Возведенная в абсолют

Часть 1.

Питерские улицы промозгло-холодные с утра – от отягощенных влагой белесых туманов – но в руках Кира чашка горячего чая, и только она спасает его вечно прохладные руки, вдыхая в него живое тепло, пока он не сравнялся температурой с той, что царила на улице, и не растворился в воздухе. Урчащая Нора – беспородная кошка с подбитым где-то на улице глазом, подобранная полгода назад – тоже активно этому способствует, согревает колени, уютно свернувшись на них, видимо, понимая, что никто другой кормить ее явно не будет. Кир не против, он рассеянно гладит ее по спине – мыслями (единственное, что удерживало его еще в этом мире, а то бы и в самом деле растворился) далекий, как и обычно.

Через распахнутые настежь окна в тесную кухню вплывает стылый запах измороси, свежий, бодрящий, мурашками разбегающийся по коже. Сквозняк врывается тоже – он хлопает дверьми где-то в коридоре, гладит Кира по плечам, не давая отвлечься, и у самого хозяина квартиры, вырванного из плена собственных мыслей, не остается выбора. Вздохнув, он смаргивает, зарываясь пальцами в короткую шерсть.

– Скучно тебе, наверное, со мной.

Нора тянется лапами за касанием, разворачивая тугой клубок, в который было сжато ее тельце, и издает обрывистое мяуканье – Кир взял ее к себе застуженной, с воспаленными связками, так что внятных звуков от нее услышать было нельзя. Тем не менее, для иллюзии диалога прекрасно хватает и этого, так что вторая рука тоже отрывается от чашки с остывающим «english breakfast», чтобы попасть в цепкий капкан из кошачьих конечностей и зубов.

– Не злись. Ты уже как минимум моя муза. Иногда даже натурщица, – Кир даже не морщится, когда резцы царапают сильнее допустимого, только прерывается на секунду. – Тише, ну, обещаю, что напишу нормальный портрет.

Утробно заурчав, Нора нехотя разжимает челюсти, шершаво слизнув выступившую кровь, и принимается лениво покусывать большой палец, до этого поглаживающий ее под челюстью. Кир вспоминает, что обещал нарисовать ее уже несколько месяцев, чувствует себя виноватым за этот обман – несмотря на внешнюю отстраненность, он всегда был эмпатичным – и поднимает кошку на руки. Та тыкается головой в щеку, что-то сипло мяукая.

– Напишу, конечно. Потом.

***

Ты всегда внимательно присматриваешься к своему окружению издали, при этом не общаясь ни с кем особенно тесно, но с Киром тебя чуть ли не сводит судьба – а так свела бы в самом деле, будь ты хоть на мизер фаталистом – в тесных коридорах университета. До этого несколько раз ты уже замечала на себе взгляд незнакомца с неизменным блокнотом а4 в руках, обязательно скрипящего карандашом по бумаге – даже во время диалога с кем-то, рисование будто бы ни капли ему не мешало – но это не настораживало, в конце концов, иного ожидать от студента с факультета живописи было нельзя: здесь практически все ходили такие же. Ты сама, конечно, этим особо не проникалась, да и не интересовалась – вообще забегала сюда только ради встреч с Ромео, когда звонков и переписки не хватало, а эта нехватка била по мозгам, сбивая фокус внимания, так что избежать знакомства с очередным его другом не удалось: Ромео вообще не испытывал никаких проблем с этим, благо хоть бросил безуспешные попытки ввести в этот свой круг тебя.

На коротких приветствиях и парочке формальных вопросов бы все вполне успешно закончилось, остановившись на стадии исключительно вежливого интереса, если бы не инициатива Ромео – или очередная серия случайностей, благодаря которым ты все чаще сталкивался с Киром, зачастую оставаясь с ним тет-а-тет. Не то чтобы это доставляло особенный дискомфорт – вы оба явно не жаждали разговоров, а потому удобная тишина прерывалась порой только росчерками набрасывающей скетч ручки – но однажды в ненавязчивом диалоге Кир упомянул какую-то свою большую работу, чуть ли не диплом (а может, и его), и Ромео с энтузиазмом выдвинул твою кандидатуру в натурщики. Протестовать особо никто не стал – особенно когда вы графики для выявления свободных часов и выяснилось, что хватит трех-четырех таких сеансов – потому что тебе, в принципе, безразлично, все равно, как выяснилось, ты могла в это время заниматься изучением собственных конспектов или интересующей литературы, а Кир к тебе по некоторым предположениям уже какое-то время присматривался.

Ромео был таким в принципе доволен – сводить людей он любил, практически не зная в своем эмоциональном спектре такой штуки как ревность. Ты решила ему подыграть, компенсируя сорвавшуюся по твоей вине встречу-свидание на той неделе.

***

– Не знала, что у тебя есть питомец.

Кир ведет плечом равнодушно-неопределенно – он вообще молчаливый и зачастую неясную жестикуляцию предоставляет в качестве ответа – и подбирает волосы резинкой, перешагивая через стоящие прямо на полу пачки бумаги и скетчники: не беспорядок, а собственная система со смутным для постороннего человека алгоритмом, кажущаяся срачем лишь с первого взгляда, и ты не можешь не оценить по достоинству.

Нора издает долгое «ур-р», ткнувшись головой в щиколотку Кира, и проскальзывает дальше, к тебе, заинтересованно потянувшись обнюхать штанину.

– Ее зовут Нора. Хочешь – погладь, она ласковая очень, – вернувшись с рулоном и очередным блокнотом под мышкой, Кир вытаскивает из кармана замызганный ластик, чтобы резаком снять с него верхний слой – внутри он на контрасте оказывается практически белоснежным – после чего, подняв взгляд – будто вспомнив – указывает в сторону кухни. – Сядешь там? Освещение более-менее нормальное будет.

Оглянувшись в сторону какого-то куцего коридора, ты киваешь и, не теряя времени, делаешь шаг в нужном направлении. Нора следует за тобой по пятам, обгоняет, оглядывается и отстает опять. Кир еще с пару минут точит карандаши, выкидывает сточенные опилки, после чего присоединяется к вам.

