Спящий Левиафан

Не помню, чтобы я однажды родился.

Я был всегда, блуждая в одиночестве в тени человеческих жизней, смотря на них хоть и с интересом, но издалека. Как меланхоличный хозяин аквариума наблюдает за рыбками по вечерам после очередного бесполезного дня в человеческом улье. И мне нравилось это одиночество, пока не появилась она.

Я шел по парку, опутанному искрящейся на солнце паутиной и пропахшему теплым мхом. Она шагнула мне навстречу, замотанная полосатым вязаным шарфом.

Светлые кудри. Удивленные голубые глаза. Маленькая ямочка на подбородке. В руках букет самых больших, самых ярких желто-красных листьев.

- Дяденька, достаньте мне воооон тот листик, - попросила она, цепляясь за мое пальто. – Он так высоко!

С кем она говорит? Неужели со мной? Удивленные глаза смотрят прямо – со мной, не стоит сомневаться.

- Спасибо, дяденька! – огромный лист теряется среди собратьев. – А чего вы тут один ходите? У вас нет друзей? Хотите, я буду с вами дружить?

У меня никогда не было друзей. Их просто не могло быть. Из любопытства я принял это предложение.

Минуты, дни, месяцы, годы проходили для меня одинаково быстро. Замечали, как стремительно бежит время, когда вы счастливы или влюблены? Она выросла, стала собирать кудри в строгий пучок на затылке и носить хорошенькие, цветастые платья. Я знал каждый ее день, распланированный по часам, и мог с точностью до минуты определить, когда она поставит чайник на плиту. Ведь я был рядом всегда, как ее отражение в зеркале или вторая тень.

- Жаль, что тебя вижу только я, - вздохнула она, бросая в кружку с кофе три куска сахара. – Если бы я когда-нибудь захотела написать твой портрет, я бы не смогла вспомнить, как выглядит твое лицо. Но твои глаза я никогда не забуду. Они такие синие, такие холодные, как прозрачный лед на глубине. Кажется, будто внутри, там, где еще не заледенело окончательно, плавает доисторический Левиафан. Помнишь, нам рассказывали на курсах про него? Морской змей, чудовище, покрытое броней из чешуи и несколькими рядами зубов, страшное и прекрасное одновременно. Смотришь, и не можешь оторваться.

Она была художницей, и каждое ее слово напоминало мазок кистью по холсту.

- Ты ведь все равно уйдешь когда-то? – спросила она.

- Не скоро, - ответил я, наблюдая, как появляется тревога в складке между густыми светлыми бровями. Вскоре она забыла этот ночной разговор на кухне, но тревожная складка между бровями не исчезла.

Несколько раз опали оранжевые и красные листья, и она снова рассыпала по плечам непослушные кудри. Мы разговаривали все меньше, ведь ее дом наполнился живыми голосами.

- Эй, стой, не садись туда! – воскликнула она, хватая за рукав нового друга.

- Почему это? – удивился тот.

- Ну… Кресло… Пыльное! Я еще не пылесосила сегодня, иди лучше сюда!

Хмыкнув с сомнением, новый друг перебрался на диван. Вечером они смотрели фильм и целовались. Именно с того дня, когда она не разрешила сесть в кресло, уже занятое мной, она стала стесняться меня.

Ночь напролет я просидел на крыше многоэтажки, прислушиваясь к дыханию спящих и пытаясь разобрать, чем пахнет ветер. Новое чувство внутри растапливало вековой айсберг. Спящий тяжелым сном Левиафан пошевелился. Я знал, что рано или поздно придет время, когда я уже не буду нужен ей. Она больше не станет разговаривать со мной на пустой кухне, размешивая сахар, смеяться с собственной неуклюжести, в очередной раз испачкавшись в грунтовке для холста, спрашивать, не видел ли я вторую туфлю или носок.

Я вернулся, когда она наливала утренний кофе в две кружки.

- Ты умрешь через 34 дня, - сказал я.

Крышка соскочила с горячего чайника.

- Зайка, все нормально? – почти заботливое, послышалось из комнаты.

- Да, все хорошо, просто ложка упала, - отозвалась она.

Ее руки дрожали.

- Ты уверен? Ты видел это? Может, еще не поздно изменить что-то, исправить…

- Ты же знаешь, я никогда не ошибаюсь. Мне нельзя предупреждать заранее о точной дате смерти, ведь это нарушит естественный ход событий. Но ты мой единственный друг, и я не могу иначе. Я хотел бы, чтобы эти дни прожила так, как всегда мечтала. Без пустых забот и сожалений.

