Громовой уж

1.

Далеко, далеко в небо уходит недостроенная высотка, утыкается слепо в толстые брюха облаков — белые, и серые, и синие — словно ищет сосцы с молоком, голодная, и хочет вырасти, и не может.

Нет у облака молока, есть вода, — от воды растут ли дома? А от молока растут ли? — есть у облака громовые ужи-змеи, орудия Перконса, ни живые, ни мёртвые: не звери: духи.

Двадцать два года били раздвоенные огненные жала в заброшенный башенный кран, скрипящий, и кренящийся, и никак не могущий упасть; двадцать два года говорил Перконс в горе и гневе: не время просыпаться тебе, лаума Мирта, далека земля Россия от земли Латвии, и земли Латголы, и земли Эстонии, нет здесь твоего Создателя, нет и потомков его, нет и названых родственников. И не придёт к тебе ни твой кровник, ни названые родственники его, ни потомки, — далека, ох, далека от почвы бетонная колыбель твоя, боятся высоты йодсы. Спи, тень беды и воин света; спи и надейся.

Не слышала лаума Мирта, не открывала глаз — серых ли, зелёных ли, непонятно: водянистых; не отбрасывала с костистого, треугольного лица белых, с прозеленью, волос, — и вставали над высоткой двойные радуги, прозванные балтами «поясами лаумы», указывая знающим, где зияет пролом между этим солнцем и другим солнцем: людской стороной и обратной стороной Плоскости Мироздания. Но давно далеки от богов стали люди, от людей боги, — давно никто, никто не ищет под радугой ни кладов, ни знаний. Распустились нити на подоле платья лаумы Мирты, проросли в бетон — серые и зелёные — мхом, лишайниками, молодыми берёзками.

Двадцать два года приходили в город поезда: на запад от высотки, на центральную станцию, всё не те. Пассажирские — зелёные, обшарпанные: эти открывали бесчисленные рты и выплёвывали разноцветные кучки людей, а потом, чуть отдохнув, набивали рты новыми и уезжали обратно в Москву; иной раз местные мальчишки успевали намалевать на их боку цветистые граффити, непременно нецензурные. Грузовые — в триста пятьдесят осей, а то и больше, — эти везли уголь, и щебёнку, и песок, и железо, и что только ни везли — дальше, на северо-восток, на оружейный завод. В ясную погоду видны были дымные облака над заводом и пламенные цветы на бетонных стеблях труб: слаб человек, светла душа его наполовину, да темна на другую, делает человек автоматы, и револьверы, и ракеты, отливает пули.

Есть у человека оружие против себе подобного; нет у человека оружия против йодса, нет громового ужа.

Прибывает на станцию быстрый, громкий пассажирский поезд — в несчётный раз: перекатывает во ртах цветные человеческие леденцы, гудит лениво; встречный пустой товарняк отвечает низко, басовито; облегчённо вздыхает, одобрительно-невнятно рокочет в облаках Перконс.

Лаума Мирта вздрагивает и открывает глаза, зябко подтягивает колени к груди. Подол длинного платья обрывается, обнажает костлявые ступни с длинными пальцами, горестно трясут берёзки глянцевой листвой.

Лаума Мирта встаёт. Потягивается. Долго-долго разглядывает алый знак ужа на левой ладони — и поднимает голову к пролому в потолке, к торчащей заржавелой арматуре. Громовой уж высовывает из облака светящуюся белую голову, кажет раздвоенный язык.

Время пришло.

2.

Посадили люди некогда первый дом, как семечко, на берегу многоводной реки, широкой-преширокой, другого берега не видать, а коли увидишь, так знай, что это попросту остров, — и стал расти промышленный город; рос-рос, да и вырос.

Идёт Андра по городу: слева прошлое, справа река, что выбрать? — конечно, то, где не была ни разу, и удивительно, почему не была, почему слушала Дмитрия, слушала Валентину, лазала по крышам и заброшенным высоткам, разбивая в кровь ноги; фотографировала градирни — грязно-серые, оплетённые ржавым железом, дышащие паром в мутное позднеосеннее небо. Старшие учились в девяностые сливаться с природой, искать богов — старых ли, новых ли, равно далёких от людей, — младшие, как повелось испокон веков, спорили со старшими и искали своё: противоположное: назло. Слаб человек, ведёт его Перконс — да сбивает с пути Йодамате.

Земля Россия изумляет расстояниями и размерами: что на земле Латвии, на земле Латголе небольшая, но всё же река, то здесь — так, приток настоящей реки, канава. Идёт Андра по мосту, смотрит вниз, дивится. Снизу смотрит на Андру рыбак из жёлтой надувной лодки, хохочет-улыбается, наглая улыбка, зубастая — молодой, одетый в джинсы и линялую футболку, поди разбери, какого цвета она была когда-то — зелёного, голубого, серого? Тучи стоят на востоке — плотная стена, кирпич на кирпиче: белая на серой, серая на белой, погромыхивают, как будто кто-то с оружейного завода заложил заряд за стену, да и поджёг фитиль — вот-вот взорвётся! Думает Андра: успеть бы на пляж настоящей реки до грозы; думает Андра: что он видит, этот мальчишка? Платье у Андры длинное, в крупную красно-коричневую клетку, ноги полные, в длинных гольфах, серебряная сакта с мелким молочно-белым янтариком под воротником, волосы чёрные с широкой седой прядью у лба, да и собраны в пучок на затылке, — солидная тётка, иностранка, и чего так улыбаться?