– Чаю не предложишь?

– Могу, только к нему ничего нет.

– Не страшно, я все равно не ем сладкое.

***

Красота сложна в своей структуре, так что ее крайне легко повредить при переносе на что угодно примитивно физическое – будто бы взять и привязать к валуну птицу, не оставив ей ни дюйма веревки на хотя бы попытку взлета. У Кира это – одна из превалирующих целей любого художника – не получалось, он будто тыкался в закрытые ворота, раз за разом разбивая себе нос, а при взгляде на подобные попытки своих одногруппников, бессмысленность его занятия становилась еще очевиднее, но он все равно не бросал, пытаясь если не достичь идеала, то хотя бы к нему максимально приблизиться. И не сказать, чтобы с этим было хоть чуточку проще, потому что ориентироваться поначалу было даже фактически не на что, но потом – как озарение – Кир нашел корень проблемы и принялся усердно его исправлять: натурщики.

В университете их подбор был случаен – кто пришел, способный стоять по часу и более неподвижно, того и взяли, но этот вариант был нацелен на совершенно другие вещи, так что Кир начал активно всматриваться в окружающих. Прохожие, знакомые, случайные консультанты, за которых зацепился взгляд – блокнот не покидал его рук отныне, а прихваченная ручка/карандаш не переставала скрипеть, соприкасаясь с бумагой максимально быстро и скупо, спасибо нехватке времени.

В таком бешеном темпе из-под руки Кира выходили десятки набросков самых различных лиц за день. Он легко ухватывал главное, но ему совсем не оно было так необходимо, и осознание бесполезности внезапно оборачивалось такой кремниевой стеной, что упорство и врожденное трудолюбие практически рассыпались от столкновения с ней – будто бы из-под ног вышибли землю.

Периоды отчаяния для Кира всегда начинались именно так.

***

– Можешь садиться.

– О, ты уже закончил? Так быстро?

Яркий свет – из-за края оконной рамы. Солнце так удивительно чисто для петербуржского неба.

– Да, теперь нужная другая поза.

– Что насчет вот этого? – вытягивает руки, наслаждаясь в равных дозах как самим собой, так и всем окружающим: разбросанным бумагам, карандашу в ладони, скольжением луча по коже и еще сотням тысячам приятных мелочей. – О, или я могу еще так, смотри.

Тонкие губы Кира складываются улыбкой сами собой.

– Погоди. Я хочу изобразить ее следующей.

***

Ромео всегда шлет очень много смс, особенно после пар, когда более-менее освобождается, так что браться за книгу, не включив предварительно ночной режим, ты не можешь: сообщениями тебя буквально закидывают, да так, что телефон вибрирует в руках практически непрерывно. Тебе самой это не мешает – ты с пятого, наверное, класса привыкла заниматься в любых условиях, но насчет Кира нет особых предположений, так что чисто на всякий случай ты перестраховываешься.

Вероятно, не зря: кисть (уже кисть, а не карандаш) в жилистых пальцах двигается неспешно, без лишней осторожности, но крайне аккуратно, Кир явно разбирается с деталями, и неважно, что это лишь черновой вариант будущего портрета. Колонковый волос скользит по взрытой акварельными канавками бумаге, пока взгляд – Кир будто рисует глазами – повторяет движения кисти на одежде, коже, и ты ощущаешь его удивительно четко.

Этот взгляд не имеет ничего общего с оценивающе-настороженными взглядами незнакомцев, лучащимся, ласковым взглядом Ромео – да вообще чем угодно, и, видимо с непривычки, это как-то напрягает. Никогда не имевшая проблем с социальным взаимодействием ты, невозмутимая в девяноста семи из ста ситуаций, предпочитаешь не отрываться от книги, потому что в противном наткнешься на это неопределимое, чуждое выражение глаз. Их вообще хочется избегать как-то интуитивно – за прозрачностью светлой радужки как будто бы кроется что-то этакое, утопленное в черноте угрожающе суженного зрачка, и от этого не спасает разделительное стекло очков – твоя первая линия защиты от окружающего мира.

Когда Кир пишет, он дышит размеренно и медленно, задерживая дыхание при выписывании особенно тонких моментов. У тебя получается свободно вздохнуть, только когда он приковывает глаза к бумаге, перебрасывая на нее все свое пристальное внимание.

***

Нора привыкает к незнакомцам довольно быстро – уже на второй визит она охотно ластится к ноге, а к четвертому – беззастенчиво запрыгивает на колени, и уж кого-кого, а ее взгляд рисующего Кира ни капли не смущает. Урчащая и теплая, она покусывает пальцы, играясь, тыкается острой мордочкой в складки одежды, и, пожалуй, она была одной из тех немногих вещей, которые тебе были приятны в этих посещениях.

Единственный минус – нещадно затекающие ноги: Нора спрыгивает легко, а ты непроизвольно кривишься от простреливших покалыванием ощущений в мышцах.

– Ноги? – Киру хватает одного удачно брошенного взгляда на твое лицо. Вероятно, от того, что твоя мимика всегда была особо красноречивой, когда отражала негативные эмоции.

– Да. Неприятно.

Ты поднимаешься, но внезапно приблизившийся Кир, словно слетевший со своего места, толкает тебя обратно на стул. Мгновенно напрягшись, ты сжимаешь челюсти, уже готовясь дать волю своим самым иррациональным подозрениям (страхам), но распускается шнуровка классической туфли, и пальцы с мозолями на первых-вторых фалангах касаются стопы.

Дешевизна трюка настораживает еще сильнее, но ты в следующее же мгновение понимаешь, что это отнюдь не идиотская попытка соблазнения, слизанная с какой-нибудь аниме, манги – чем там еще увлекаются такие нелюдимые одиночки, проводящие большее время дома? Очевидно, помощь – асоциальные люди вполне могут считать подобные нарушения личного пространства нормой из-за отсутствия шлифовки реальным опытом взаимодействия – так что ты заставляешь себя усилием воли откинуться обратно на спинку стула.

– Я тебя напугал, – констатация факта.

– Нет. Но не советую делать что угодно так резко и… молча.