Закрыв лицо руками, она беззвучно плакала.

Когда гость отправился восвояси, из тумбочки были извлечены белые листы бумаги и ручка. Сосредоточенная, она погрызла колпачок.

- Что ты делаешь? – спросил я, зная ответ.

- Собираюсь оставить прощальные письма родным и близким, - она пожала плечами. – Раз уж изменить ничего нельзя, нужно многое успеть. У меня ведь столько идей в голове, столько невоплощённых сюжетов для картин! Буду рисовать ночами. Деньги, которые откладывала на поездку в Италию, перечислю в фонд помощи больным детям. То платье, с открытой спиной, отдам сестре, она всегда на него облизывалась. Скажу начальнику, что он непроходимый тупица, и я терпеть не могу, когда он нависает своим жирным брюхом над моим столом. Схожу во французский ресторан и закажу чертов фуагра, а затем куплю самый большой бургер и съем его, запивая колой, к чему теперь диета? И, пожалуй, все-таки скажу тебе, что у тебя классная задница и жаль, что ее вижу только я.

Она засмеялась заливистым, по-детски звонким смехом, в котором уже чувствовалась червоточина.

Несколько дней прошли как обычно. Она исправно ходила на работу, обедала в кафе за углом ровно 40 минут и ровно в десять вечера ложилась спать. Поливала кактусы на окне, пританцовывая под радио. Но, как я предполагал, все равно сломалась.

Проснувшись посреди ночи в слезах, она надела свое самое лучшее выходное платье и накрасилась. Ожидая такси, молча смотрела на носки туфель, будто не видела, что я сижу рядом.

- Ты уверена, что хочешь этого? – спросил я.

Она накинула плащ на голые плечи и вышла.

На работе она больше не появлялась. Отсыпаясь днем, вечером она громко смеялась под музыку в клубах, обнимая все новых и новых знакомых. Иногда она возвращалась с ними домой, и я снова устраивался на крыше. Здесь я чувствовал себя уютно, и многолетняя теплота и приветливость человеческого картонного ящика, под названием квартира, казались мне невидимыми цепями. След от ошейника на моей шее с каждым таким днем становился все бледнее.

- Ну, давай, скажи мне, что разочарован, - закуривая тонкую сигарету, проговорила она. – Ты ведь не думал, что я такая бесхребетная пошлая тварь, правда? Думал, я сильная и благородная? Я тоже так думала, мой хороший. Верила, что смогу горы свернуть, заставить всех поверить в себя, доказать, я лучше, чем они. А на самом деле первая опустила руки. И не смотри так, всю душу выгрызешь своими глазами.

Из-под одеяла вынырнула темноволосая голова:

- Ты с кем это разговариваешь?

- Явно не с тобой, придурок.

- Больная какая-то! Дай поспать спокойно, не пойду же я к себе в три часа ночи.

Усмехнувшись, она затушила сигарету в стакане виски, щелкнула выключателем и в темноте еще долго, не отрываясь, смотрела на меня.

В одну из ночей, оставшись одна, она вынула из коробки все свои масляные и акриловые краски и стала рисовать. На стенах. На полу. На мебели. Она почти не выходила из квартиры последние дни и не отвечала на звонки, поэтому не удивилась, когда сестра вместе с полицией выломали дверь. Оказавшись внутри, они испуганно озирались, разглядывая стены с лицами адских чудовищ и разбросанные пустые тюбики. Чудовищ ей показал я, замечая их ежечасно среди случайных прохожих, в магазинных очередях, в больницах и на кладбищах. Многих из них я мог назвать по именам, иногда мы встречались над остывающим трупом, надеясь успеть полакомиться еще тлеющей искрой жизни в никчемном куске биомассы.

- Я не хочу умирать, - сказала она, сидя на полу в испачканной киноварью ночной рубашке. – Не хочу, понимаете? Почему я? Чем я заслужила такую судьбу? Я же талантливая, я столько прекрасного могла создать! Вы все будете жить, развлекаться, рожать детей, а я гнить в деревянном ящике под землей! Скажите, разве это справедливо? Я умру через неделю, а вы будете продолжать жить…

Полицейский отошел к окну, чтобы позвонить по телефону.

