Свидетель безликой

Здравствуй, моя радость. Мне тяжело дастся этот разговор, но его не избежать. Ты всегда была беспечной и такой легкой, в противление мне, угрюмому реалисту, порхала по жизни. Я же так не привык и не мог никогда, и черта твоя эта, твое особое качество поначалу даже отталкивала меня. Позже именно ее я определил для себя, как наиболее притягательную, наиболее милую твою особенность. С возрастом я понял, что с тобою просто невозможно поссориться. Счастье наше было столь отчаянным, что у меня захватывало дух, и я боялся себя спросить, сколько же это продлится?

Легкость восприятия жизни выливалась в безалаберность в быту. Сравнительно быстро я примирился и с этим, и меня не удивило, что в очередной раз, принимая ванну, ты не закрыла за собой дверь.

Мне случалось подглядывать за тобой и раньше. И ты знала об этом. Я всегда находил в этом особый эротизм, а ты считала меня эстетом, и была права. Это так и есть, и глупо оправдываться, что я излишне трепетно отношусь к внешним атрибутам.

Вчерашним вечером ты стояла перед зеркалом, сбросив бретели платья и оголив груди. Взяв со стеклянной полочки пластиковый флакон с жидкостью для снятия макияжа и обильно смочив ватный тампон, ты провела им по краешку губ. Раствор подействовал не сразу, но рот твой побледнел.

Затем ты почему-то перешла к теням. Ты прикрыла левый глаз и стрела его. Нет, не тени, не дорогую тушь, я так и не научился разбираться в бесчисленном количестве ее сортов, милая, ты стерла собственный глаз! Весь, без следа! Осталась только кожа! Тонкая полупрозрачная кожа защищала ямку черепной глазницы.

Кричать тогда я не решился, точнее, попросту не смог. Не было в груди моей тех звуков и слов, которые описали бы тот дикий ужас, что сжал ледяным кулаком мое сердце.

Довольная эффектом, ты снова вернулась ко рту, в два мазка стерев и его, а потом прикончила и правый глаз, и нос. Ополоснув лицо, насухо вытерла его полотенцем.

Наша жизнь разваливалась, таяла в прямом эфире, словно в мерзком ток-шоу на федеральном канале. Я понял, что совсем тебя не знаю. И горько было мне не от того, что ты другая, а то, что я не смог тебя познать настоящей. Страх мой, он и сейчас рядом. В этом сложно признаться мужчине. Мужчина должен быть выносливым, сильным, черствым к сентиментальным глупостям. Тогда я испугался того, что ты услышишь меня, поймешь, что мне теперь известна твоя страшная тайна.

Но ты же знала о том, что я могу подглядывать. Значит, ты хотела мне это показать? Но почему сейчас? Почему так долго скрывала от меня свою сущность? Я хотел спросить тебя об этом. Но как бы ты мне ответила? У тебя уже не было рта!

Будто уловив мой молчаливый призыв, подняв ладони, ты ощупала лицо, взяла в руку косметический карандаш. Он такой мягкий, им пишут вовсе не по бумаге. Пальцы твои привычным движением откупорили колпачок и замелькали в отражении. Через пару мгновений ты восстановила свой портрет.

Но свой ли? Черты обновленного лица были теми же, но и другими. Более округлыми, плавными. Даже губы стали пухлее. А какими они были?

Забавно, я помнил вкус поцелуя всех женщин, которых когда-то любил, с которыми спал, но понял, что не помню тебя.

Я не помню твоего лица.

Ты стерла губы. Те губы, что целовали меня. Я отвернулся, попятился назад, и попытался вспомнить их вкус, но тщетно.

На цыпочках я вернулся на кухню и сосредоточенно размешивал вечерний чай, когда ты как ни в чем не бывало села рядом, погладила меня по щеке.

– Зубы чистить и спать. Завтра у тебя важный день.

Я умылся и лег в казавшуюся чужой постель.

Ты обвила меня руками, и я ощутил тепло твоего тела. Хотя бы кожа осталась прежней. Та кожа, которую я знаю, та, которую так любил вдыхать, которой привык касаться.

Человек ли ты? Человек ли я? Наше общее «МЫ» давно уже стало чем-то усредненным в единой красочной упаковке внешнего благополучия.

Казалось бы, чего сложного оставаться человеком спустя тринадцать лет брака? Ты же не изменишь свою морфологию, не перестанешь быть другим. Если не случится тяжкой болезни или, к примеру, автокатастрофы, ты не потеряешь руки или ноги, сохранишь свое тело, свою драгоценную глянцевую коробку для нищего, уж какой есть, духа.