Узкие, длинные ладони разминают стопу – несмотря на дикость, странную непредвиденность действа, ты принимаешь массаж так спокойно, как только получается, уже сделав пометку о неловкой резкости, возможной грубости действий Кира.

– Прости, – пальцы ненадолго замирают, но тут же продолжают двигаться. – Уже который раз ты тратишь личное время, чтобы помочь мне, так что я подумал, чт…

Кир на мгновение поднимает подбородок – блеклый свет падает на его лицо из-за твоего, и ты киваешь.

– Я поняла. Впредь лучше спрашивай.

Никакого смущения между вами – слишком мало живых эмоций на двоих, но это – ваша общая переменная, и ты впервые чувствуешь покой в компании Кира. Сам Кир же опускает взгляд обратно, и отросшие за последние несколько месяцев волосы крайне удачно прячут выражение его глаз.

***

Вперед и вверх, вперед и вверх – время движется именно в этом направлении, и Кир сейчас тоже.

– Стой! Господи, да подожди же ты!

Бежать по лестнице вверх ему, никогда не занимавшемуся особенно спортом, трудно, и дыхание перехватывает на раз-два, но светлая макушка почти вырывается за края поля зрения, так что шаг приходится прибавить.

Смех падает на него бликами света с пролета выше. Он смеется.

– Догони меня или не получишь своего этюда!

– Это нечестно, ты знаешь.

– Ну, ты же хочешь написать небо с близкого расстояния?

***

На поверку, Кир оказывается на самом деле неплохим парнем – договоренности, по крайней мере, выполняет исправно и точно, а все странности его, бросающиеся в глаза, как выясняется, легко объясняются асоциальностью и крайней вовлеченностью в живопись, едва ли не фанатичной: художественные галереи – храм его, а какой-нибудь Г. Баммес на книжной полке – молебник. Тем не менее, в остальном он такой же обычный, как и все остальные, и ни следа от настораживающей атмосферы уже не остается, когда он начинает машинально отстукивать по столешнице ручкой в такт заигравшему на звонке у тебя Озборну – каждый месяц Ромео меняет песню на своем номере, тебе же без разницы, так что у всех остальных стоит стандартная мелодия.

Ты извиняешься – забыла сегодня про телефон вообще, утром закинув его в сумку и так и оставив, замотавшись – спешно вытаскиваешь мобильник, отвечаешь. Кир дергает рукой, мол, ничего страшного, погружается в прорисовку каких-то узоров, а потом, когда ты возвращаешься на место, интересуется твоими музыкальными вкусами.

На общительного человека он не похож, как и ты, но разговор клеится удивительно легко. Выясняется, что в этом аспекте ваши пристрастия схожи, как и во многих других – хоть те же взгляды на жизнь – а потом Кир выходит на пару минут и возвращается к тебе уже с гитарой. Он наигрывает Квин, ДДТ, чередует Цоя с Биттлз и Аффинажем – по просьбе страждущего слушателя, т.е. тебя – и на последнем его голос ломается дрожью интонаций.

«Ни о чем не хочу молить»

У тебя сосет под ложечкой. Опущенные веки Кира подрагивают – он почти шепчет.

«Просто выгляни»

***

– Опиши свою жизнь, расскажи, где ты бродишь ночами.

Не слушает – ловит каждое слово, почти затаив дыхание. Кир скользит взглядом по лицу, вбирая каждую отражающуюся эмоцию, и все мимические движения – даже просто намеки на них – невыносимо хочется, нет, необходимо запечатлеть, но гитара занимает все место в руках.

– Дорогой, ты ведь знаешь, тогда еще были мы молоды.

Из-за окна на лицо падают движущиеся отсветы фар и пятна фонарного света. Расчерченное ими лицо завораживает – в глубокой тени едва угадываются очертания, но глаза блестят, и блеск этот не заглушить никакой темнотой.

– Это глупо, но темная пропасть лежит между нами, – голос подведет, так что Кир почти вскрикивает. – Пока ты молчала!..

– Стоял, значи-ит, курил сигарету, тебя нигде нету.

Чистый сопрано вплавляется идеально, сглаживая неровности остроугольных и немного неловких интонаций. Кажется, она занималась вокалом, вспоминает Кир.

***

Квартира у Кира не то чтобы большая, но в обилии дверей можно легко запутаться, и зеркало во всю стену в конце коридора ни капли не помогает – чертово зазеркалье. Ты знаешь, за какую из дверных ручек нужно потянуть, чтобы попасть в кухню, зал, ванную и в уборную – здесь раздельный санузел – а другие тебе и в принципе особенно не нужны, потому что ты понимаешь и уважаешь чужое право на хранение собственных секретов. И все-таки ожидать того же от Ромео, заглянувшего изначально, чтобы захватить тебя потом с собой в какой-то бар, было глупо – понятия личного пространства для него порой будто бы не существовало – не пытаясь даже разобраться, раз за разом он тыкался в случайные двери.

Ромео удалось убедить Кира в том, что все будет в порядке, так что, нагрузив его списком и вручив деньги, он успешно отослал его из собственной квартиры в магазин, решив, видимо, споить вас обоих под благовидным предлогом отметить завершение, собственно, картины. Ты собиралась помочь, но Кир махнул рукой, сказав, что разберется самостоятельно, и Ромео не дал тебе настоять.

– Это не лучшая идея, ты знаешь.

Ромео закатывает глаза, мимолетно мазнув пальцами промеж ушей удобно устроившейся на хозяйской кровати кошки, и оглядывается. Стены в комнате увешаны потрепанными плакатами – музыкальные группы, некоторые даже знакомы тебе – а на полках громоздятся альбомы, папки, отдельные листы и огрызки карандашей. Особого беспорядка нет, все вещи сложены, пусть и неаккуратно.

– Мы просто посмотрим. Он все равно не устроил мне экскурсии, а я хочу найти твои наброски. Он же их не мог выкинуть.