- Милая, успокойся, все хорошо, - проговорила ее сестра, опускаясь на корточки рядом. – Ты слишком много проводила времени за своими картинами в последнее время, вот и переутомилась. Что за глупости, кто сказал тебе все эту ерунду про… смерть?

- Он сказал! – она показала на меня пальцем. Конечно же, все видели лишь пустое кресло.

- Почему ты молчишь! – вопила она, вырываясь из рук приехавших санитаров. – Скажи хоть что-то, подтверди мои слова! Ты ведь сам сказал, что я умру! Я же не придумала это!

В длинном белом здании с кустами сирени под решетчатыми окнами ей выделили комнату по соседству с двумя тихими сумасшедшими. Это была обитель уставших, сбежавших от реальности и себя самих людей. Проходя через длинный, кафельно сверкающий и пахнущий хлоркой коридор, я узнавал старых знакомых. Пару десятилетий назад они еще были похожи на людей, а не на рухлядь с помойки человеческих отходов.

Сев на край кровати с пожелтевшим матрасом, я по уже подзабытой привычке закинул нога на ногу и выпрямил спину. Я вглядывался в ее пустые безжизненные глаза и видел незнакомую некрасивую женщину с горестной складкой между бровей. Непослушные кудри не лежали на ее плечах – их остригли.

- Ты ведь с самого начала знал, что все закончится именно так. Зачем тогда сказал, когда я умру? – прошептала она.

Я легко коснулся пальцами ее лба.

- Я с самого начала знал, что ты умрешь именно здесь. И именно поэтому сказал. Я столько лет был на привязи твоим желанием иметь преданного, всегда свободного и готового выслушать друга, что уже забыл, насколько тосклив и скучен ваш мир и какая она на вкус – свобода. Истинной сути ведь не изменишь, верно? И Левиафан всегда останется Левиафаном, как бы прекрасен он не был.

Она отшатнулась от слов, как от пощечины. Тихие сумасшедшие на соседних кроватях вжались в стену, бросая искоса взгляды, полные злобы и страха. Они видели меня.

Я всегда знал, когда она поставит чайник на плиту. Знал, какие сны рождаются в ее вечно подвижном, изменяющемся разуме, какой дорогой она предпочтет идти домой сегодня и чем пахнет ее кашемировый шарф, навсегда забытый на верхней полке шкафа. Разве я мог ошибиться в финале ее истории?

Я шел через парк, где мы встретились впервые. Дорожки все так же сыроватым плотным слоем покрывали оранжевые и красные листья, деревянные скамейки источали аромат нагретого неярким солнцем старого дерева, парочки держались за руки и дворник сгребал с тротуара сухой мусор. Где-то высоко, в кронах, стучал дятел, наполняя парк истинно осенним, убаюкивающим стуком. Что я чувствовал, спросите вы? Ничего. Я не чувствовал ничего. Возможно, немного скучал по той прежней улыбчивой девочке из детства, которой по плечу были любые невзгоды, и которая знала цену настоящей дружбы. Ту, что за один месяц постарела на десять лет и сидела сейчас в тесной комнатке с сиренью под окнами, я не знал. Та женщина с узловатыми пальцами, неспособными больше создать ни одной картины, никогда не была моей знакомой.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как сзади в мой ботинок утыкается красный резиновый мяч. За беглецом незамедлительно явилась хозяйка – конопатая девчушка с рыжими кудрями, собранными в пушистый хвост, и удивленными зелеными глазами. Смотрящими прямо на меня. Ее бордовый берет от бега сполз на бок, обнажив пунцовое ухо.

- Отдайте мячик! – запыхавшись, потребовала она.

- Держи, - улыбаясь, я подчинился.

Девчушка забрала мяч, но уходить не торопилась. Она с любопытством маленького зверька разглядывала меня, прищурившись и в нетерпении постукивая по плитке тротуара носком измазанной грязью туфли.

- У вас глаза странные, - минуту спустя заметила она.

- Возможно. Иди к маме, девочка, она тебя обыскалась, наверное. А я пойду своей дорогой. Из меня, знаешь ли, получается очень плохой друг.

- Нужны вы мне, вы же уже старый! А жених у меня уже есть если что, Сашка Никифоров. Так что пока, некогда мне с вами тут болтать!

Бордовый берет вернулся на положенное место, и вскоре потерялся среди кустов орешника. Я добровольно отказался от второго шанса стать нужным кому-то, кроме себя. И осознание этого неярким осенним солнцем грело мое сердце.