Не будь мальчишки, — думает вдруг Андра, — спустилась бы вниз по устою моста, как в юности, порвала бы платье — йодс с ним, с платьем! — пропахала бы задницей заросли сурепки, жёлтой, что та надувная лодка. А и ушиблась бы — ничего, ничего, только бы посмотреть — ведь есть ещё, есть наверняка та большая прямоугольная дыра в устое! Кто её знает, зачем она нужна, — но была и есть, и дно её всё так же присыпано песком, и новые дети таскают туда пледы, и сигареты, и пиво, а кто и водку... Да шприцы они таскают, — зло говорит себе Андра, — к йодсу ностальгию! Прохожий пегобородый дед в белой панамке с обвисшими полями косится изумлённо, и Андра понимает: вслух сказала и, кажется, по-русски, — и конфузится, — и, конечно, теперь уже точно никуда и никогда не спускается. Но вспоминает ещё: сквозняк под мостом поднимается от ступней по спине к шее — один из сыновей-мужей Йодамате, обольстителей, — а если встать в этой дыре во весь рост, то сверху оказывается ещё дыра, маленькая, и сквозь неё видны две таких же в быках моста, а щиколотку трогает уже вовсе даже рука Дмитрия, и Валентина ржёт, прыская пивом во все стороны, и утирает рот и щёки рукавом полосатой зелёной рубашки.

Мост остаётся за спиной, и рыбак тоже, а ностальгия — нет, и Андра совершенно точно решает не идти вглубь Заречного района, и не идёт, — поворачивает к настоящей реке, к пляжу; туристики со смартфонами идут впереди, в плиссированных юбках, в джинсовых бриджах, смуглые, в родинках, остроглазые, переговариваются на каком-то быстром языке — итальянском? Испанском? — фотографируются мало не у каждого дерева. Незнакомая улица открывает клумбы, поросшие бычьим флоксом: сиреневой вечерницей: пахнет вечерница сладко, и грустно, и мутно, как никогда — прошлое, как всегда — предчувствие слёз о настоящем; ворочаются, не хуже Перконса за стеною туч, в голове Андры слова журналисточки со вчерашней, московской презентации: «Как вы считаете, самоубийство — грех?»

А что могла Андра ответить, кроме — «Не знаю, я не смогла проверить»?

3.

Сперва не было ничего, ни богов, ни людей, ни велей, ни йодсов, ни лаум, ни зверей, ни растений; тьмы не было и света — Зла и Добра тоже; самой Плоскости Мироздания не было вовеки. Но что такое было это «ничего»? — не пустота, не вакуум, отнюдь нет; люди говорят — первобытный Хаос, из которого некогда, в древние, древние, незапамятные времена и родилось — всё, всё во Вселенной.

И первыми родились старые боги, муж и жена, электричество: искра: Перконс — и звезда: денница: Аустра. И жили в этом нигде многие, многие тысячи лет, наслаждаясь друг другом.

Но однажды скучно и тягостно стало живым богам в неживом мире — не-мире, и любовь друг к другу перестала радовать, как прежде. И тогда решили они родить детей — новых богов, а после — создать Плоскость Мироздания и заселить её разными существами, а создавали их — говорят люди — из плоти и крови своей, из собственных волос и собственной кожи. Замечали ли вы — говорят люди — как похожи порой зверь и птица на человека и друг на друга; древесная ветвь на человеческую руку или звериную лапу, насекомое на цветок? — то-то и оно! — всё и вся создавали боги по своему образу и подобию.

Как это было? — Обрезала Аустра острыми ногтями длинные сияющие волосы свои — и сплела из них большую колыбель. И качала её, качала без конца, и первыми вышли из неё старшие сыновья, четыре ветра — Зиемелис, Ауструмис, Риетумис и Диенвидис, и разбрелись на четыре стороны Вселенной, и стали на равном расстоянии друг от друга — и пролегла между ними Плоскость Мироздания.

А после вышли из колыбели две дочери Перконса и Аустры: старшая, строгая Мара, — и младшая, милая Лайма; и долго плакала в детстве Мара, пока резались зубы, и стало на Плоскости Мироздания солёное море. И улыбалась Лайма сестре, утешая её, и стало солнце, стали свет и тень, не равные пока добру и злу.

Качала Аустра огромную свою колыбель, и выходили из неё люди, выбегали звери, вылетали птицы и насекомые; высыпались семена растений, выкатывались клубни, брали их бережно птицы в клювы, звери — в пасти, разносили по всей земле. Не было тогда в мире смерти, не было велей и не рождались живые существа друг от друга; не было и непреодолимой для человека границы между двумя сторонами Плоскости Мироздания.

Но всё больше отчуждались Аустра и Перконс друг от друга, всё гасла и гасла любовь их; слаб человек, охладевает он порой к своему возлюбленному, замечали? — говорят люди — всё потому, что создали его, несовершенного, наши несовершенные боги.

И в один несчастный, несчастный день прилетел Зиемелис домой — навестить родителей. Не было Перконса дома, и словно впервые увидела Аустра, какой стал сын: взрослый, красивый — и сильный, сильный; как сияют белые волосы его, унаследованные от матери, как горят глаза его, унаследованные от отца. И сказала Аустра сыну: ты будешь навеки мой, а я твоя.

И возлегла с ним.

И текли ночи и дни кровосмесительной связи, и стояла в углу, покрываясь пылью, заброшенная колыбель; и что же увидел Перконс на своём ложе, когда вернулся? — о том молчат даже старые сказания и дайны, далёкие от целомудрия.