Вламываться в чью-то комнату явно не в твоем духе, так что ты чувствуешь неясный дискомфорт. Промеж лопаток поселяется, уже не отпуская, какое-то трусливое опасение за Ромео, уже принявшегося ковыряться в стопке блокнотов, которые можно было заметить в руках Кира последние пару месяцев. Сама ты копаться в чужих вещах не собираешься и по-хорошему вообще хочешь выйти и спокойно дождаться возвращения хозяина квартиры где-нибудь на более нейтральной территории, в зале или на кухне, но на полу лежит фотокарточка, и ты не можешь не. Примятая с углов, с дыркой посередине сверху – от канцелярской кнопки – фотография единственная в этой комнате, если не квартире, и оттого бросается в глаза. Наклонившись, ты поднимаешь ее, вертишь в руках, перевернув лицевой стороной вверх, и всматриваешься в изображенные лица: сам Кир и буквально сверкающая улыбкой незнакомка, держащая его под руку.

Тебя обдает ощущением, что ты влезла во что-то личное, потому что на фотографии Кир хоть и не улыбается, но выражение его глаз достаточно красноречиво. Отложив фотокарточку на тумбочку, ты оглядываешься на Ромео.

– Идем, – ты непреклонна, и он это чувствует, оглядывается. – Зря мы сюда зашли.

– Я еще не нашел здесь тебя.

– Потом Кира попросишь. Пусть он сам тебе отдаст.

***

– В другой раз.

– Мы уже откладывали трижды.

Смотрит раздраженно, в ответ получает аналогичный взгляд. Солнце бьет прямо в глаза – именно что бьет – Кир вынужденно щурится, чувствуя, как что-то невесомое в воздухе невыносимо натягивается.

– И что? Я была занята, слушай. Ты сам знаешь.

В пальцах ломается карандаш с громким хрустом. Дрогнув ресницами, Кир быстро прячет оцарапанную обломками руку в карман.

– Дай сюда, – лезет в карман следом, хмурясь. – Не будь таким невыносимым. Я не могу, дела.

– Нет, – Кир упрямо сжимает пальцы в кулак, размазывая кровь и не чувствуя этого. – Не держи меня за идиота.

– Кир…

– Сегодня. Как договаривались.

***

Изображений много, нереально – листы выпадают из альбомов, и приходится наклоняться, чтобы подобрать их и сложить уже сверху. Кир листает их молча, никак не комментируя, только Ромео периодически вставляет какие-то реплики или вопросы, потому что ты тоже молчишь, а ему нельзя допустить неловкой тишины, прерываемой лишь шуршанием бумаги.

Карандаш, ручка, сангина – ты знаешь названия некоторых материалов. Ромео, уже получивший свой набросок, не удовлетворился им одним и попросил показать другие работы – слегка поддатая ты поддержала его просьбу, так что Кир лишь пожал плечами и удалился в свою комнату. За время его отсутствия вы успели в очередной раз наполнить бокалы вином из пустеющей бутылки.

– О, это же!.. – Ромео касается изображенного лица, указывая. Ты прослеживаешь взглядом движение его пальца и чуть приподнимаешь брови, потому что с листа на тебя смотрит та самая незнакомка с фотографии – несмотря на легкое опьянение, соображаешь ты так же ясно, как и обычно. – Как же ее звали? Она с журналистики еще, постоянно к нам заглядывала – неужто к тебе?

Ромео щелкает пальцами, напрягая память.

– Фелиция! Вот, да!

Ты, почти удивившаяся тому, что Ромео тоже был знаком с этой девушкой, поднимаешь взгляд, запоздало вспомнив, что тот в принципе может вполне себе быть знаком с где-то половиной города – с его-то общительностью. Кир неслышно практически выдыхает и вопросительно смотрит на вас обоих.

– Вы были знакомы?

– Я – нет, – ты отрицательно мотаешь головой.

– Я с ней пересекался пару раз. Ну, то есть попадал на ее вечеринки, не суть.

Ромео сверкает улыбкой, машинально перелистывая, и твой взгляд так же на автомате цепляется за уже знакомое лицо, повторяющееся десятки раз, но каждый – с разным выражением или с иного ракурса, как и твое собственное на тех страницах, где были первоначальные наброски.

– Не знал, что вы знаете друг друга, – Кир оживляется. – Вы общались?

– Не то чтобы, – качнув головой, Ромео издает смешок. – Несколько раз соревновались в шот-гейм. Она выиграла, кстати.

– Да, Фели могла, – не отметить мягкость интонации при этой реплики невозможно.

Ты не можешь вклиниться в разговор, но тебе хватает и наблюдения, пока альбом перекочевывает полностью в твое распоряжение. Вслушиваясь в разговор, стараясь не потерять нить, ты перелистываешь страницы, и рисунки – как фотографии – рассказывают тебе про Фелицию, наверное, больше, чем сможет вспомнить о нем Ромео.

Здесь, например – пальцем ты зажимаешь страницу – Фелиция указывает куда-то, стоя на фоне грубо обозначенного вольера (здесь же, ближе к углу, наброски зебр и головы жирафов), а чуть левее – она же, в этот раз сжимающая сигарету губами. На следующем листе она в той же одежде сидит на знакомом стуле, и расположение заштрихованных пятен напоминает до боли интерьер кухни Кира.

– Она же уехала вроде? Я уже месяц ее не видел точно.

– Да, наверное? Мы слегка повздорили в последнюю встречу, – тебе не нужны глаза, чтобы увидеть, как Ромео похлопывает Кир по плечам.

– Бывает. Может, дуется, но потом позвонит в любом случае.

Тем временем ты уже практически на последних листах – хроника за где-то месяца два навскидку (ты не уверена, но где-то так) уже разложилась на твоих коленях – и здесь у Кира явно происходил какой-то творческий кризис, ну или просто произошла ссора – некоторые участки заштрихованы так, что не видно ничего совершенно. Зато в пустых местах маленькие рисунки скрючившейся от холода спящей фигуры, нарисованные как-то поверх и, видимо, гораздо позже – пространства явно не хватало для полного изображения, так что ноги были обрезаны.

– Фелиция сама потом видела эти наброски? Они хороши.

Кир оборачивается к тебе, бросив взгляд на раскрытую страницу, и его лицо дергается. Он забирает альбом, закрыв его с шорохом, вместо него передавая другой.

