Вечность, которой не стало

Еда сегодня была совершенно безвкусной. Более того, нынче вызывала она какое-то особенное даже отторжение. Изысканная ее сладость теперь казалась приторной, она не таяла даже - испарялась во рту, не пробуждая удовольствия, не оставляя приятного послевкусия, не отмечая себя решительно ничем.

Тем любопытнее было воскресить в памяти время, когда такая пища казалась ему верхом наслаждения. Его весьма удивляло, что скрижали его памяти все еще отмечены духом тех давних времен. Какое-то даже умиление ощущал он в эти мгновения, ценное особенно своей живостью.

Вообще все что ни было живого, находило в истерзанной душе его отклик, преисполненный самого искреннего упоения. А ведь случалось время, когда этой живости было полно все вокруг, все дышало, ощущало и тянулось к Богу...

О, великое, грандиозное время, протекавшее в гармоничной согласованности всего сущего с высшим, недосягаемым и вместе с тем бесконечно благожелательным к своим детям. Впрочем, излишне сокрушаться по этому поводу он почитал слабостью духа - самым низменным из презренных пороков.

Ели они в значительной зале, темный потолок которой терялся в голодной бездне, обволакивающей помимо него и столь же серые стены. Словно бы сама зала не могла открыть для себя собственного размера и оттого не являлась взору во всем своем ледяном величии. За длинным каменным столом, полностью соответствующим величию залы своей громадностью, их было всего шестеро. Они всякий день собирались так, соединенные семейными узами, три брата и три сестры.

Он никогда не чтил семейных уз, не отдавая им должной святости, но в ветхую эпоху крушения всего значимого лишь они одни были ему опорой в вечной своей стойкости. Он с неизъяснимо- печальной нежностью во взоре смотрел на них, всякого силясь познать и объять своей прозорливостью, но тщетно! Образ каждого, столь давно им знаемого, ускользал безвозвратно, путаясь между миражами и ложными мнениями. Кто они? Что он о них знает?

В этот момент брат его отодвинул от себя блюдо, изображая на лице отвращение, будто и не случалось ему есть те же яства вчера, позавчера и задолго то этого...

-Что за помои даешь ты нам вместо еды?! Всякий червь ест роскошнее! Не вынуждай меня силой принудить тебя к должному почтению!

Девушка, подносившая им тускло поблескивающие блюда, вздрогнула и дрожь эта, резкая необычайно, прокатилась по всему ее телу, сковывая его судорожным страхом.

-Господин, я...

-Закрой свой грязный рот! Да за одно то, что смеешь ты своим дыханием сквернить воздух нашего чертога, ты должна благодарить каждого из шестерых, сидящих пред тобой! Но нет, ты смеешь даже...

Ему была детально известна подобная манера брата распалять себя все более и более, дабы в довершение гневной тирады ударить несчастного своего обидчика и тем удовлетворить ненасытную свою жестокость. Он почувствовал, как по телу его пробегает щекотливой змейкой электрический ток, что случалось всякий раз, когда был он в гневе.

-Брат! Умерь свой пыл и не позорь себя и нас! Она ни в чем пред нами не виновата!

Брат его являл собой печальное зрелище. Горькая обреченность надломила железную его волю, обратив некогда достойного правителя в бледную тень собственного своего гнева. Раздираемый буйством, он не зрел ничего вокруг себя, глашатай опустошения.

-Брат мой, я помню времена, когда ты не ползал вслед за каждой букашкой, умоляя ее о прощении! Взгляни на нее, брат, ну что она перед тобой? Ты таких морил миллионами - и хоть бы мускул дернулся на лице твоем! А как же твой брат - здесь, перед тобой? Над кем ему властвовать? Мое царство пусто, брат мой! Всякий, кто мог идти, ушел оттуда! Всякого, кто не мог, оттуда уволокли!

Но и в гневе его брат не был велик. Встретивши серьезное препятствие, бушующая сила злобы его рассеивалась и обращалась в бессильную желчную скорбь. Брат с полнотой оставленных ему немилосердным временем чувств с глухим стуком опустил кулак на каменный стол, тяжелым движением поднялся и покинул залу, не обернувшись, весь покоренный своей обидой.