И прогневался Перконс, и ударил Аустру по лицу, и сказал: ты мне не жена больше.

И Зиемелису сказал: ты мне больше не сын.

Топнул Перконс ногой — и разверзлась земля, вышло море из берегов, и донесли чернокрылые чайки страшную весть до остальных детей-богов. Возмутились три сына-ветра и сказали отцу: раз так, то мы тебе тоже больше не сыновья; возмутились две дочери и сказали матери: раз так, то ты нам тоже больше не мать.

Провёл Перконс посохом границу между двумя сторонами Плоскости Мироздания.

Низверг на обратную сторону Аустру, бывшую жену свою, и сыновей-мужей её.

С тех пор далеки от людей стали боги, а люди — от богов, и стало в мире зло, и стала смерть.

Отринула пресветлая Лайма данное матерью имя, приняла имя Декла и стала вершить людские судьбы; стала Мара проводницей человеческих душ на обратную сторону Плоскости Мироздания, и за то прозвали её матерью велей.

Запретным стало для людей и богов имя Аустры-денницы; родила она от своих сыновей-мужей несметные полчища йодсов, и называют её теперь Йодамате.

Говорят люди: с тех пор каждую зиму в самые холодные ночи оборачивается Йодамате белою неясытью с алыми глазами — и летит, летит над землёй, не отбрасывая тени, и не ловит юрких длиннохвостых крыс и хитрых деревенских воробьёв, как ловила бы настоящая сова. Кружит неясыть-Йодамате над водоёмами, ищет проруби, а как найдёт — откладывает в прорубь два белых яйца: полупрозрачных, словно бы ледяных, зачатых от прекрасного Зиемелиса. Не тонут эти яйца, а плавают по воде, как плавал бы истинный лёд; и однажды из них вылупляются два птенца, незримых человеческому глазу, и сильнейший из них убивает слабого, и клюёт его мясо, и пьёт его кровь, и дышит воздухом между водой и льдом, и ждёт, пока к проруби подойдёт человек.

Акак подойдёт человек, как коснётся края проруби — так чувствует: поднимается по его телу невозможный, непереносимый холод: то ледяной йодс, птенец Йодамате, дитя Зиемелиса, пробирается к сердцу и поселяется в нём. Холодно, необъяснимо-холодно с тех пор становится человеку, и ищет он других людей, чтобы пожирать их тепло; так люди сбиваются в стаи, похожие на звериные и имеющие повадки звериных, говорящие только «мы» и более не умеющие говорить «я». А после гибели вожака стаи переходит йодс к его названому родственнику или потомку; оттого ничто не может убить ледяного йодса, кроме громового ужа. Но далёк от людей стал Перконс, как все боги, и всё чаще стали промахиваться его верные змеи и убивать невинных.

И тогда решила так пресветлая Декла: знают боги, что души тех, над кем измываются йодсы в людском обличье, убитых или просто коснувшихся смерти, отбрасывают на Плоскость Мироздания тень беды, медленную и лукавую, навевающую ночные кошмары на всех причастных и непричастных, — слаб человек, светла душа его наполовину, но сколько же тьмы в другой половине её?.. — Так пусть отныне становится тень беды лаумой, духом-мстителем, воином света, а свою смерть, свой покой получает лишь тогда, когда убьёт ледяного йодса, призвав с небес громового ужа.

И узнала об этом Йодамате, и сказала: раз так, то пусть же лаума остаётся привязанной к человеку, который встретился со смертью от руки моего ребёнка, ледяного йодса. А ежели не к этому человеку — так к его названому родственнику или потомку. А ежели жертва, избежавшая смерти, слишком быстро покинет место, где душа её отбросила тень беды, — быстрее, чем лаума осознает себя, — то пусть лаума остаётся привязанной к этому месту на веки вечные.

С той поры охотятся ледяные йодсы за людьми, а лаумы — за ледяными йодсами, и так говорят люди: когда лаумы переловят и убьют всех ледяных йодсов, то воссоединятся снова две стороны Плоскости Мироздания, и раскается Йодамате в своих грехах, и получит прощение, и снова станет мир целым, как был прежде.

4.

Катит, катит воды свои гигантская река, думает Андра: несусветная. Да! — несёт река вечерний свет от истока к устью, вперёд и вперёд, без остановки и без устали. А море лениво перекатывало бы его от волны к волне, от невидимых островов земли Эстонии к земле Латвии, выплёскивая к босым ступням — реже: крохотными янтарями, чаще: кусочками жёлтого кварца.

Щурится Андра, силится рассмотреть дальний берег реки: что там: длинное, и голубоватое, и туманное? — лес ли? другой ли город? Но мельтешат в воде, не дают присмотреться к линии горизонта человечки в купальниках и плавках, на матрасах и в спасательных кругах; мельтешат водные велосипеды, водные мотоциклы, белые речные трамвайчики; думает Андра: а речные поезда — бывают ли? И если нет, то, может, стоило бы их придумать?

Мрачнеет лицо Андры — неправильное, но красивое: прямоугольное, с тяжёлой челюстью, чуть отёкшее от жаркой погоды: вспомнила Андра, зачем приехала. Литературный клуб — как его? — «Лира юношества»? — Думала Андра, когда была девчонкой: читатели! Автографы! Пресса! Камеры! Микрофоны! Слава!

