Новая земля

На самом деле подводная лодка гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Если судить по фотографиям, фильмам и своим представлениям, на борту субмарины очень тесно — узкие проходы, едва достаточные для худого моряка, вьются промеж стальных переборок, труб, приборов и грузовых контейнеров, ведя в помещения, больше похожие на салон автомобиля или купе железнодорожного вагона. Всё принесено в жертву экономии пространства, а все предметы и люди выполняют сразу несколько функций.

Но сама подводная лодка — это целый плавучий город. Особенно это касается нашей АФАБ «Новая Земля». Теснота внутри достигается за счёт очень высокой плотности содержимого. Лабиринт коридоров тянется и ветвится, ныряет и поднимается по трапам, пересекает разные палубы, отсеки, а иногда и самого себя. Если ты не знаешь его наизусть — рискуешь заблудиться и пройти километры реального пути, пока наконец не вывернешь в главный коридор или к знакомым местам. Когда-то на полах были нарисованы цветные путеводные линии, но они давно стёрлись, а все схемы и карты забылись за ненадобностью. Каждый знает своё место службы наизусть.

Лично у меня служба не так уж сложна. Я обслуживаю двигательный отсек. Официально я помощник моториста, но на деле чувствую себя просто уборщиком. Впрочем, у всего на борту есть своё предназначение, и я старательно выполняю своё. Драю и чищу грязное, убираю всё, что валяется, смазываю всё, что скрипит, кривое выпрямляю, а оставшееся крашу.

После службы всем морякам рекомендуется проводить свободное время в кубрике, чтобы не занимать место в коридорах и служебных помещениях. Ради экономии пространства, спальных коек размещено на борту в три раза меньше, чем людей. Вахты распределены так, чтобы койки всегда были заняты, так что со своего поста ты приходишь в постель, всё ещё тёплую от предыдущего матроса, а просыпаешься от толчков сослуживца, который хочет поспать на твоём месте.

Это было бы не так отвратительно, как звучит, если бы не бесконечная жара и духота. Кондиционеры установлены на каждом шагу, но я ни разу не видел, чтобы они работали. Их ремонт постоянно висит в сетке дежурств, и кто-то этим наверняка занимается, но воздух остаётся всё таким же раскалённым. К счастью, все опреснители работают исправно, иначе мы все бы уже умерли от обезвоживания.

Вместе с кондиционерами установлены фильтры, очищающие воздух от машинного масла. Я ещё помню времена, когда все они работали, но постепенно их остаётся всё меньше и меньше. В воздухе буквально висит маслянистая дымка, липнущая к коже, забивающая нос и горло. Сначала эта дымка захватила машинное отделение, но потом распространилась дальше и дальше, словно зараза. Этим маслом пропитывается всё вокруг. Как отличить подводника от обычного человека? Спросите, какой вкус у его кофе. Бигус с масловой подливкой, хлеб, сочащийся машинным маслом как ромовая баба. Иногда мне казалось, что я сам уже потею маслом.

Сложите маслянистую дымку с ужасной жарой, добавьте вечно используемую постель, и вы получите самый кошмарный пот в истории мореплавания. Под утро мне кажется, что я растаял, как отвратительная, вонючая свечка, и впитался в простыни своего микроскопического спального места. Если приписанный к этой койке матрос с предыдущей вахты чувствовал себя так же, то лечь в это гнездо было просто невозможно.

Поэтому каждый искал выход в меру своих сил и способностей. Когда-то матросы славились своим умением шить из-за постоянной штопки парусов и прочей оснастки. Теперь каждый постоянно шил и штопал себе спальный мешок. В бесконечных лабиринтах коридоров для любого находилось скрытое от глаз офицеров место, где можно было поспать, завернувшись в мешковину. Это могло быть сплетение трубопроводов, такое тесное, что человек потолще застрял бы там накрепко. Или щель между контейнерами, которая была уже, чем гроб. Люди пытались спать под висящими на цепях торпедами, в шкафчиках, полусидя между приборными панелями, кто-то привязывал себя к вертикальным балкам и трапам, пытаясь поспать стоя. Поговаривали, что кок спит в главной кастрюле.

Моё место службы не годилось не только для сна — оно не годилось для человеческого существования. Грохот двигателей переходит все границы звука и воздействует на мозг прямиком, превращая его во фруктовое желе в банке черепа. Без звукоизолирующих наушников можно было оглохнуть за считанные минуты.