– Видела, – неожиданно сухо. – Она оценила.

***

– У меня закрываются глаза, Кир, я не могу. Дай поспать.

– Потерпи еще, мне чуть-чуть осталось.

Вокруг – баночки энергетиков, и о них не спотыкается только Нора, мяукающая жалобно-жалобно, абсолютно забытая. Кир водит рукой по бумаге – выходит почти нервозно от спешки – и в полумраке комнаты (окна зашторены, от них будто взрываются в висках фейерверки) спать хочется еще сильнее.

– Покури. Тебя это взбодрит.

Глубокий вздох, шорох распечатываемой новой пачки. Здесь их тоже полно, и в воздухе невероятно накурено – потому что это одна из тех немногих вещей, которые Кир дозволяет.

– Я устала, – щелчок зажигалки. – Когда ты закончишь?

– Не знаю, – откровенно отмахивается, но, помедлив, добавляет. – Еще часа три минимум.

– Ты на меня злишься?

– Нет.

– А если честно?

Молчание.

– …надо Нору покормить бы.

***

Та работа стала не единственной – в следующий раз Кир спросил сам, напрямую, где-то через неделю после завершительной попойки локальных масштабов, и ты, не найдя поводов для отказа, согласилась, в частности потому что, как выяснилось, он оказался вполне себе разумным человеком, и ты была бы не прочь ввести его в круг своего общения. Условно «круг», конечно – двоих человек кругом не назвать, отрезок максимум.

Набросок за наброском, картина за картиной – ты привыкаешь все сильнее к компании Кира, а он – к тебе. Постепенно локации сменяются с унылой питерской квартирки на парки, сады, однажды даже галерею, и ты не особенно понимаешь – тебе не хочется вдаваться и размышлять над этим – что именно происходит, пока однажды Кир не говорит тебе сам:

– Ты красива. Мне хочется тебя рисовать.

Часть 2

Кир смотрит на тебя, как на самое дорогое, что только у него было, есть и будет – тебе это льстит, конечно, еще как, но это отнюдь не то, что ты в нем ценишь. Может, какой-нибудь Ромео бы удовлетворился этим – ты прикрываешь лицо рукой с зажатой дотлевающей сигаретой, пряча ухмылку при воспоминании об этом парне – но ты не акцентируешь внимание на таком всеобщем обожании. Куда сильнее тебя подкупает надежность Кира и его верность слову – может, поэтому он говорит так мало?

Единственное, пожалуй, в чем ты твердо уверена, так в том, что вот этот самый Ромео был бы крайне польщен таким вниманием от художника – жаль, наверное, что ты не он совсем, и постоянно рисующий Кир тебя уже утомляет, хотя ты вроде как приняла и даже смирилась с этой особенностью. Рисование для него имеет все-таки наивысший приоритет, и ты понимаешь его, хоть сама не готова положить жизнь на какое-то одно занятие, но ценности у всех разные, а Кир, наверное, просто еще и трудоголик до мозга костей.

Ты запихиваешь окурок в пепельницу, растираешь его, напоминая себе, что нужно б ее помыть – Кир не курит, вообще купил ее для тебя – и машинально тянешься к пачке, но одергиваешься. Пять сигарет за день, конечно, не предел, но не у Кира – ты знаешь, как не любит он запаха никотина.

***

Воздух такой густой, что кажется, что само пространство душит, хватая за горло, и ты цедишь его носом, поверхностно часто-часто, потому что грудь разрывает. Кир тоже дышит так, ему тоже жарко, тоже душно, и глаза подернуты невнятной дымкой – прямо как у тебя, наверняка как у тебя. Ты заглядываешь в его лицо – этот нездоровый румянец на острых скулах от жары или неприятного возбуждения? – в поисках хоть чего-то определенного, чтобы ухватиться за это, потому что это Кир, черт возьми, он всегда был надежным, и на него можно было положиться, но ты не находишь, и земля уходит у тебя из-под ног рывком куда-то вверх и влево.

Кир ведет рукой по щеке – пальцы у него холодные, как обычно, и ты чувствуешь, как контрастно горяча твоя кожа, что даже такое касание на грани неприятного. Ты задыхаешься, ощущая дрожь по всему телу, но больше всего в конечностях, притягиваешь порывисто Кира за шею ближе, но он отрешен, и тебе легче смотреть на растрескавшуюся побелку на потолке, чем в его лицо.

– Тише. Все будет хорошо.

***

– Зачем тебе?

Забытая коляска, выкаченная в центр комнаты, кажется чужой даже Киру. Он смотрит на нее удивленно.

– Мне? – он качает головой, а потом дергает уголками губ. – О, нет, это не мое. Хозяина квартиры, наверное.

***

Ты шумно сопишь, и Кир касается лба – проверяет температуру. Ты не сопротивляешься, только тяжело опускаешь голову ему на плечо, пока он цыкает языком неодобрительно.

– Посидим так еще немного, – ты сонно зарываешься лицом в плавный изгиб шеи, наверняка щекоча дыханием. – Пять минут.

– Не больше, – Кир даже заглядывает в экран телефона.

Ты прекрасно знаешь, что он и не даст тебе больше – поторопится напоить каким-нибудь терафлю или колдрексом, а потом даст закутаться в собственное зимнее одеяло и усядется где-нибудь рядом с блокнотом. Ты, в принципе, ничего против не имеешь, но на третье пробуждение в горячке, потянешь за руку к себе в интуитивной нужде в объятиях и сочувствия – ты всегда плохо переносила болезни, а особенно те, что сопровождаются жаром.

Кир ляжет рядом, даже обнимет – ты заснешь с ощущением кольца его рук, прижимающих к телу. Если повезет, то проснешься тоже, а иначе – под шум, нет, стрекот движущейся по бумаге ручки.