Мужчине тяжело. Он может облысеть, отрастить пивной живот, или, того хуже, псевдостильную бородку. Но женщине всегда с этим сложнее. С возрастом тело меняется, утрачивая упругие аппетитные формы, те, которые желали десятки абстрактных мужчин. Женщина, как эталон красоты, как объект желания, как сосуд греха, как существо, созданное для материнства, тысячи лет воспринимается человечеством только так и не иначе.

Я думал, тебя будут пугать эти метаморфозы. Ладно, хотя бы дисциплинировать. Но ты относишься к ним, как и ко всему остальному, слишком поверхностно, будто все это происходит сейчас не с нами, не с тобой. Каюсь, эта непринужденность восприятия жизни передалась и мне. Несмотря на все, что было между нами, я продолжаю с тобой спать, хотя и чаще, чем мне бы хотелось.

– Радость моя, завтра у меня важный день.

Понимающе, но непривычно сладко поцеловав меня в губы, ты отвернулась к стенке. Я смотрел на твою голую спину, на следы, оставленные лифчиком. Три красных родимых пятнышка, разбросанные по правой лопатке, были на месте. Неужели еще осталось, хоть что-то от тебя прежней, от той, что я любил?

Через пятнадцать минут ты уже крепко спала, неудобно, но как ты любишь, положив согнутую руку под тело.

Осторожно я встал и, крадучись, прошел в гостиную.

Сна не было ни в одном глазу. Меня бил лихорадочный нервяк.

Белый, перевязанный розовою лентой и расшитый жемчугом, наш свадебный фотоальбом стоял на торжественном месте на книжной полке.

Я взял его в руки и включил торшер. Мне всегда нравилось его теплое свечение, дарившее мне домашний уют, когда вечерами я сидел в кресле с томиком Кафки. Сегодняшний вечер не имел ничего общего с обычным, а окружающее меня пространство было извращено, поэтому я разместился прямо на полу.

Руки скользнули по богато украшенной обложке и замерли. Я знал, чего я боялся теперь. Я боялся не узнать тебя.

Как вообще я выбрал тебя? Как ты приняла меня?

Это было свидание вслепую. Нас познакомили друзья. Страстей не было. Это было рассудочное решение. Мы оба виновны, оба рассчитывали на этот брак.

Ты уже испробовала это приключение на вкус и знала, чего хотела. Твой первый муж, что мог часами читать тебе стихи и петь средневековые серенады под гавайскую гитару, пленивший тебя артистичностью натуры, в итоге оказался по совместительству лгуном, бабником и редкостным козлом. Иначе и быть не могло, ведь надо же было тебе представить себя в наиболее выгодном свете. «Красавица и Чудовище» – не более, чем красивая легенда. На самом деле, твари всегда две.

При первой же нашей встрече ты поставила себя в положение жертвы, а я заглотил эту наживку. Не сознавая того, подыгрывал тебе, соглашаясь, что у нас все будет иначе, что никто больше не причинит тебе боли, что со мною ты не узнаешь ни в чем нужды.

И я имел полное право об этом говорить. К своим тридцати годам, спасибо наследству моей почившей тетушки и протекции моего отца – известного эксперта в области международной экономики, я занимал должность руководителя аналитического отдела в крупной консалтинговой фирме.

Положа руку на сердце, следует сказать, что мне не столько нравилась сама работа, сколько финансовые плоды, которые мы дружно пожирали с тобой вместе все эти годы. Во многом именно это помогло нам продержаться на плаву, в отличие от изжевавших друг друга наших менее удачливых знакомых, чьи семьи развалились из-за взаимных обвинений в несостоятельности сделать хоть что-то ради общего светлого будущего и рождения очередного ребенка.

В наших отношениях всегда был минимум романтики, но это вовсе их не омрачало. Скорее наоборот, отучило от нехорошей привычки сравнивать себя с другими замужними парами с солидным стажем. Подумать только, эта безмозглая гонка могла бы продолжаться до самого смертного одра: прыжки в высоту «У кого больше получает вторая половина?», метание копья в категории «Муж взял новый внедорожник на тест-драйв, но мы пока не решили…», бег с препятствиями «А вы встречали Новый Год в Милане? Это просто чудо!». Чего только стоят бесконечные изнуряющие марафоны: «Ваши дети идут в математическую школу?», «У нас лучший репетитор», «А вы дарите классной даме …?». Далее предлагается выбрать по вкусу: компьютер, яхту, самолет.

Будто возможно выдумать какой-то идеальный шаблон человеческого счастья, вместить в простую общеизвестную формулу все многообразие и извращенность человеческих слабостей, страстей и желаний.

Мы жили только так, как это было удобно нам.