Поэтому мне приходится шагать приличное расстояние от двигателей до своего спального уголка. Если пройти два отсека в сторону кормы по нижней платформе, отойти на семьдесят шагов от переборочного люка по главному коридору, игнорируя все другие боковые ответвления, согнуться в три погибели и пролезть в обшарпанную прямоугольную дверцу синего цвета, предназначенную для какого-то подводного гнома, то можно попасть в технический коридор. Разнокалиберные трубопроводы змеятся по потолку и стенам так тесно, что в коридорчике приходится передвигаться почти на четвереньках, а освещение здесь только техническое — тусклые красноватые лампочки отбрасывают узкие конусы света, оставляя большую часть отсека в полумраке. Если двигаться неосторожно, можно набить серьёзных шишек об очередной вентиль или датчик. Но я уже знал все опасности и препятствия наизусть.

Этот тоннель, казалось, вплетён в сплошной сгусток трубопроводов, как будто стальные кишки раздвинулись сами, освободив место для маленького паразита-человека. Вечный масляный туман оставляет тонкую плёнку смазки на металле, отчего протискиваться гораздо легче. Коридорчик изгибается, но не ветвится, поэтому мою «каюту» пропустить невозможно. Это кубический контейнер, занимающий почти весь проём коридора и насквозь пронизанный пучком труб. Он всегда заперт, так что я не знаю, что там внутри — скорее всего, очередной узел медных манометров, вентилей и рубильников. Зато между крышкой этого контейнера и трубчатым потолком остаётся целых тридцать сантиметров. По меркам спальных мест это роскошь, ведь я могу свернуться клубком на боку, и тогда ноги почти не торчат с «кровати».

Между труб на стене, в условном изголовье я повесил несколько вещиц на память — маленькую серебряную фигурку дельфина на цепочке, брелок, который я сам сделал из патрона, и конечно, фотографию Тани. Иногда, перед сном, я пытаюсь разглядеть в полумраке коридора её улыбку, но тёмно-коричневые тона старого отпечатка расплываются перед глазами. Не страшно — я прекрасно помню жену и сам.

Еда в столовой убийственно однообразная, а вместо завтрака и вовсе утренний чай. Зато в обед дают по рюмке красного вина. Если терпеливо сливать рюмки во флягу, то за две недели можно скопить на небольшие посиделки с приятелями. Обычно компании стараются собираться у каждого участника в гнездовище по очереди, так что раз в полтора месяца мы с Ильёй и Рустамом сидим гуськом в моём коридорчике.

— Ты понимаешь, что ты выглядишь, грубо говоря, как псих? — Рустам дёрнул пальцем верёвку, которую я натянул у себя рядом со спальным местом от пола до потолка несколько месяцев назад. Подвыпив, он начинает один и тот же разговор. Я в очередной раз пытаюсь ему объяснить:

— Ну смотри, видишь, ты смог её подёргать. Она провисла. А была натянута туго, как струна.

— И что?

— И то! Как она могла провиснуть? Только от того, что потолок просел. Подводная лодка погружается, давление её сжимает, верёвка провисает.

Рустам тут же оживляется:

— Вот именно! Грубо говоря, нас что-то сжимает. А что может сжимать такую гору железа? Только ускорение от полёта, потому что мы, грубо говоря, летим в космическом корабле покорять новые миры! «Новая земля», смекаешь?

Я молча отпиваю вина из фляги. От долгого пребывания в замкнутом пространстве людям начинают приходить в голову странные идеи, это нормально. Койка с ремнями в нашем изоляторе пустовала редко. Но некоторые идеи друзей меня пугали. Рустам, часами слушающий зашкаливающий уровень помех на своём посту гидроакустика, в конце концов услышал в этих завываниях шёпот звёзд. Илья занимался постоянной подготовкой в торпедном отсеке, каждый день возясь и обнимаясь с огромными взрывоопасными сигарами, а потому имел взгляды предельно мрачные. Ну а во мне друзья видели странного романтика, считающего, что мы исследуем глубины океана. То, что мы действительно плывём в толще воды, никакого диссонанса у них не вызывало.

Рустам, воспринявший молчание как согласие, оживлённо продолжил:

— Ты вообще где такие подлодки видел? Да здесь несколько километров в поперечнике, а в длину я даже и не знаю, сколько. Грубо говоря, ты когда последний раз был на носу? Или в рубке?