И что слава?.. Если хочется душе — моря, Рижского залива, песчаных дюн за густыми зарослями розового шиповника и краснотала, хочется высоких сосен, чья хвоя черна зимою и зелена летом; и волн, бегущих навстречу телу, — и янтарей, и кварца, и гранитных галек?.. А слава приводит — к чужой реке — не-морю, к городскому пляжу — не-пляжу, и ни единого деревца вокруг — шезлонги! Туристы!

А вот и они: давешние: испанцы ли, итальянцы ли? Один стягивает бриджи, оставшись в белых плавках, поворачивается — чернявый, длинные волосы стянуты в хвост, тёмные глаза смотрят из-под тяжёлых век заинтересованно и смущённо, — и обрывается сердце Андры, и проваливается — сквозь мелкий белый песок, к центру Земли — и дальше, дальше через всю земную сферу, в нижний космос, на обратную сторону Плоскости Мироздания: Дмитрий?..

Девочка с гладкими коричневыми волосами — приземистая, тяжёлая в бёдрах, коротконогая — поджимает полные губы, ярко-сиреневые, как лепестки той вечерницы (не-флоксов!), смотрит тревожно и зло: соперница?.. Хватает своего мальчика за руку: моё! — и понимает Андра: нет. Не Дмитрий. Не-Дмитрий! — и здесь обманула Андру слава!

Разочарованно морщится Андра. Выдёргивает из пучка толстую шпильку, скручивает волосы жгутом, ложится на песок, подкладывает под затылок льняную свою сумку, вышитую настоящими флоксами, — и задумчиво прикрывает глаза. Слаб человек! — для него одного прядёт пресветлая Декла пёструю нить судьбы его, сама не зная, когда её творение оборвётся, — следя, чтобы не оборвалось раньше времени... А человек всё смотрит на чужие нити: не ровнее ли, не длиннее? Не светлее, не ярче?

А над рекою, с восточной стороны, всё прирастают и прирастают облачные кирпичики, всё ворочается Перконс, всё ворчит; а солнечные лучи с запада — улыбка пресветлой Деклы! — всё гладят Андру по волосам, и дремлет Андра: спит, да не спит: не смыкает век и не может пошевелиться. Река, туристы, дети, матрасы, круги, кораблики, скутеры, шезлонги, — всё настоящее расплывается, и перемешивается, и перевоплощается в прошлое: зиму: Большое Лудзенское озеро — Большую Лужу, как говорят в народе. Голые клёны склоняются надо льдом, бежит Андра от материнского дома — вперёд, за Дмитрием и Валентиной: приехали в гости! — жених и подруга невесты! — и смеётся Андра: Дмитрий несёт Валентину на плечах: весело! И запинается Дмитрий на узкой рыбацкой дорожке, и Валентина, едва не падая, хватает его за голову, за длинные волосы, — слетает вязаная серая шапка, падает в прорубь... Ойкает Валентина виновато, спрыгивает сама с плеч друга на лёд, вылавливает шапку двумя пальцами, выжимает — падают ледяные капли в снег, и пихает Валентина рассеянно шапку в карман, и стучит зубами; и отогревает Дмитрий ладони Валентины жарким своим дыханием...

Виновата ли Андра, что хороша, да недостаточно? — полные ноги, высокий рост, лицо хмурое и гордое: как есть великанша, героиня эпоса: мать говорит: моя кровь, эстонская. Виновата ли Валентина, что нехороша, да мила? — глаза тёмно-ореховые, лукавые, родинки россыпью на правой щеке, росточек маленький, нос длинен, некрасив — а улыбке позавидовала бы сама Декла. Или это Дмитрий всему виною? — слаб человек, мало ему подчас одного любимого на всю жизнь, создала его, несовершенного, — несовершенная Йодамате-денница, жена-отступница, мать-искусительница... И что было не сказать уже там, у озера: не люблю я тебя, Андра, — нет: не тебя я люблю? Что было ждать всю зиму и половину весны, пока приедет к нему Андра, уверенная: замуж! — и опускать ресницы, и говорить неловко: извини, так вышло?

Спит, да не спит Андра: пытается найти для воспоминаний точку схода — и не находит, видит — как стоит на самой верхней лестничной площадке заброшенной высотки да глядит на небо сквозь пролом в потолке. Почти оступается — и взмахивает руками, едва удерживаясь на краю. И — испугавшись неимоверно самой себя, того, что хотела учинить над собою, — бежит, бесконечно долго бежит по лестнице без перил: вниз и вниз: кажется — перепрыгивая целые лестничные марши... А после осознаёт себя уже в поезде на Москву: бьётся шмелёк об оконное стекло, гудит тихо, печально и огорчённо. И поднимается пожилая попутчица, стягивает с головы шёлковый платок, осторожно сгребает им шмеля, опускает раму — и вытряхивает крылатого путника-бедолагу наружу, на волю... И впервые за тот жуткий день плачет-рыдает Андра, обхватив себя руками за плечи и раскачиваясь: в голос, взахлёб.

Вертится-вертится мысль в голове Андры — слово? Имя? — но подкрадывается к виску коварный Зиемелис, почти нежный в начале июля, дует на разгорячённый лоб Андры, на длинные чёрные ресницы, — и тяжелеют веки Андры, и смыкает она синие глаза свои, — и засыпает наконец.