Антоша и Наташа – два моих давних другана. Их история любви была закрученнее любого триллера. Она началась с пьяных посиделок на чьей-то даче. Возлекостерные откровения двух нетрезвых человеческих сущностей положили начало взаимной приязни, а потом и крепкой дружбы. Через месяц Антоша стрелялся за Наташу на самой настоящей дуэли. Сообразного кодексу инвентаря не нашлось, и его роль исполнили обрез охотничьего ружья и пистолет Макарова. Дикий случай закончился ранением обоих участников поединка и длительным судебным разбирательством. Зато теперь счастливый будущий супруг просто приватизировал любовь и внимание падкой на эффекты красивых безумств зазнобы.

Жизнь молодые проживали ярко и с душевной широтой, любя застолья, шумные компании, дружеские праздники, оттого, возможно, и быстро старились. Когда я бывал у них в гостях, в хрущевой коммуналке на краю города, они напоминали мне двух панд, только пьющих и матерящихся. Сложением оба отличались богатырским с тенденцией к тяжелой стадии ожирения. Интересно, как скоро бы запачкалась белоснежная шкура китайского медведя, веди он подобный образ жизни?

Внутри каждого их нас живет плюшевый мишка. С возрастом он превращается в жирного ленивого, но по-прежнему плюшевого, медведя, который ценит свой комфорт, любит мед и пальцем не пошевелит, чтоб покинуть свою берлогу. Ты уже чувствуешь щекотку в животе? Это растет мех. Растет внутрь тебя.

Когда родилась Анечка, я перестал у них бывать. Ты была рада, что я помогаю тебе с дочерью, а я старался быть хорошим отцом. Возможно, это получалось у меня не во всем, но я же старался. Я же хотел быть лучше. Я перестал общаться с моими друзьями.

А Перминова? Твоя подружка. Эта вечно всеми недовольная крикливая сука, решившая, что ее великолепной персоне должен целый мир. Ленивая, но претенциозная, погубившая жизнь своего мужа, она пыталась пошатнуть веру и в наше неотвратимое семейное благополучие. Им остались только осколки цветного зеркала их прошлого «МЫ», тайком поглядывая в которые, они согревались мыслью, что и у них была большая любовь. Осколки мозаики, никогда больше не складывающейся ровно. По моей просьбе, моя умница, ты ликвидировала ее в один прием.

И только замкнувшись внутри нашего «МЫ», только отрешившись от всех случайных людей, мы начали чувствовать теплое и сильное счастье, которое всецело принадлежало нам одним.

Мы жили только так, как это было удобно нам.

Смешно вспоминать этих людей. Такие мелочи должны были изгладиться, истереться из нашей общей постаревшей памяти. Хотя я не уверен, существуем ли мы сейчас как то необходимое единое «МЫ», объединяющее нас, связывающее по рукам и ногам так крепко, что разлепиться нет возможности никакой, даже если бы мы этого страстно возжелали. Мы увязли друг в друге слишком глубоко, чтобы сожалеть о таких сумасбродных, манких, но одноразовых, преходящих желаниях.

Я счастлив с тобой без всего этого. Без этой глупой уродливой мишуры. Пускай она украшает лишь этот альбом. Как же я тогда надеялся, что меня не подведет его содержание!

Собравшись с духом, я откинул тяжелую обложку.

Вот стоим мы, наши родственники. Мой свидетель, Шурка, напился и упал в фонтан. Его я отчетливо помню. Помню даже красную рожу майора милиции, который вез нас в отделение.

Твой отец и мама, мои родители. Они так желали нам счастья и здоровья, что мы были приговорены к полноценной семейной жизни в их понимании. Их я тоже отлично помню.

Той женщины, что стоит в пышном платье рядом со мной на фотографии, я не узнаю. Она зовуще улыбается мне, трогает меня. В ее руках маленький аккуратный букет, перевязанный такой же, как и этот альбом, приторной розовой лентой. Она пока что молода, недурна собой, в глазах ее пляшут озорные огоньки, но мне они чужие.

Каким был твой взгляд?

Случилось то, чего я так страшился. Я не помню тебя. Я не узнаю этих глаз. Но как я могу вспомнить эти глаза, с чем я их могу сравнить? Теперь ты стерла их! Безжалостно стерла!

Я вскочил с пола, и затекшие ноги тут же пронзили тысячи иголок судороги. Дохромав до полки, я взял следующий альбом.

Здесь есть дети. Ирония вселенной: мы все рождаемся в грехе и порочным способом, но нет никого невинней и непорочнее, чем несмышленое дитя.

В грехе родились и они – Анечка и Ларочка.

Я смотрю на пухлые щечки, большие и пока что лысые головы, широко распахнутые васильковые глаза.

Эти преступно-невинные лица, они несут след тебя, столь милые моему сердцу черты. Только они, только в наших прелестных дочках я вижу тебя. Это такая привилегия – видеть тебя такой живой, над которой не властно время! Я очень люблю наших детей. Я благодарен тебе за них.

