи, направилась в тундру. Крепость вскоре скрылась за горизонтом, поземка замела санный след.

Нет нужды рассказывать о том, как мы кружили между стойбищами таунджи. Те, поняв, что податей мы не берем – их собрали месяц назад – принимали нас как дорогих гостей, угощали, рассказывали новости, удивительные в своем однообразии.Спустя две недели от начала похода, когда Стольд уже собирался повернуть партию вспять, в ближайшем стойбище нас догнал шустрый мальчишка-таунджи, прискакавший прямо из крепости. Он привез нам письмо от капитана, то самое, с которого я начал свой рассказ. Поспорив между собой, мы решили затянуть наше путешествие, подавшись дальше в тундру. Там многие уже не слышали о Геатмарке, а белых людей считали демонами. Оттуда заявлялись тахчу, да и таунджи в тех местах относились к нам с изрядным недоверием. Впрочем, сейчас это было неважно. Из-за долгих разъездов любому из нас уже казалось, что весь мир – это бесконечная тундра вокруг, снежная крупа под ногами и спины упряжных оленей впереди.

Признаться честно, даже бывалые солдаты и офицеры не знали, что находится в глубине острова. Недаром на карте в доме коменданта Гуннарсона был изображен лишь контур побережья Белой Чаши! Карту нарисовали мореплаватели, обогнувшие остров кругом. Солдаты добавили крепость и ее ближайшие окрестности, но дальше них в тундре не бывал ни один геат, способный нанести на карту хотя бы черточку. И любопытство, по зову которого мы направились в сердце острова, вскоре было вознаграждено со всей первобытной жестокостью северного края.

***

Проводники-таунджи, ушедшие впереди обоза, сломя голову летели назад. Двое из них промчались мимо нас как мимо пустого места, лишь третий остановился возле головных саней, да и то лишь после выстрела в воздух.

- Беда, хозяин! – задыхаясь, крикнул он, поравнявшись с санями Стольда. – Там! – таунджи указал вправо, где в миле от нас над тундрою поднимались две одинаковые сопки, разделенные небольшой ложбиной.

- Что там? – рявкнул Стольд.

- Смерть, смерть! Тавыль! Бубны бьют! Человечья кожа! – проводник добавил еще несколько слов на своем языке, после чего сорвался с места – окрики и приказы не могли удержать его – так силен был ужас, охвативший таунджи.

Обоз вошел в резкий поворот. Я увидел, как сани Стольда остановились, как солдат-возничий подхватывает зачехленное знамя, а сам Стольд, встав в полный рост, приказывает обозу остановиться.

- Сани в круг! – зычный голос ротмистра легко донесся из конца в конец обоза. – К обороне приготовиться!

Вереница саней круто изогнулась, образовав кольцо. Солдаты спешно выпрягали оленей, загоняя их под защиту круга, снимали чехол со знамени, заряжали ружья и пистолеты.

Из ложбины между двух сопок уже вырвался и устремился вниз по склону темный поток – в долину неслось множество оленьих упряжек. Орда уже растеклась по долине, а в ложбине появлялись все новые и новые упряжки – казалось, им не будет конца. Здесь собралось не меньше трехсот воинов. Уже доносился скрип полозьев, воздух сотрясали крики сотен глоток и глухой рокот множества бубнов.

Солдаты построились позади саней, ожидая приказаний. Взглянув через плечо, я увидел, как улепетывают, вскочив на оленей верхом, таунджи. Из служилых туземцев не сбежали лишь восемь человек, да в придачу давешний проворный мальчишка – то ли он оказался отважнее своих старших сородичей, то ли привязался к нам. Стольд сам подвел ему оленя, сунул в руки свернутый пакет и сказал несколько слов на языке таунджи. Мальчишка остановился в нерешительности, ротмистру пришлось прикрикнуть. Таунджи, кивнув, взлетел на спину оленя и поскакал вспять, в ту сторону, откуда начал путь наш злополучный обоз. Я понял, что он везет тревожное известие в крепость. Стольд подготовил его заранее на тот случай, если в тундре встретится орда. Гонцу оставалось только правильно назвать место стычки, и здесь на таунджи можно было положиться – они знали Белую Чашу много лучше наших.

Нас же теперь оставалось всего три десятка, не считая таунджи.