Улетает Зиемелис прочь, довольный мелким своим злодеянием, — и спит Андра, и видит во сне: идёт, идёт от недостроенной высотки к реке молодая женщина, и серы, не то зелены глаза её, и серо, не то зелено платье с оборванным подолом. Волосы её белы с прозеленью, а костлявые ноги босы — но не ранят их ни камни, ни битые бутылочные стёкла; и не видит её никто, кроме маленьких детей, да городских ворон, роющихся в мусорных контейнерах, да полосатых бродячих кошек, отъевшихся за июнь. И вспоминает Андра во сне: весь облик незнакомки похож на домашнее деревце, жившее некогда в комнате Валентины, — мелкие вечнозелёные листья, душистые белые цветки...

Ярко-ярко улыбается на западе пресветлая Декла — и довольно бурчит-рокочет на востоке Перконс: спи, Андра, спи, Создатель лаумы Мирты, — отдыхай перед боем.

5.

Идёт-скользит лаума Мирта по улицам, улыбается, показывая зубы: крепкие, острые, точно у рыбы-щуки; не дышит, дышать не умеет — а чувствует крепнущий исподволь, к закату дня, запах вечерницы; разглядывает людскую сторону Плоскости Мироздания, дивится. Чувствует своё отражение на обратной стороне, где равно прохладны и радужны небеса и моря, где не люди — вели живут размеренною своею жизнью. А чем отличается бытие велей от бытия людей? — точно так же весною пашут вели землю, дождавшись, когда распушат свою шёрстку белые коты краснотала; летом, как поспевает черника, собирают рожь, а раннею осенью — яблоки: жёлтые, полупрозрачные, и розово-красные, полосатые; и мелкие багряные, сладкие-сахарные; и крупные зелёные, плотные и кислые... Разве зимою ткут себе вели одежду из тех клубков, что остались у пресветлой Деклы, когда оборвались нити их жизни. А ещё, а ещё! — по приказу матери своей в любое время года собирают войска, поднимаются по ночам на людскую сторону: убивать расплодившихся йодсов, детей беспутной денницы-Йодамате и сыновей-мужей её. Видят велей малые дети, видят животные — сосредоточенные лица и выцветшие волосы их, поблёскивающие в лунном ли, звёздном ли свете кольчуги и латы... А взрослые? — а взрослые видят одно лишь радужное сияние, грозно и радостно горящее в небесах.

Пáзори — так называют люди ночное небесное войско.

Есть у велей оружие против каменных йодсов, чья вина — обвалы на горных дорогах, есть — против водяных йодсов, затопляющих весною деревни и города; есть — против огненных йодсов, поджигающих летом торфяники.

Нет у велей оружия против ледяных йодсов.

Хмурится лаума Мирта, сжимает в кулак левую руку, — кажется ей: горит, горит небесным огнём знак ужа на её ладони! Останавливается на дощатом настиле, у самого выхода на городской пляж, закрывает глаза — и не перестаёт видеть знак перед собою: алый, загнутый равно к людской стороне — и обратной стороне Плоскости Мироздания.

Нет ничего у лаумы Мирты — у любой лаумы, — кроме замысла пресветлой Деклы: желания свершить возмездие над ледяным йодсом, порождением Зиемелиса и Йодамате, — и любви к неведомому Создателю и крови его, ближним его. Оттого и носит каждая лаума имя того единственно хорошего, что осталось в вожаке человеческой стаи, кровнике лаумы, ставшем живым пристанищем для ледяного йодса; а чего хорошего? — Неведомо! — Оттого и не боится ни одна лаума неминуемой смерти своей.

Поторопись, лаума Мирта, — говорит Перконс с востока: негромко, но уверенно: открывает лаума глаза.

Мельтешат, мельтешат на пляже люди, кричат-веселятся, плещутся на мелководье, шлют берегу срамные пьяные песни с борта корабля, — и почти никто не видит лауму Мирту, лишь малые дети: застывают, отворачиваются с громким плачем, утыкаются лицом в колени матерей, в ладони отцов, — и речная чайка с чёрно-коричневой головою, острыми крыльями да тонким клювом: садится на переполненную урну, любопытно склоняет голову набок, не улетает.

Нет у лаумы Мирты сердца сродни человеческому, — какое сердце может быть у тени беды, воина света? — и оттого не рвётся в ней ничто, не трепещет, не проваливается, когда видит лаума спящего Создателя своего: раскрасневшееся на жаре лицо с плотно сомкнутыми чёрными ресницами и чуть приоткрытым ртом, разбросавшиеся по мелкому речному песку длинные волосы, чёрные с широкою прядью седины у лба... Только вспыхивает ещё жарче знак ужа на ладони лаумы Мирты, — только кажется ей, пока она идёт-скользит по нагретому речному песку, будто застыла она в воздухе по воле Зиемелиса, — и никак, никак не дойти до Создателя этих последних шагов... Но обманно это ощущение: но всё ближе растрепавшиеся чёрные пряди и лежащая на них полная рука с длинными пальцами, закинутая во сне за голову, — и опускается лаума Мирта на колени, и гладит бледной, холодной ладонью щёки Создателя, и проводит пальцем по подбородку, и наклоняется, и целует высокий лоб.

— Создатель, — ласково зовёт лаума Мирта высоким, надтреснутым голосом, — милая, милая!..

И обращается лаума туманом: белым с прозеленью: и утекает в приоткрытые губы Создателя: громче, торжественнее рокочет на востоке Перконс: Андра, Андра!..

Вздрагивает Андра — и распахивает глаза: не синие, не зелёные: морские, цвета летних волн родного Рижского залива.

6.