Эти вопросы были нечестным приёмом. В рубку позволялось заходить только офицерам, а до носа было топать несколько часов. Да и зачем? Все мы ходили по своему бесконечному циклу, как заключённые на прогулке. Замкнутый круг от спального мешка до столовой, от неё до поста, от поста обратно к спальному мешку. Я не выходил из этого круга годами. Никто из нас не выходил.

— Это потому, что мы в аду.

Ильи не было видно за спиной Рустама из-за узости коридорчика, поэтому его голос, многократно отражённый от стен, звучал, как из металлической бочки:

— Мы будем вечно нести свою вахту на этом «Летучем голландце» нашего века, пока не погаснут так любимые Рустиком звёзды. Этому есть лёгкое доказательство — мы даже не знаем, где находимся, куда направляемся и зачем.

— Да потому что, грубо говоря, нам не положено это знать по уставу!..

— …Или вы хотите сказать, что эта служба подходит для живых людей? У Рустика скоро мозг из ушей потечёт от белого шума, а ты, Витёк, в своём масле растворишься и утечёшь через гальюн исследовать море, как и мечтал.

Я поперхнулся и облился вином. Вино скатилось тёмными шариками по пропитанной маслом робе, скользнуло в стальную сетку пола и исчезло в сплетении трубопроводов под ногами. Как будто металлические змеи жадно впитали неожиданное подношение. Я уставился на это событие, ощущая лёгкое головокружение. Глухо звенящий голос Ильи, казалось, исходил от самих труб вокруг:

— Или вам не приходят странные мысли, когда мы идём в кают-компанию?.. Не чудятся странные вещи, или даже что-то живое, чего на судне быть не должно? Я же вижу, как вы опасаетесь удаляться от главной линии, когда мы отходим далеко от своих отсеков.

Рустам только нервно рассмеялся. Я же встал, привычно согнувшись, и помахал приятелям рукой:

— Ну всё, нам точно пора спать. Шуруйте в свои вонючие кроватки и постарайтесь, чтобы вас никто не сожрал по пути.

Когда за ними стукнула дверь отсека, я залез на свой насест и попытался уснуть сам, но сон не шёл.

У моряков всегда были странные традиции и поверья. Некоторые просто шуточные — питьё морской воды и поцелуй качающейся кувалды как обряд посвящения. Некоторые как обычные суеверия — не говорить слово «последний», не менять название судна, не давать подлодкам «несчастливые» номера. Некоторые совсем уж древние и религиозные — закладывание в стенки рубки предметов как жертв морским богам. Или окропление судна жертвенным шампанским. Или вином. Или кровью.

Я передёрнул плечами. Из глубин сознания всплыло противоречивое чувство — впервые мне было слишком просторно в этом тесном коридоре, я боялся повернуться к нему спиной, но не мог больше смотреть на тусклый, красноватый свет лампочек, превращающий всё вокруг в дешёвые декорации для фильма ужасов. Хотелось забраться вглубь стены, раздвинуть толстые шланги и укрыться ими, как горячим, уютно влажным от масла и конденсата покрывалом. Стальная стена подводной лодки, казалось, была готова принять меня в объятья как своего испуганного, плачущего сына.

И в то же время меня охватила паника, для подводника совершенно недопустимая, — клаустрофобия сжала сердце, отобрала дыхание, вынуждая меня биться о стены вокруг в поисках выхода. Тонны стали вокруг угрожали раздавить меня в кашу, но в то же время они были жалкой фольгой по сравнению с колоссальной массой воды над моей головой. Я скатился со своего постамента и растянулся прямо на полу, пытаясь почувствовать простор открытого коридора. Постепенно я впал в неспокойный, болезненный сон без сновидений.

***

Главный моторист Наумыч, казалось, не только оглох, но и ослеп от бесконечного шума и масляного тумана, но все детали он знал, как свою руку. Грузный и сгорбленный, в засаленной робе, похожей на кожаную из-за количества впитанного масла и грязи, он был словно гном, чья шахта случайно вышла в нефтяные залежи. Я иррационально побаивался взглянуть в мутные стёкла его толстых очков, ожидая увидеть там что-нибудь неприятное, поэтому старался смотреть в пол или на свою работу. Наумыча это полностью устраивало.

Закончив вкручивать очередной манометр в гроздь ему подобных, собранных на блоке управления, я повернулся к деду и попытался перекричать грохот двигателей:

— Наумыч!..