Современное общество безжалостно к child-free. Оно отрицает иной выбор. Бездетная пара, и уж тем паче одиночка, рано или поздно становится в нашей больной коммуне изгоем, ограниченным в круге общения, негласно ущемляемым в правах, подвергающимся злорадным усмешкам, снисходительным, якобы понимающе-сочувствующим, кивкам и откровенной травле. Спасибо, что ты позволила избежать мне этого удела.

Следующий альбом я просматриваю совсем редко. В нем наклеены и препарированы наши близкие и родственники. Здесь есть свои проблемы. Хотя бы твои недопонимания с моей матерью. Она упорно не хочет видеть в тебе женщину. Что бы ты ни сделала, что бы ни сказала, ты заранее сделала это неправильно. Не так сыпешь крупу в молоко, не так, протираешь пол, не так любишь меня, неправильно называешь наших детей. Оправдаться нет возможности.

Еще хуже мои споры с твоим отцом. Он вообще убежден в невозможности внятного существования такого фантазера, как я. Заметь, в это слово он вкладывает исключительно негативные смыслы. Нас хлебом не корми – дай оспорить мнение другого, что делает невыносимыми все семейные торжества и праздники. А ведь нас осталось не так и много. Собираемся мы теперь совсем редко. Зачем мы это делаем? По привычке? Из родственного чувства? Или из-за того, что так надо, так положено, так делают все «приличные» люди? Приличествования эти, наверное, единственное, что осталось между нами нормального, человеческого.

Вернувшись в постель, я долго лежал, перепутавшись во влажных простынях, размышляя, как же мне рассказать тебе обо всем этом и стоит ли вообще это делать. Сон застиг меня, когда малиновые языки первых рассветных лучей гладили потолок.

Утром, когда ты упорхнула, я не пошел на работу, наврав моему заму, что заболел. Этот выскочка, давно мечтавший получить мою должность, поспешил заверить меня, что и без моей помощи в отделе все будет хорошо, что они отлично справятся с возложенными на них задачами, и чтобы я поправлялся как следует и не спешил с выходом. Я положил трубку телефона. Этот урод был мне безразличен, но я раздражал его безумно. В том была моя сила и моя победа над ним.

Весь день я думал о том, что же осталось от нашего «МЫ», и понял, что я злюсь на тебя. Из уважения ко мне, своему мужу, ты могла бы скрывать свою тайну годами. Почему ты поступила так безалаберно, так опрометчиво?

Нельзя загонять дорогого тебе человека в угол, не оставляя ему шанса, давить его, гнуть в бараний рог.

Теперь ты будешь вынуждена раскрыть свою чудовищную сущность, и нам придется расстаться. Ты действительно считаешь, что сможешь вот так легко устраниться из моей жизни? Действительно думаешь, что дочери смогут стать твоей полноценной заменой, твоей копией?

Да что с тобой, вообще, такое происходит? С каких пор ты начала менять свое лицо, прятать его от меня? Или все с самого начала было игрой и ложью? Зачем тебе это притворство, кого ты надеешься обмануть?

Нет, не отвечай, это и так ясно. Этот наивный простофиля – я!

Излишне я наивен, излишне мягок с тобой.

Я все еще боюсь. Но страх поменялся. Я боюсь в тебе раствориться, потерять свою индивидуальность, свое я. Такое бывало и раньше, но я был вполне уверен в своих силах, знал, что выдержу этот удар, не потеряю себя такого, каким я был в молодости, каким я нравился моим друзьям, девушкам, моим близким людям, самому себе.

К чему лукавить, частично тебе это удалось, но я не могу пожаловаться, сказав, что я приобрел от тебя какие-то не очень хорошие качества.

Но теперь я боюсь, что ты изменишь меня окончательно.

Я боюсь, что в одно прекрасное утро я тоже начну рисовать себе фальшивое лицо, потому что своего у меня не останется. Под гримом будет пустота.

Можно ли тринадцать лет прожить с человеком и не знать его истинного лица? Так какое оно у тебя теперь? Его просто нет. Я его не вижу. Ты снова стала для меня тайной. Загадкой.

Послушай, я к тебе обращаюсь! Только не надо во всем меня винить. Если бы не твоя неосторожность, этого разговора могло бы не быть вовсе.

Помолчи. Теперь ты не сможешь мне возразить, потому что у тебя нет рта. Своего рта.

Мы жили и будем жить только так, как это удобно нам.

Я люблю тебя, я привык к тебе, я презираю себя, потому что в глубине души знаю, что ты чудовище. Возможно, я когда-нибудь вырву свои глаза, чтобы не видеть тебя такой, не видеть того, во что ты превратилась. Но пока меня все устраивает, ведь для такого гадкого молчаливого соглашательства взрослые люди придумали название – компромисс.