Как видят мир лаума и Создатель её, соединённые связью любви и возмездия, но не слившиеся воедино? — Дивно! — Как если бы бесцветные воды реки на людской стороне Плоскости Мироздания впадали в радужные воды её же отражения на стороне обратной — и не смешивались.

Видит лаума Мирта людской мир — впервые в жизни! — полно и глубоко: распавшимся на отдельные детали, но всё-таки целым: вне Создателя: уличные трамваи, синие, и красные, и жёлтые; зелёные стрелки и алые кресты светофоров реверсивного движения, облупившиеся мозаики на стенах многоэтажек Заречья: танки, и автоматы, и суровые люди в касках, — и некогда багряные, а нынче оранжевые, выцветшие от времени звёзды о пяти лучах. Чувствует лаума Мирта руками Андры всю теплоту, всю живость ствола старой вишни, видит воспоминания Андры: выкинула каприза-соседочка увядающий букет из окна, повис он в цветущей кроне — и смеётся Дмитрий, пытаясь достать букет шваброю, и толкает Валентина его под руку, — и роняет Дмитрий швабру, и застревает она в ветвях высоко от земли... Кто-то снял её? — и когда, когда?.. И впервые осознаёт лаума чудо человеческого дыхания и человеческого зрения: хосты цветут, душа моя, хосты и колокольчики, — думает Андра, — а лаума Мирта зрит, обоняет, — и понимает.

Видит Андра мир на обратной стороне Плоскости Мироздания — впервые в жизни! — велей, и богов-отступников, и йодсов; так же вьётся фасоль по шпалерам, неспешно созревая, так же цветут белым цветом картофельные поля — и воровато подкапываются дети под корни, ищут первые, молодые клубни, и бежит к ним загорелая, дородная сторожиха из будки, и кричит гневно, размахивая линялой голубой кофтой... Только небо — выше, ещё выше, чем небо людской стороны, — и всё сплошь покрыто мельчайшими радугами, словно бензиновая плёнка на городской луже. И помнит Андра теперь, отчего тень беды, отброшенная её душою на бетонный пол заброшенной новостройки, зовётся Миртою: деревце на подоконнике Валентины? — Да! — Но не только оно: журнал «Пионер», наивные и томительные строки стихов:

Спешу к тебе спозаранку,

как память твоя и гибель.

Я — странница полустанков,

страница забытой книги.

Подпись, псевдоним! — думает Андра, — Валя Мирт! — Вот так я и познакомилась с Валей, а после с Дмитрием, другом детства её, — и что же, это мне теперь её убивать?.. — и уже знает ответ лаумы Мирты: не тебе, а мне, не её — уже не её! — а ледяного йодса, птенца отступницы-Йодамате и Зиемелиса-ветра.

Стоит Андра — стоит лаума Мирта в её теле — смотрят наверх, на знакомое окно второго этажа: закрытое, — переводят взгляд на окно первого этажа: распахнутое настежь. Сидит на подоконнике девочка-рома в коричневом, совсем сиротском ситцевом платье, свесив смуглые ноги в разбитых сандалиях, извлекает жалобные дребезжащие звуки из самодельной губной гармошки — расчёски, обтянутой папиросной бумагой; пахнет из окна подгоревшим луком. Видит девочка-рома Андру, видит и лауму Мирту, кладёт гармошку рядом на подоконник, скрещивает ноги в щиколотках, ждёт-наблюдает. Пёс бродячий лежит под окном, спит, не просыпается, — перебирает во сне худыми чёрными лапами с белыми носочками, потявкивает.

Распахивается дверь подъезда, хлопает о стену — выбегает из подъезда женщина, останавливается, вся дрожа, напротив Андры — напротив лаумы Мирты; всматривается Андра — и ужасается: Валентина?.. — Но что стало с ней? — Отчего выглядит она в сорок четыре — на все шестьдесят, ежели не больше? Выцвели рыжие волосы её до старческой желтизны, покрылась кожа коричневыми пятнами, ссохлось лицо, провалилось само в себя, — кажется: вот-вот кончик носа дотянется до тонких губ, а то и подбородка... — И тут же видит Андра глазами лаумы Мирты: сидит в самом сердце Валентины жуткая птица: белая неясыть с алыми глазами, пьёт её кровь, крутит круглой головою, довольно щёлкает клювом, — ледяной йодс!

Валя, Валечка, — хочет воскликнуть Андра, — да что же это такое, куда попали мы? — в какую такую страшную сказку, и как из неё выбираться теперь?.. Но вместо этого говорит лаума Мирта её устами:

— Я — лаума Мирта. Ты знаешь, зачем я пришла!

— Вот как, — голосом печальным и нежным, как летнее дуновение Зиемелиса, отвечает ледяной йодс устами Валентины. — Довольна? Околдовала, оплела человека, захватила её мысли, её тело? Исполнишь своё злодеяние чужими руками, да и уйдёшь? А человеку за тебя отвечать? В тюрьму идти?

Улыбается лаума Мирта устами Андры, раскрывает левую ладонь её: наливается светом знак ужа, проступивший сквозь кожу Андры: темнеет небесный свет: воинственно улыбается пресветлая Декла в ответ лауме Мирте, громче, грознее рокочет Перконс, ахает тихонько девочка-рома, просыпается пёс под окном, поджимает закрученный хвост, — но сидит и смотрит, не убегает.

Жуткая судорога сводит лицо Валентины, с силою прижимает она кулаки к сердцу — и отвечает сама своими устами:

— Значит, это и правда ты... Надежды оправдались, ошибки быть не могло. Приют твоей тени нашёлся, да высота не пустила.