— А?..

— Наумыч!!..

— А! Чего?!..

Я постучал пальцем по своим звукоизолирующим наушникам и помахал рукой в сторону соседнего отсека. Главмоторист кивнул и полез в переборочную дверь. Я вышел за ним, прикрыл дверь и с облегчением снял наушники:

— Слушай, Наумыч, когда мы уже на сушу вернёмся, ты знаешь вообще?

Дед присел на откидную скамью и неторопливо достал из кармана такую же засаленную фляжку.

— Ну дык у штурмана спроси, ёк.

— Так не скажет же.

— Ну дык и правильно сделает, кха-кха.

Наумыч довольно похекал и отпил содержимое фляжки. Я бы не удивился, узнав, что он пьёт дизельное топливо.

— Ну, а что мы хотя бы делаем?

— Ёк, Витька, ты чего? Врагу везём грозный подарочек!

Я нахмурился. АФАБ «Новая земля», конечно, выглядела военным судном, но никаких врагов я не помнил.

— Какому врагу-то?..

— Ну керогаз твою, ты с политруком пообщаться, что ли, хочешь?

Я вспомнил красную рожу вечно пьяненького политрука и передёрнулся. Наумыч убрал фляжку, встал и успокаивающе положил мне на плечо своё щупальце. Чёрная, скользкая лента выходила из рукава моториста и подёргивалась на моём плече, оставляя жирный след. Я застыл, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом. Мозг заледенел и перестал работать. Наумыч уставился на меня чёрными провалами глаз, из которых медленно сочилась густая смола, и продолжил как ни в чём не бывало:

— Не беспокойся, если не помнишь ни черта, тебя ж ещё пацаном взяли на борт. В войну кого только не брали, я и сам уже не помню ничего. Всё как в тумане уже, старый пень, кха. Но ничего, прорвёмся!..

Моторист медленно снял с моего плеча свой отросток, оставляя тягучие нити дёгтя, нацепил на голову наушники и уполз обратно в двигательный отсек. Мои ноги подломились, и я рухнул на освободившуюся скамью. Стены вокруг заходили ходуном, конвульсивно дёргаясь в попытках поглотить меня, скрежет металла и рёв двигателей терзали внутренности так, что хотелось лопнуть, лишь бы это прекратилось. Я схватился за бешено колотящееся сердце и попытался успокоиться.

Сквозь панику проросла смутная мысль. Меня взяли на борт подростком?.. Перед глазами встала фотография, которую я так бережно хранил у своей подушки. Могла ли она быть моей матерью?.. Внезапно лицо, которое я помнил так хорошо, исчезло из памяти, как будто его и не было. Вместо него осталась только пустота, настолько гнетущая, что я бессильно замахал руками.

Главный признак безумия — это то, что ты никогда не сомневаешься в реальности происходящего. Я чувствовал, что ещё немного, и бесформенные тени, скользящие в завитках масляного тумана, хищные трубы, вьющиеся, словно жадные пиявки, мои бывшие сослуживцы, искажённые, охваченные чёрной заразой подводной чумы — всё это станет для меня так же реально, как сама подводная лодка. Время было на исходе. Но, к счастью, все ответы можно найти в одном месте.

***

Командир подводной лодки — единственный на борту, кто имел отдельную каюту, и это сильно облегчало задачу. Грязная и рваная роба механика сильно выделялась на офицерской палубе, поэтому мне пришлось добираться до цели, скрываясь от людских глаз. Пару раз удалось изобразить бурную деятельность, ковыряя уплотнитель муфты на трубопроводе в боковом коридоре. Я снова и снова вытирал потные ладони о робу и твердил себе, что матросы всегда делают только то, что им приказано. Похоже, проходящее мимо командование думало точно так же — неудобных вопросов удалось избежать.

После нескольких часов такого путешествия по относительно чистым и спокойным коридорам офицерских отсеков я начал ощущать себя шпионом из дурацкого фильма. Воздух здесь чище, но голова по-прежнему привычно кружилась. Поэтому, врываясь в командирскую каюту, я уже всерьёз ожидал увидеть лысого, злобно хихикающего бугая с уродливым шрамом через всё лицо. Вместо этого я увидел гладко выбритого мужчину с густой шевелюрой седых волос. Если бы у него и была щетина, он мог бы побриться собственным воротничком — идеально отглаженная и чистая форма сидела без единой морщинки. На грудном кармане формы поблёскивала золотом маленькая сигарка подводной лодки: единственный знак положения хозяина каюты. Капитан первого ранга Осипов.