***

Вместе с воздухом застывает в желе время тоже – по ощущениям – и пот ползет по твоему виску крупной каплей – Кир сначала собирается вытереть ее рукой, но, передумав, проходится вдоль мокрой дорожки языком, прямо по потемневшим волосам, завершив движение поцелуем куда-то возле макушки. Его дыхание горячее – еще горячее, чем воздух – а после него остается мокрый след, будто кто тряпкой провел, и ты, практически ослепшая, сбитая с толку, раскаленная, вслепую жмешься к нему, вздрагивая всем телом, прячешь в изгибе шеи лицо, сухо всхлипываешь то ли от перегруженности ощущениями, то ли от эмоционального напряжения, но в уголках век уже зреют обжигающие капли, и опаляет глазные яблоки сама внутренняя сторона сомкнутых плотно-плотно век. Ты не хочешь плакать, так будет еще жарче, а ты и так уже вся взмокла, но Кир не дает тебе пережить спокойно накативший приступ – берет за подбородок и твердо, но аккуратно отстраняет.

Он долго всматривается в твое лицо – проводит пальцами, очерчивая что-то, а, может, просто пытаясь запомнить, на влажной коже, даже наклоняется, чтобы повторить какие-то линии языком, влажно лижет переносицу, веки, выемку под нижней губой, вкладывает палец в носогубный фильтр, будто замеряя, как сплетается вокруг и над пальцем твое холодящее дыхание. Он двигает твоими бровями, пытаясь придать твоему лицу различные выражения, хватает за нижнюю челюсть, но она трясется – подбородок, губы ходят ходуном, потому что, наверное, впервые в жизни ты настолько близок к истерике – и у него ничего не выходит.

Кир успокаивающе гладит тебя по лбу, убирая с него пряди упавшей челки.

***

– Ты куришь?

Брови чуть дергаются с намеком на вопрос – выражение удивление. Кир качает головой, но спустя секунду замирает, уставившись на чистую пепельницу в пальцах.

– Нет, – он тянется ее забрать. – Давно убрать надо было.

– Забыл? – подсказывает сама.

– Да. Забыл.

***

– Черт, Кир, прости, но…блин, у меня встреча, мне надо идти.

– Ну а мне надо делать скетчи.

Ты оборачиваешься, хмурясь, садишься на кровати, но Кир мгновенно оказывается рядом, толкает тебя обратно, вжав в кровать весом, и усаживается на бедрах. Рамок приличий для него не существует – иногда это почти шокирует – зато есть карандаш в его руках, а еще – скетчник, и ты закатываешь глаза, не выдерживая, и взбрыкиваешь.

– Потом сделаешь, – ты заглядываешь в лицо, пытаясь поймать взгляд, но, не добившись успеха, перекатываешься набок, бесцеремонно с себя скинув рослое тело – не в первый раз уже. – Кир, что за говно?

– Могу спросить у тебя, – он медленно поворачивает к тебе голову, и ты едва удерживаешься, чтобы не потянуться убрать с его лица отросшие волосы. – Ты согласилась быть моей натурой.

– Согласилась, но надо знать время же, – ты хмуришься, дергаешь головой, опуская ноги на пол. Шуршат простыни – Кир лениво переворачивается на спину, захватив блокнот. – Я не могу постоянно переносить встречи из-за тебя. Прости, конечно, но черт возьми.

Кир не отвечает, так что в воздухе раздается лишь звон пряжки твоего ремня, когда ты одеваешься. Ты уже знаешь, что он будет долго злиться – игнорировать.

***

Кир ведет рукой вниз по груди, и ты жмуришься, готовая умолять, чтобы он не уделял столько же времени твоему телу, сколько лицу, потому что ты не выдержишь, господи, ты точно умрешь – у тебя разорвется сердце в этой жаре, обдав кипятком-кровью – и ты бормочешь ему бесконечной литанией слово «пожалуйста», ведь он обещал, черт, обещал тебе, что все пройдет быстро. Его жилистые, будто высохшие в такой духоте пальцы еще с полминуты кружат над пупочной впадиной, в дополнение к дрожи посылая по твоей коже волны мурашек – щекотно, неприятно, странно, возбуждающе, ты запуталась в чувствах так, как не запутывалась никогда – но потом милостиво скользят дальше, и ты выдыхаешь шумно, только чтобы потом вновь зачастить с вдохами.

Внизу все мокро, пышет жаром – большим, чем здесь – ты не хочешь приподнимать голову и смотреть, тем более, что на это нет сил, господи боже, да их нет даже на то, чтобы почесать место укола, уже расцветшее мазком синяка на руке. Ты просто прижимаешь Кира к себе сильнее, боясь пошевелить хоть одним мускулом ниже грудины, а он целует тебя в лоб и качает головой, осторожно отстраняя за запястья скованные руки, закинутые ему на шею.

– Тш-ш-ш-ш. Мне осталось чуть-чуть. Я не могу обниматься с тобой сейчас.

У тебя вся нижняя челюсть – один огромный трясущийся кусок желе, вот-вот растает от температуры. Кир видит это, промакивает твое лицо какой-то прохладной тряпицей – промокашкой? – и ты готова поспорить, что от твоей кожи идет пар, настолько ты горячая: тебя будто подсвечивает жаром изнутри.

***

– Меня напрягает… кое-что.

Взгляд блуждает по лицу, пытаясь что-то прочесть, залезть в мозг и вырвать фрагмент – неприятно. Кир хмурится.

– Я думал, мы прошли этап, когда я был для тебя чудаком.

– Нет, это другое. Предчувствие или что-то подобного рода. Я знаю, вероятно, прозвучит крайне глупо и необоснованн…

– Слушай, – одергивает так резко, что собеседник вздрагивает. – Ты разве доверяешь предчувствиям?

– Нет.

– Так в чем проблема?

***

Ты обожаешь необычные проекты, еще больше ты обожала необычные проекты Кира, но сейчас ты измотана так, что буквально засыпаешь на ходу, и что-либо обожать у тебя нет никаких сил.

– Долго там еще?

Кисть щекотно проходится вдоль лопатки. Ты ежишься – стылая зима проникает через ветхие рамы, а нагой стоять в такой прохладе не особо приятно, и будь сила в твоей воле, сейчас ты бы отогревалась под одеялом, видя десятый сон. Тем не менее, Кир неумолим, и ты ему не сопротивляешься – ты предпочитаешь не думать об этом.