Погоди, погоди, Мирта! — громко рычит Перконс: удивляется лаума Мирта: опускает руку, — удивляется Андра: неужто и правда вожак человечьей стаи не может, не способен более сказать: я надеялась, я нашла? — но при этом способен отыскать тень своей жертвы? Сам?.. Но зачем, о всевидящий Перконс?!

— Умер Дмитрий от инсульта, — продолжает Валентина. — Дочь умерла родами. Лучший ученик спился. Внучок остался, Митя. Удалось к нему не пускать, — Валентина кивает себе на грудь. — Но дольше не получится. Мало сил.

Литературный клуб? — хочет спросить Андра, — «Лира Юношества»? — и ты сама попросила учеников найти, позвать меня, чтобы я, — чтобы я?.. И спрашивает лаума Мирта устами Андры, переиначивая её слова по-своему:

— Общность творцов?..

— Да, — отвечает Валентина. — Делай что должно, Андра. Ради Мити. Помоги, умоля... — и кашляет, сгибаясь пополам, страшным, надсадным сердечным кашлем, — и, откашлявшись, снова выпрямляется — и стоит, пошатываясь, и не закрывает утомлённых глаз, выцветших по краю до серо-голубого цвета.

Ярче, всё ярче разгорается улыбка Деклы — одобрительная! — и довольнее, всё довольнее гремит Перконс, — и снова раскрывает лаума Мирта левую ладонь... Но распахивается снова дверь подъезда — и вылетает на улицу, спотыкаясь, маленький, совсем маленький мальчик — темноглазый, чернявый, — и плачет, и кричит:

— Бабонька! бабонька! Что вы делаете?! Тётя! тёти! не убивайте её, пожалуйста, не убивайте! — и обнимает сперва колени Андры — а после поворачивается к Валентине и снова плачет-кричит:

— Ты, который внутри! Иди ко мне, съешь меня! Убейте меня, слышите, — убейте меня, не трогайте бабоньку, не трогайте!..

Горько, горько грохочет всевидящий Перконс, — видит Андра глазами лаумы Мирты: тянет, тянет когтистую лапу птенец Йодамате, — вот-вот оставит на сердце ребёнка кровавый свой отпечаток! Даже после смерти ледяного йодса годами, десятилетиями заживают раны от когтей его, — а тут ребёнок! — сколько же ему? — три, четыре года?..

— Нет, — говорит Валентина своими устами. — Нет, никогда!

И видит Андра своими глазами: пошатывается Валентина, хватаясь за сердце, и видит глазами лаумы Мирты: раздирает ледяной йодс окровавленными когтями сердце Валентины — и падает на землю, пищит возмущённо, бьёт крылами, таращит глаза, слепые на дневном свету, — слишком, ох, слишком ярка для детей Зиемелиса улыбка пресветлой Деклы! Вскрикивает мальчик, взвизгивает девочка-рома, — видят малые дети взрослых птенцов Йодамате, как видят всех остальных жителей обратной стороны Плоскости Мироздания.

Вот так!.. Слаб человек, темна душа его наполовину — но сколько же света в другой половине её?.. Сколько должно быть его, чтобы победить в себе ледяного йодса, пусть даже ценою окончательной жертвы, собственной гибели?..

Улыбается Валентина пресветлой Декле последней своей улыбкою: кажется: ярче и светлее солнечных лучей, — и падает мёртвая оземь.

— Бабонька!.. — отчаянно кричит Митя, — и бросается вперёд, к телу Валентины и ледяному йодсу, а тому только того и надо — тянет, тянет к ребёнку хищные лапы! Мешкает лаума Мирта: как воздеть руку к небу — успеет ли? А если нет, то что? — убивать маленького?.. И, пока она мешкает, — бросается от стены дома пулею бродячий пёс под ноги Мите, сбивает с ног, наваливается тщедушным телом, лижет заплаканное лицо, — а после поворачивает к Андре, к лауме Мирте востроухую морду и гавкает требовательно: ну же!..

— Да, — говорит лаума Мирта — и выбрасывает к небу левую руку: руку Андры: раскрытой ладонью вверх.

Да будет так! — гремит Перконс в ответ.

И ударяет из туч в знак ужа белый раздвоенный язык — и отражается от ладони Андры — и попадает в птенца Йодамате. И где лежала белая красноглазая неясыть, возя крылами по пыльной бетонной плите, — там поднимается снежный вихрь, улетает в небо — и рассыпает, рассыпает по всему Заречью быстро тающие снежные хлопья: перья и осколки костей птенца Йодамате. Да! — говорят люди: если выпал летом снег, значит, одна из лаум, теней беды, воинов света, сделала хорошее дело: избавила мир от ледяного йодса.

Стоит Андра, шатается, смотрит удивлённо по сторонам, не понимает: броситься к Валентине? оказывать первую помощь? — но зачем, если ясно, что умерла, умерла Валя Мирт совсем, навсегда, и даже пресветлой Декле не срастить истерзанное ледяным йодсом сердце? — Тогда подойти к рыдающему Мите? Утешить, успокоить, приласкать? А что дальше? Забрать к себе, в землю Латвию, — отдадут ли?.. Стоит лаума Мирта, не понимает: а что же теперь? — смерть, обещанная пресветлою Деклой? — но где она, смерть?.. И пока не понимают лаума и Создатель её, что же делать, — спрыгивает с подоконника девочка-рома, гладит бродячего пса между острых ушей, гладит Митю по тёмным кудряшкам, звонко кричит лауме Мирте:

— Уводи её! Я сама всё сделаю! Слабая она, нельзя ей здесь оставаться! — и что-то кричит в окно на своём языке: не понимает Андра слов, но понимает интонации: беда, на помощь! — и откликается из глубины квартиры взволнованный мужской голос.