Каперанг стрельнул глазами в сторону заточенного отрезка трубы, который я сжимал потной ладонью, после чего хладнокровно сложил руки на столе, словно ожидая продолжения. От такой реакции я немного растерялся. С самого начала всё пошло не по плану, но отступать не было смысла. Я прочистил горло и спросил:

— Где мы? Куда мы плывём? Какова наша задача?

— Вам не положено это знать, матрос.

— Нож здесь только у меня!..

— Моя смерть не повысит Вам уровень доступа.

Облизав губы, я пробежал глазами по каюте. Заправленная по линейке койка, небольшая полка со стопками книг, стол, сверкающий чистотой и порядком. Стены почти скрыты слоем графиков и схем: расписания дежурств для сотен людей, многолетние отчёты о состоянии служб, распределение рациона, количество расходных материалов… Тонны и тонны бесполезной информации. Мой взгляд зацепился за список личного состава, исполосованный красными линиями.

Осипов, видя моё замешательство, продолжил:

— Вернитесь на своё место, матрос. Распорядок вахт нерушим.

— Почему мы так долго в автономке? Где приказ о возвращении в порт приписки?!

— Приказов не поступало последние восемь лет.

От неожиданности я заткнулся и уставился на каперанга. Он спокойно взял со стола толстый журнал и принялся заполнять очередную таблицу, словно меня в каюте вообще не было. Собрав разбежавшиеся мысли, я спросил:

— Но почему мы не запрашиваем вышестоящее командование сами?..

Командир вздохнул, недовольно на меня покосился и отложил карандаш:

— Потому что не положено по уставу. У нас есть текущий приказ, которого мы будем придерживаться. В том числе и Вы, матрос.

Неожиданно я почувствовал себя заблудившимся ребёнком. Чем дальше шёл этот диалог, тем более идиотским он становился. Несмотря на всю свою фактурность и солидную внушительность, капитан выглядел картонной, истончившейся копией самого себя. Казалось бессмысленным задавать вопросы этому рисунку человека. Вопросы от одной картонки к другой.

— Но как это вообще возможно?.. Как можно столько лет находиться в плавании, как же топливо, пища?

— Зерно нового мира позаботится о своих сыновьях.

Услышав последние слова, я попятился от капитана и упёрся спиной в дверь каюты, которую сам же и закрыл. Увидев это, Осипов мгновенно нырнул рукой под стол, достал из-под него револьвер и направил дуло мне в живот. Сухо щёлкнул курок, но выстрела не последовало. Второй щелчок. Капитан медленно, словно во сне, посмотрел на оружие в своей руке, как будто первый раз его увидел; открыл барабан пистолета и высыпал на стол пустые гильзы. После этого он всё так же спокойно посмотрел на меня:

— Если хотите уйти — идите. Зерно даст ответ, достаточно только спросить. Но если Вы вернётесь, будете преданы военному суду. Ваши предшественники не рискнули.

Я резко кивнул, нашарил рукой дверь каюты и вывалился спиной вперёд в коридор. Пока я шагал в сторону двадцать пятой палубы, периодически срываясь на бег, перед моими глазами стоял образ капитана — ещё один сломанный механизм в глубинах проклятой субмарины. Гаснущий разум, цепляющийся за последнее, что ему оставалось: дисциплину и чувство долга.

Все возможные ответы я получил, спрашивать больше было некого. Осталось воспользоваться советом командира и уйти с подводной лодки.

***

— Б-бытует мнение, что главной п-проблемой жидкостного дыхания является болевой спазм дыхательных путей, рефлекс выхаркивания жидкости из лёгких. На самом деле, это самая простая и давно решённая п-проблема. Неприятные ощущения и спазмы снимаются лекарственными средствами, п-применяемыми, например, при хирургических операциях на лёгких и бронхах. Эти средства есть даже в наших запасах.

Старичок расхаживал по медотсеку из угла в угол, привычно сутулясь. На груди его когда-то белого халата был вышит потрёпанный красный крест с подписью «И.Р. Воронин». Шагать дедку приходилось недалеко — в медицинской каюте не было даже операционного стола. В случае сложных операций начальник медслужбы, по совместительству являвшийся единственным врачом на борту, перемещался вместе с больным в кают-компанию.