- Слушайте меня, братья, - Роберт Стольд выглядел уставшим. Сейчас он походил не столько на офицера, сколько на пожилого, многоопытного отца семейства.– Этот Тавыль – большой вождь, непримиримый враг нашего брата. Они колотят в бубны из человеческой кожи. Это к большой войне. Стреляем не все сразу, повзводно. Держимся вместе. Живыми не сдаваться – сожрут. С нами небо, железо и ружья. У дикарей всего этого нет.

Стольд не командовал – скорее увещевал, спешил дать последние советы перед боем. Он понимал, что произносить бравые речи сейчас было бы издевательством, и все, что мы можем – подороже продать свои жизни, не умереть с чувством страха и бессилия.

В трехстах футах от нас темный поток тахчу раздался надвое и охватил наше укрытие с обеих сторон, снова сомкнувшись позади него. На то, чтобы занять круговую оборону, нам не хватило бы людей. По счастью, дикари бросились в атаку лишь с фронта. Мы построились в три шеренги по десять человек, здесь же сгрудились оставшиеся восемь таунджи.

Раскатисто прогремел легкий фальконет, выпустив в гущу нападавших пригоршню свинца. Затем первая шеренга, дав залп, перешла в сторону для перезарядки, пропуская нас вперед. Тахчу выпустили в ответ тучу стрел – они тяжелым градом застучали в сани, шлемы и панцири солдат, двое наших мешками свалились на землю и затихли. Грянул залп второго взвода, при этом мне показалось, что со стороны тахчу затрещало в ответ.

В этот миг я увидел Илларио, стоявшего во второй шеренге. Южанин, вдруг резко развернувшись, бросился прочь, уставив жалобный взгляд куда-то вниз. Он сгибался, зажимая руками рану в боку, по пальцам обильно струилась кровь. Илларио часто шевелил губами – я не мог разобрать, молится он или матерится. Его лицо, искаженное страхом и болью, я до сих пор вспоминаю с содроганием. Два шага – и южанин рухнул, скорчившись на снегу.

Я выпалил, не целясь. Тут же за моей спиной словно с неба обрушилось нечто тяжелое. Оглянувшись, я увидел в нескольких футах от себя мохнатую кухлянку, кожаный нагрудник и яростное смуглое лицо с раскосыми глазами.[1] Выдернув из-за пояса пистолет, я нажал на спуск, целясь в оскаленную рожу туземца, но механизм не поддался – проклятый мороз застудил масло на незачехленном курке.

Здесь моя душа взорвалась отчаянной яростью. Не раздумывая, я перехватил пистолет за ствол, впечатав тяжелую рукоять в переносицу тахчу – тот свалился, не издав ни звука. Затем я выхватил саблю – на санях уже завязалась рукопашная. Солдаты сражались как на учениях, примкнув штыки и сохраняя строй, не ударили в грязь лицом и оставшиеся восемь таунджи, но врагов было слишком много.

Первый натиск удалось отбить штыками. У саней осталась груда из полутора десятков мертвых тел, но неудача лишь разъярила тахчу. Туземцы лезли и лезли на приступ – они жаждали убийства чужеземцев и не считали собственных потерь. Я видел, как один, надевшись грудью на штык, вопит и тычет копьем в ответ, как другой, зажав в каждой руке по большому ножу, с разбегу бросился на строй, сминая собственным телом ровный, но немногочисленный ряд, прокладывая дорогу своим товарищам. Я что есть силы рубил древки копий, тянущиеся ко мне руки, рычащие звероватые лица и сам, должно быть, походил на зверя.

Огромный серый клубок меховых одежд, кожаных доспехов, палиц, ножей и копий со стуком и гомоном копошился справа от меня. Из самой его гущи взлетал вверх и снова опускался окровавленный палаш Стольда, сквозь шум раз за разом прорывалась его бодрая матерщина. Отбиваясь саблей, я бросился на помощь. Палаш взлетел четырежды, и я напрасно ждал пятого взмаха. Мохнатый клубок разразился ликующими воплями, рассыпался в стороны – и снова собрался вместе, бросившись на меня.