Потерпи, Создатель, — шелестит в голове Андры тихий, высокий, надтреснутый голос лаумы Мирты, — потерпи, милая!

И укрывает сознание Андры благословенная, глубокая, живительная тьма.

7.

Идёт-плетётся обратно на пляж многоводной реки черноволосая женщина с широкой седою прядью у лица, рассеянно блуждают по сторонам помутневшие сине-зелёные глаза её; еле-еле держит правая рука льняную сумку, изгвазданную в городской пыли, застывают на кончиках пальцев левой руки капельки крови, — спит истомлённое сознание Андры, бодрствует сознание лаумы Мирты.

Видит лаума Мирта: далеко вниз, сквозь самый центр Земли, сквозь весь нижний космос: встречает мать велей Валентину у границы обратной стороны Плоскости Мироздания — и раскрывает ей объятья, и гладит по жёлтой голове — и снова юною становится Валентина: кожа её светлеет, наполняются терракотово-рыжим закатным светом волнистые волосы... А встретит ли Валентина здесь, в мире велей, своего мужа Дмитрия, дочь свою? — даровала ли пресветлая Декла ей своё окончательное прощение? — кто, кроме богини Деклы, знает сейчас, кто скажет?

Вспоминает лаума Мирта: далеко позади, в Заречье: гладит мужчина-ром узловатыми крепкими пальцами темноволосую голову мальчонки Мити, толпятся у тела Валентины, накрытого белою простынёю, высыпавшие из дома зеваки, большие и малые; сидит на чугунной скамейке женщина в синем, строгом, стоит у подъезда машина с надписью «Полиция». Есть своё войско у велей, есть своё войско и у людей, — нет ни у тех, ни у этих оружия против ледяного йодса, и не замечает женщина в форме, как живое оружие пресветлой Деклы покидает поле боя.

Всё алее становится небо, всё сильнее пахнет вечерница, всё слаще, — ступает лаума Мирта на белый песок: нет никого на пляже, напугала людей невиданная гроза со снегом, и только речные чайки сидят на воде, среди клочков тины и толстых нитей водорослей, смотрят искоса, пресыщенно и лениво.

Чувствует лаума Мирта: медленно-медленно, осторожно просыпается сознание Андры, Создателя её, — и, подождав, пока Андра очнётся окончательно и спросит сама себя: где я? Что случилось? — так отвечает лаума Мирта вслух надтреснутым, тихим своим голосом:

— Не до конца открыла мне пресветлая Декла, что такое смерть: не людская: моя. Сказала: смерть есть любовь, и оттого не будешь ты бояться её — вот только объять её умом своим будешь не в силах до поры, до самой встречи с нею. И теперь я понимаю, Создатель Андра, что именно говорила мне богиня Декла, — понимаешь ли ты?

— Странно, печально было мне без тени моей души, — тоже вслух, со вздохом отвечает Андра: более чистым голосом, певучим и неторопливым. — Не находила я места себе, лаума Мирта; не помогали мне книги, собственные ли, чужие ли; не помогали мне людская любовь и мирская слава.

— Смерть на Плоскости Мироздания никогда не была небытием, — рассказывает лаума Мирта. — Даже ледяной йодс превращается в снег, а снег — в чистейшую воду, и утекает она под корни растений, и питает их, и звери лакают воду из луж... Всё возвращается на круги своя, Создатель! — вот и я, тень души твоей, больше не буду неприкаянно спать на заброшенной стройке, и забежавшие в одинокое здание дети больше не будут видеть по ночам мои кошмарные сны о другом солнце. И я навсегда останусь с тобой, милая моя, и ты со мной.

— Ты снова станешь частью моей души? — изумлённо спрашивает Андра, откидывает пальцами левой руки со лба спутанные волосы, морщит нос, глядит на ладонь: где был алый, словно вытатуированный знак ужа — осталась выжженная запёкшаяся рана той же изогнутой, угловатой формы: смотрит один конец вверх, на людскую сторону Плоскости Мироздания, а другой — вниз, на обратную, и поди разбери: где хвост, где голова. — Да. Ты станешь, я чувствую... Но что я должна для этого сделать?..

— Подойди к реке и узнаешь.

Качаются, качаются речные чайки на сверкающей поверхности — косятся, косятся на одинокую женщину. Видят: ставит Андра сумку на песок, опускается на колени у самой кромки воды — и долго, долго глядит на не-своё отражение: беловолосая лаума с треугольным лицом долго, долго глядит на своего Создателя в ответ.

Тихо склоняется Андра над водою — и протягивает ладонь с кровавою печатью к тени души своей: и протягивает лаума Мирта чистую ладонь к Создателю своему.

А когда выпрямляется Андра — видят чайки — нет в отражении более никого, кроме Андры; нет больше в глазах её и следа недавней зелени. Где же лаума Мирта? — куда она подевалась?..

Поднимается Андра с колен, раскидывает руки — и порывисто обнимает себя за плечи, и хохочет грустно, и радостно рыдает.

Сонно улыбается на багряном западе пресветлая Декла — и торжественно откликается на востоке удаляющийся Перконс: да будет так!