Краска – какая-то специальная, как ты поняла – гладко ложится подсыхающими холодящими мазками. Ты понятия не имеешь, зачем это Киру, но он никогда не объяснял тебе предназначения своих работ, а ты особо и не спрашивала, в принципе, только в самом начале, получив в ответ пару-тройку общих фраз.

– Нет. Минут на пятнадцать работы.

Ты морщишься, едва удерживаясь, чтобы не потереть уже разукрашенными ладонями лицо. Колени буквально трясутся.

***

Когда Кир склоняется где-то там, у твоего бедра, тебе позвоночник простреливает страхом, и ты дергаешься неконтролируемо сильно, тут же рефлекторно сжимаясь в комок. Мгновенно тебя пробивает на слезы – ты сжимаешься, кривя рот, и вздрагиваешь, ненавидя успокаивающий поцелуй Кира в тазовую косточку, потому что тебе сейчас так больно, господи, ты вспоминаешь эту боль заново, то, почему ты так не хотела его отпускать от себя, о боже, черт, даже с этими обезболивающими, боже, боже, божебожебожебоже…

– Мне осталось немного. Пять швов, Фели, всего пять.

Ты трясешь головой, впиваясь в собственное плечо ногтями, и мокрые волосы твои разметываются по подложенной подушке. Ты мешаешь Киру – твоя дрожь мешает Киру – и наверняка растягиваешь мгновения боли, но ты не можешь ничего с этим сделать, ты хочешь только чтобы все это закончилось прямо сейчас – ты говоришь это, и по ощущениям ты кричишь, но Кир просит повторить, потому что не различает твой шепот. Он пытается отвлечь тебя разговором, но ты только плачешь, твое лицо перекашивает, ты вжимаешь затылок в подушку, пытаясь запрокинуть голову, и с хрипом дышишь, давишься всхлипами, которые идут внахлест друг за другом, и они накрывают тебя волнами, но сильнее всего, конечно, волна боли, которая заставляет тебя корчиться и разрывает грудь так, что вот-вот – и ребра пробьются насквозь.

Пот стекает градом. Ты в деталях можешь прочувствовать, как собирает лоскуты кожи Кир, и жалеешь, что не умерла ранее от потери крови, потому что терпеть нет мочи, но ты можешь только неконтролируемо трястись. Каждый прокол – вспышка боли, не успевающая даже медленно раствориться, и ты дергаешься, стонешь, чертишь ногтями по собственному плечу, и кожа расходится под ними от силы судороги, с которой ты впиваешься в тело.

Тебе больно.

***

Огни слепят – Кир щурит глаза, занавешивая выцветшими шторами окно. Он старается не отвлекаться на обреченное мяуканье, но косо падает луч из-за шторы, мигающий красным и синим, попадая прямо на ее шерсть, в темноте кажущейся серой.

Киру видятся глаза, а в ушах звенят отзвуки внезапно растерянного голоса, заглушая собой даже вой сигналок, когда он садится на кровать. Нора прицельно запрыгивает на колени серой тенью.

Не почесать ее за ушами невозможно.

***

Ты не можешь вести отсчет дней, часов, минут – даже когда пытаешься отсчитать секунды, сбиваешься уже к пятнадцатой. Перед глазами в последнее время все люто плывет, а ноющая боль уже стала привычной, как и постоянная лихорадка: ну и кто мог бы подумать, что однажды к вечному жару ты привыкнешь? Кир не отходит от тебя, ты всегда чувствуешь – или даже слышишь – его присутствие. Он уже давно выдраил комнату, саму тебя – тебе все равно кажется, что пахнет только растворителем, отяжелевшим от запаха чего-то… нет, тошнотворно, сейчас сблюешь – практически исправно кормит и даже достал откуда-то тебе коляску, сейчас похороненную где-то на балконе – хотел вытащить в парк, наверное, но вызванные перемещениями неудобства вывели тебя из образовавшегося было равновесия.

Он рисует, бережно, как куклу, перетаскивая тебя с места на место – тебе больно, и кажется, что от этого расходятся неуклюжие швы, но ты молчишь, внезапно проникнувшись равнодушием. Кир кажется живым, он не выпускает из рук бумаги, из виду – тебя, он говорит, как никогда много, улыбается и ты, наверное, всю свою жизнь ни от кого не получала столько внимания, сколько от него сейчас. Тебе плевать – тебя волнуют только инъекции обезболивающего, без которых, ты помнишь, становится невыносимо.

Кир показывает тебе портреты – твои – рассказывает о деталях на них, выстроенных цветовых отношениях, вкладывает смысл едва ли не в каждый мазок и иногда целует тебя нежно, будто бы даже в поцелуе изучая рельеф твоих губ.

Ты не чувствуешь в себе жизненных сил, чтобы должным образом отреагировать. Кажется, ты вообще ничего не чувствуешь – по крайней мере, ты даже не пугаешься, когда понимаешь, что из-под швов сочится совсем не лимфа – пахнущий сладко и тяжело гной, только просишь купить еще сигарет, потому что запах их дыма тебе привычнее и приятнее, и накормить, наконец, Нору, в первый раз за эту неделю.

***

– Так нужно, ты ведь понимаешь.

Кир целует опущенные веки – каждое дважды – и нажимает на упор штока, вгоняя очередную порцию формалина. Сомкнутые веки дергаются – в такт проявляющейся постепенно боли – и скоро проявятся судороги, но он готов перетерпеть, они оба готовы, так что Кир нежно целует и бледный, покрытый потом лоб, набирая полный шприц из канистры еще раз: он не стал разливать его по банкам, успеется.

– Я постараюсь для тебя. Это будет лучшее, что я писал, – он долго выбирает место для введения, раз пять сверившись с инструкцией-схемой на экране ноутбука, перед тем как ввести иглу, потому что права на ошибку у него нет.