Он окинул взором необъятную залу - но - не за что зацепиться было взгляду! Его братья и сестры взирали мертво, холодное, печальное безучастие правило ими. Еще чуть - и вырвался бы у него предательский возглас разочарования при виде их! Черты их мягки, бледны и расплывчаты, столько, что не отличить одного от другой, при всем желании! Трепетное марево обволакивало их, точно призраков, и ни слова не покинуло их уст. Горькое зрелище!

Лишь во взгляде любимой своей сестры прочесть он мог след сострадания.

Он покинул залу вслед за братом, но не стал преследовать его, не желая бередить легко открывшуюся рану. Вместо того он, медленно ступая, двинулся иным путем прочь от скорбной залы. В движениях своих видел он тень собственного былого величия и ироническая усмешка играла на губах его. Была бы она и мальчишеской - ухмылкой полного надежд ребенка, беззаветно отдающегося моменту - не наложи на нее гибельную печать неугасающее терзание.

Где бескрайние, отливавшие изумрудом поля, восхитительные в своей исполинской шири, где смиренномудрая сила лесов, непререкаемое их величие? Где лазурный эмпирей, блистающий пылающей россыпью огненного золота, даруемого солнцем? Где он, некогда короновавший вершину мира пламенеющей тиарой?

Все истлело, все обветшало, пало прахом; даже и сам воздух, обжигающий все внутри своей неиссякающей свежестью, вид, являющий собой истинное воплощение природного могущества и красоты - все это напоено было теперь удушающей безысходностью, и все плыло, бессильное, теряя очертания, в эфирной дымке, выпившей из пейзажа трепетное великолепие, повергавшее в эйфорию некогда всякого счастливца, кому ни доведется его лицезреть, оставившей взамен лишь хворую, лишенную чувства серость.

И опустил он взор, не в силах более выдерживать испытующий взгляд павшей идиллии.

Извилистая, игривая некогда тропка вывела его к небольшой хижине. Доски ее пропитаны были сыростью, ветхая крыша едва ли держалась твердо, небольшая дверка совершенно безбожно скрипела, источая запах въевшейся плесени.

Здесь обитала мудрейшая из ныне живущих.

Он вошел без стука, ибо знал, что она никогда не смыкает век. Она последняя оставалась верна своему исконному занятию, выполняя его со всей твердостью и решительностью, на которую только было способно ее ссохшееся тело. Но то был сизифов труд; дело, покорявшееся ей легко раньше, теперь ускользало, чиня искуснице все новые препоны.

Убранство хижины удручало еще более мыслей о горькой судьбине ее хозяйки. Ноги его продавливали мягкий земляной пол, украшенный в некоторых местах порослями травы, между отсыревшими досками стен явственно проглядывали расщелины, куда сочился бледный, едва ощутимый свет. У дальней стены стоял одинокий покосившийся стол, а единственное окно воспринималось лишь как естественный след природного разложения. Здесь увядающая природа все еще заявляла о своем желании неистово поглощать и делать каждое существо единым с собой, медленно разрушая жалкую эту землянку.

Однако прекрасна была эта маленькая избушка, недостойная, казалось, даже и называться жилищем! Много живей, много выше и шире была она, нежели исполинская зала, с отчаянием, воплощенным в безжизненных сводах, ибо четко и цельно различима была каждая ее дощечка, неподвластная вялой мгле, ибо вся она дышала ясностью и в этом самом крошечном столе больше было существования, нежели во всей упоенной маревом громаде чертог! Жизнь здесь билась с жизнью и жизнь выходила непререкаемой победительницей.

Владычица этого бушующего царства встретила его с превеликим радушием. Древняя старушка, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, она, однако, глядела ясно, обличала в каждом своем движении невыразимую легкость и непринужденность, какая, точно, случается только у детей и стариков. Таким благостным выражением отметилось ее лицо по прибытии гостя, что он почувствовал, как преумножается его благоговейное практически уважение к ней. Для него совершенно невероятной была самая возможность жить в отдаленном уединении, наедине с вечным потоком пытливой своей мысли, томиться, не имея силы излить сердечному другу все то, что кипит и волнует душу - и при всем том еще искренне радоваться явлению малознакомца, одарить его неугасающим теплом души своей.