…Я лежал на земле и уже не сопротивлялся – не так-то просто отбиваться, когда восемь человек повисли у тебя на руках и ногах – по двое на каждую. Девятый склонился над моим лицом и с любопытством разглядывал, словно перед ним не человек из другого народа, а тот самый дракон, которого так часто геаты поминают в своей ругани. Туземец держал саблю, только что выкрученную его товарищами из моей правой руки, но оружие почти не занимало его. Он снял рукавицу и осторожно трогал мои взъерошенные усы (своих у него не было). Я, изловчившись, щелкнул зубами, едва не ухватив коричневые, воняющие псиной пальцы тахчу. Он отдернул руку и засмеялся, оскалив ровные желтоватые зубы.

Тахчу бродили вокруг, торжествовали победу. Я не понимал их речи – сплошь рычащие и булькающие звуки, слитые в неимоверно длинные слова. Они собирали оружие, вытряхивали из доспехов еще не остывшие тела моих товарищей. Здесь же крутились их лохматые собаки. Отовсюду на место побоища слетались вороны – они не пугались людей, а те и не думали прогонять огромных черных птиц.

Я повернул голову – и вздрогнул всем телом, зажмурив глаза: в нескольких шагах от себя я увидел голову Стольда. Только голову – бледную, с неровным обрубком шеи и широко раскрытыми, застывшими глазами. Рядом с ней – чьи-то ноги, обутые в торбаса. Рослый старик-тахчу облаченный в кожаные доспехи, задумчиво смотрел в глаза мертвой головы, медленно произносил что-то. В голосе тахчу не было слышно злорадства. Он не упивался превосходством, нет – старик говорил спокойно, по-хозяйски, как будто расспрашивал убитого врага. Что он говорил? Неужели хотел знать, зачем Стольд пришел в тундру? Стольд, час назад живой и сильный, не мог ответить ни словом. Он выполнил собственное пожелание и не попал живым в руки дикарей. Чего нельзя было сказать обо мне.

Оставив голову Стольда, вожак тахчу перешел ко мне и воззрился на меня с любопытством едва ли не большим, чем молодой воин, прибравший к рукам мою саблю. Но любопытство в считанные минуты сменилось тревогой.

- Ты из крепость, - сказал старик, безобразно коверкая геатский язык. – Мой сын в крепость. Ты видеть мой сын? Мой сын живой?

Я утвердительно тряхнул головой – единственной свободной частью тела. Признаюсь, я разобрал едва ли третью часть короткой речи старика. Мой разум, вздыбленный схваткой, пленением, гибелью товарищей и единственным вопросом «Почему я до сих пор жив?» отказывался подчиняться. И я понятия не имел о детях, внуках, племянниках и всей родне пожилого тахчу.

Старик окликнул воинов, проурчал что-то на своем. Тут же с меня соскребли доспехи, амуницию и оружие, и через четверть часа я, связанный по рукам и ногам сыромятными ремнями, уместился в санях. Орда тронулась с места, оставляя воронам залитую кровью долину.

***

Движение саней остановилось. Сначала я понял только то, что причина остановки – не тревога: никто не суетился, не хватался за оружие и не командовал. Тахчу неторопливо выбирались из саней, подхватывали и несли грузы, по всему видно, припасенные заранее, к веренице упряжек, остановившейся в сотне футов от нас. Я повернул голову, пытаясь приподняться и рассмотреть встречных.

То, что я увидел, едва не заставило меня закричать – те люди не были туземцами. Они в точности походили на геатов из гарнизона крепости с той лишь разницей, что носили более яркие одежды. Сине-желтое сочетание я узнал даже издали – Особая рота Его величества. Не гвардейцы, гораздо ближе к трону. Наделенные поистине королевскими полномочиями. Проклятье, откуда они здесь?

Еще больше меня поразило то, что непонятно откуда взявшиеся на острове королевские слуги мирно сошлись с враждебными тахчу. Это был торг – самый настоящий, вроде тех, что устраивали перед крепостью пришедшие издалека таунджи. Туземцы выложили на землю связки шкурок тундровых лисиц, оленьи рога и нечто похожее на слоновьи бивни, только вчетверо больше, кривые и темные. Я увидел то, что предложили им взамен чужеземцы – и гнев вытеснил мое изумление. Я разглядел зачехленные ружья. Когда Тавыль вынул одно из них, стало видно, что это не охотничье оружие – точно таким же был вооружен гарнизон нашей крепости. Не поскупились пришельцы и на свинец и порох. Глядя на это, я вспоминал пробитую кольчугу и окровавленные пальцы Илларио, отрубленную голову Стольда.