Распростертое перед ним тело совершенно – Кир не может оторвать взгляда от подергивающегося лица и иногда тянется убрать солнечные пучки мешающихся волос, проводя по коже кончиками пальцев, в секунды контакта ощущая на кончиках пробивающуюся дрожь. Уколов нужно много, но в терпении и кропотливости ему не занимать. Затянутые ремни и удерживающие веревки все равно не позволят особо сильным судорогам испортить работу, но Киру, тем не менее жаль – от них могут остаться следы, а он не имеет на это права, и от этого тянет извиниться, обнять, подложить под редеющий затылок подушку.

– Ты прекрасная натурщица, вряд ли я нашел бы модель красивее, – после очередной введенной порции формалина, Кир оттягивает верхние веки, заглядывая в уже будто бы покрытые мутной пленкой глаза, склоняется вплотную. – Спасибо.

Он касается губ. подрагивающих от судорог, кривящих лицо, своими. Целует аккуратно, как никогда, наверное.

***

Пасть Норы будто бы запятнана красным – Кир смотрит на нее с нечитаемым выражением лица с секунды две, перед тем как пройти дальше. Движения его раскоординированы, а грудная клетка ходит ходуном – вот-вот развалится. Самого его шатает из стороны в сторону, воздуха не хватает (пахнет никотином? Наверное, от пепельницы), и он из последних сил дотягивает до кровати, падая прямо на разбросанный по ней ворох бумаг. Прерывисто вдохнув, он поворачивается набок, сминая шуршащие листы, и сжимает в кулаке покрывало, дыша ртом.

Стараясь не раскрывать глаз – зная, чем это чревато, Кир пытается сосредоточиться на дыхании, но опущенные веки и темнота ни разу не помогают, только делают хуже. Кир жмурится изо всех сил, до фиолетовых и зеленых пятен, но в какой-то момент в них начинает вкрапливаться краснота, и он распахивает глаза, смотря ошалело и невменяемо: стены и пол испещрены подтеками.

***

– Вы признаете свою вину?

Зрачки Кира непривычно расширены, кроют почти всю радужку – под ярким светом ламп это выглядит ненормально и так его глаза кажутся даже более неприятными, чем обычно. Кажется, что он даже не имеет понятия, о чем речь.

– Вы не понимаете, – обескровленные губы его движутся неуклюже, будто бы он молчал множество лет.

– Ну так объясните нам.

***

Снежная вьюга припорашивает город в преддверии новогодних праздников, и улицы Питера кажутся волшебными декорациями какой-нибудь сказки, по крайней мере в теплом свете фонарей уж точно. Фиолетовая темнота прозрачна, пронизанная топкой паутиной оранжевого, выкрашивающего снежинки, она дышит морозным холодом, обжигающим лицо, и Кир пытается запомнить как можно больше, всматриваясь тебе в лицо, пока ты куришь – и поднимающийся дым, напитавшийся теплым янтарем, медленно расплывается, остывая уже где-то там, наверху.

– Жалеешь, что не взял альбома? – ты улыбаешься беззлобно, но, может быть, слегка снисходительно, потому что тебе даже не требуется ответный кивок Кира, одергивающего шарф на длинной шее – твой, кстати. – Можешь, наконец, заюзать камеру. Серьезно, их именно для этого и придумали.

Ты шаришь по карманам куртки, ища телефон – вместо них пальцы натыкаются на какие-то обертки, смятые чеки, купюры и монеты. Приходится лезть во внутренний карман.

– Ты хочешь, чтобы я не рисовал тебя, а фотографировал? – Кир смотрит хмуро, и тонкие до какой-то внешней сухости его губы вытягиваются неодобрительно. – Тебе не нравится, как я тебя рисую, что ли?

Прозвучало почти обиженно – ну, для тебя. Ты качаешь головой, просто не в силах перестать улыбаться, и легкая досада от отсутствия собственного телефона – там только пачка золотистых Мальборо, видимо, забыл мобильник дома – отступает бесследно.

– Нет, но у тебя уже такие мозоли на руках, будто ты пашешь сутками где-нибудь в поле. Ты свой взял?

Кир продолжает поджимать губы, но ты слышишь этот сдавленный выдох носом – вместо смешка или тени улыбки – и протягивает тебе черную раскладушку. Ты цокаешь языком – кто сейчас будет использовать раскладную Моторолу, когда есть нормальные удобные смартфоны? – но камера есть и на этом девайсе, пусть и не такая шикарная, как у тебя.

– Сфоткаемся? – ты подманиваешь ближе Кира, но тот забирает у тебя телефон, чтобы сделать, видимо, твой одиночный снимок. Спорить не хочется – хочется затащить как-нибудь его в фотобудку, наделать десятка три фотографий, и ты делаешь мысленную пометку. Главное потом не забыть.

Ты убираешь сигарету изо рта и выдыхаешь остатки дыма, чтобы те не испортили и без того низкокачественной фото, растягиваешь губы в улыбке и поднимаешь руку, имитируя приветственное помахивание. Кир сосредоточенно смотрит в экран – выбирая ракурс получше, пусть даже разница будет отражаться в миллиметре-другом – а за твоей спиной так вовремя раздается слабое мяуканье-хрипенье, и ты не можешь ничего поделать с собой, когда разворачиваешься посмотреть.

– О-о-о-о, – ты тянешь ладони, осторожно поднимая дрожащее тельце. Одной рукой не особенно удобно расстегивать куртку, но вовремя подошедший Кир помогает – расстегивает свою. – Черт, киса, какого черта ты здесь забыла ночью?

Кир, кажется, опять смотрит на тебя, как на идиотку – он всегда смотрит именно так, когда ты разговариваешь с животными или своими растениями. Ты не обращаешь внимания на это так же, как не обращала внимания на неодобрительное «это как-то по-детски» в девятнадцать.

– Надеюсь, она не успела отморозить себе ничего, – Кир застегивает куртку, придерживая кошку, и ты помогаешь ему вытянуть шарф, чтобы подложить его под ее тело.

– Надо посмотреть клиники, – ты тянешь Кира за свободную руку, беспокойно оглядываясь на торчащий из-за молнии кончик уха. – Вот если б я не оставила мобильник дома!

– Неважно, – Кир сжимает твою ладонь, почти переходя на бег, и ты оскальзываешься на льду, но он поддерживает тебя. – Пойдем быстрее.