-Здравствуй, дорогой мой. Что привело тебя сегодня в скромную мою обитель?

-Здравствуй и ты. Давно не доводилось нам свидеться. Но пришел я по своей воле - хочу поговорить о чем-нибудь.

Старушка улыбнулась, так что ясные глаза ее исчезли совершенно, спрятавшись между морщин изможденного лица.

-Так просто? О чем-нибудь?

-Истинно так.

Он всеми фибрами души желал простой, непринужденной беседы о всякой материи мира - затем лишь, чтобы ощутить всею полнотой чувств подлинную жизнь, само понятие о которой уж истерлось из его памяти.

О многом им довелось побеседовать, ко всякому предмету оба проявляли большой интерес. Покидая великую лачужку этой бабушки, он ощущал себя значительно обновленным, одаренным вновь силой, что когда-то была великой его гордостью.

-Мои сестры уже давно смирились с судьбой - и покинули нас, грешных. А я вот все пряду и пряду - но затупилось мое лезвие, неспособно теперь даже нити обрезать – скользнет по ней - да и ладно. Находит иногда тоска - так, на чуток - обо всем, что...но важно ли это? Покамест живем – выходит, кому-то нужны.

Такие слова сказала ему на прощание бедная старушка - и под покровом обреченной горечи непобедимое жизнеутверждение звучало в них.

Исполнено легкости было его сердце, когда возвращался он назад, покинув последний оплот былого величия, угасавшего ныне на их земле. И – истинное чудо! – легкость эта осветила, смягчила все, что ни отмечало его путь! Не казался ему более гнетущим воздух, не тревожила более его трепетная скорбь при виде погибшей красоты земель этих – напротив – скорбь эта обратилась в сердечное принятие, в упоенную согласованность с печальным позывом угрюмого простора. Самый туман теперь будто расступался перед ним, неспособный сковать чистосердечную эту легкость своей мертвой тяжестью.

Не перевелась еще в их заблудшей обители гордая мудрость и сердечное тепло, так думал он дорогой. И тогда улыбкой отметились черты его, не знавшие улыбки долгие годы.

Сгущался мрак, обуявший небо глухой тьмой, баюкавший землю и сменявший собой светло-серое марево тумана. Всюду проникал он, неумолимый, заявляя о могуществе своем и власти.

Уже спустилась ночь, когда он встретил любимую свою сестру у глубокого обрыва, уходящего в сумрак. Теперь здесь заканчивались их владения, простиравшиеся некогда всюду, куда хватало взору. Теперь лишь тут да в хижине доброй старушки мог отдохнуть взор, обрадованный гармоничной, искренней ясностью черт, чистотой воздуха. Именно потому это место было давно любимо им и его сестрой, именно поэтому долгие часы бывали они здесь, очарованно-задумчивые. И, Боги, доводилось ли вам видеть нечто подобное?

Всеобъемлющая тьма над головой пала перед неистовым сиянием мириадов звезд. То не были более глухие и тяжелые объятия спустившегося мрака, нет, высоко и ясно было в небе, бодрящим холодом дышало оно, развеивая глухую немощь тлеющей земли!

Сколько возвышенного трепета ощутишь, стоит лишь поднять голову и встретить взором это мерное, проникновенное и вместе с тем восторженно-исступленное свечение. Звезды мерцали и полнились холодным, недосягаемым и преисполненным самого очаровательно-торжественного величия светом, озаряя и охраняя бренный мир. Волна глубокого, чистого чувства захлестнула все его естество и не скрыться было от ее окрыляющего экстаза! Всепобеждающее ощущение единства сущего владело им безраздельно, повергая в самозабвенную эйфорию!

Губы его вновь, второй уж раз за прошедшие часы, тронула подлинная улыбка.

-Да, моя драгоценная Гера, я никогда не видел ничего более прекрасного за много тысяч лет...

А внизу божественному сиянию звезд отвечала игра земных огней. Огней небоскребов Токио.