Среди геатов – без сомнения, это были именно мои соотечественники! – распоряжался человек, совсем не похожий на военного. Средних лет, низенький, пузатый – в другой раз я бы принял его за денщика. Закончив торг, он приблизился к нашим саням, о чем-то разговаривая со старшими таунджи – туземцы говорили все разом на ломаном геатском, из-за чего я не смог разобрать слов. Затем дикари снова принялись восторженно разглядывать полученные ружья, а толстяк тем временем бродил вдоль ряда саней, словно хотел размять ноги.

Я рассмотрел его лицо – одутловатое, безбородое, с коротким мясистым носом и маленькими, далеко посаженными глазками – лицо простого, добродушного на вид человека. Незнакомец снял шапку, и ветер вцепился в его редкие светлые волосы, от раскрасневшейся лысины повалил пар.

И только тут я вспомнил, где видел этого забавного толстяка. Служа в гвардии, я раз или два встречал его в сопровождении высшего офицерства. Он неизменно терялся на фоне усов, палашей и эполет, но генералы говорили с ним, как с равным, полковники же стояли, вытянувшись, словно на параде. Большой чиновник прибыл из столицы на Белую Чашу. Двинулся в тундру, отказавшись от сопровождения солдатами местного гарнизона. Немирные тахчу. Торг. Ружья. Солдатские ружья, дракон их побери!

И тут он заметил в санях меня. С минуту молча разглядывал, затем, видимо, понял, что перед ним не туземец – в грустных глазках промелькнуло удивление. Словно невзначай вытянул из-за пояса пистолет и взвел курок. Неброским, но решительным движением, не поднимая оружия высоко, направил дуло в лицо мне.

Я не успел даже испугаться. Выстрела не последовало - Тавыль чуть не бегом бросился к этому странному человеку и ударом всего тела оттолкнул его руку в сторону. Теперь они стояли лицом к лицу – один с пистолетом в руке, другой – сжимая рукоять длинного ножа. Оба смотрели друг на друга с недоумением и злостью.

- Зачем? – пролаял дикарь.

- Он мой соплеменник, - толстяк изобразил на лице жалость. – Вы истязаете пленных. Я хотел избавить его от мук.

- Он мой!

- Он должен умереть, - человек из столицы не спрашивал, а настаивал!

- Это не твое дело. Он – моя добыча, добыча воина. Не смей портить мою добычу! Он нужен мне.

- Я дам тебе еще два ружья.

- Нет.

- И четыре пистолета.

- Я все сказал.

- Для чего тебе он?

- Вы – люди, подобные нам, Истинным. Вы сильные и богатые. Лучше презренных таунджи. Вы созданы богами, чтобы делать железо и соль, сахар и табак, и продавать все это Истинным людям. Ты хороший. Ты помнишь о вашем предназначении. Он и другие люди из крепости забыли о нем и начали воевать. Но Тавыль даже его сделает полезным.

- Добро, - отступил чиновник. – Но живой свидетель опасен нам!

- Истинные Люди не таятся! – ощерился Тавыль. – Когда ты дашь нам много огненных луков, мы пойдем воевать крепость! Мы вызовем на бой Старого Медведя. Мы разобьем и прогоним плохих людей – твоих соплеменников с земли Истинных людей!

- Да услышат тебя боги, - с самым равнодушным видом произнес чиновник. Заметно было, что он остался недоволен.

***

Я не знаю, какие еще тайны скрывает Белая Чаша. Но с меня довольно той, что я узнал, лежа связанным в тахчунских санях. И ее хватит, чтобы перевернуть жизнь крепости - погибший Стольд оказался прав!

Мы дорого заплатили за свое открытие, и теперь лишь от меня зависит то, чтобы гибель моих товарищей не была напрасной, чтобы, начавшись в тундре, не забрала весь гарнизон крепости до последнего человека.

Во что бы то ни стало, я сбегу и доберусь до крепости. Гуннарсон узнает, что грозит его людям, и чья рука возделывает опасность на ледяных пустошах. Северу не скрыть преступления, которое одно превосходит всё, что привело на Белую Чашу меня и прочих. Стольд, Илларио, мои товарищи, сложившие головы в тундре – клянусь вам!