Я сидел в углу на деревянном шкафчике, сложившись практически пополам, чтобы иметь возможность записывать слова врача на листок бумаги:

— Иван Родионович, но если это простая и решённая проблема, в чём тогда дело?

— О, молодые люди наконец-то начали интересоваться моими научными исследованиями. Головой о переборку не ударялись в последнее время? В ушах не звенит? Между прочим, это касается вашего выживания напрямую! — Доктор попытался шуточно воздеть указательный палец к небесам, но тут же со стуком упёрся им в потолок. — П-после снятия проблемы болевых ощущений, которая, на м-мой взгляд, является совершенно субъективной и надуманной, остаются ещё две загвоздки — вымывание альвеолярной жидкости и температура воды.

Несколько секунд я пытался решить, как пишется слово «альверояльный», но потом бросил попытки и записал просто «а.жидкость». Иван Родионович, похоже, уже читавший лекции в прошлом, подождал, пока я перестану шуршать карандашом и подниму на него взгляд, после чего начал говорить снова:

— Понимаете, Виктор, лёгочный сурфактант своей массой не только защищает пузырьки альвеол от схлопывания — он имеет переменный коэффициент п-поверхностного натяжения. При уменьшении альвеолы на выдохе коэффициент невелик, что помогает малым усилием раздувать её обратно, а при увеличении объёма он повышается, чтобы удержать альвеолу от разрыва… Кха-кха, ладно, возможно, это лишняя информация. Говоря проще, в лёгких есть своя жидкость, которая необходима им для работы… Хм-м… Как машинное масло необходимо нашей субмарине, п-понимаете?

Я горячо закивал головой. На слове «сурфактант» врач полностью потерял моё внимание, но тема масла была близка и понятна. Довольный своей удачной аналогией и произведённым ей эффектом, Воронин продолжил:

— При жидкостном дыхании кислородосодержащий состав, вводимый в организм, начинает вымывать и выводить наружу… Кхм, масло лёгких, ну а последствия вывода масла из двигателя Вы, Виктор, точно можете себе представить.

Я дважды подчеркнул слово «двигатель» и обвёл его в кружок. Корабельный врач, устав шагать по одному и тому же метру каюты, присел на другой шкафчик-тумбочку:

— Ну и п-проблема температуры очень проста, это уже по вашей, инженерной части. Мы применяем жидкостное дыхание в момент, когда мы п-полностью погружены в воду на большой глубине. Холодная вода быстро высасывает тепло из всего, включая эту дыхательную систему. А холодная кислородонесущая жидкость мгновенно приводит к сильнейшему воспалению лёгких и последующей смерти уже на поверхности. Не забывайте, суть всей этой затеи — спасти нас при экстренном всплытии! Подышать жидкостью это не такая уж и п-проблема, это мы можем и сегодня. А вот остаться после этого живым и здоровым — это совсем другой к-коленкор.

Я окинул взглядом свои записи и принялся напряжённо размышлять.

— То есть для того, чтобы экстренно всплыть из шлюза на такой глубине и не умереть от кессонной болезни, нужно лекарство от спазмов, специальная жидкость, не вымывающая масло, и обогреватель?

Воронин только рассмеялся:

— Кха, очень кратко, точно, но совершенно бесполезно, сразу видно т-технический подход! Причём, знаете, Виктор, что особенно смешно? Думаю, Вам, как умному и понимающему молодому человеку, которому интересно… В-впервые за много лет наконец-то хоть кому-то интересно…

Доктор сбился на нервный, прерывистый шёпот, подёргивая меня за рукав сухой лапкой и заговорщически шевеля седыми гусеницами бровей:

— У меня п-прямо здесь, прямо сейчас есть почти работающий прототип… Уникальный в своём роде объект, выживающий п-просто рекордно долгое время!..

Не отпуская мой рукав, Воронин торжественно развернулся и открыл одну из тумбочек. Я взглянул на содержимое шкафа, но увидел только большой аквариум, в котором колыхалось что-то бледно-розовое. Зрение словно временно отключилось, отказываясь служить мне, и я никак не мог составить увиденное в цельную картину. Размытое пятно, медленно бьющееся за стеклом, напоминало взвесь тряпиц, в которых запуталось несколько гофрированных трубок. Доктор помедлил мгновение, после чего захлопнул шкафчик и обернулся обратно ко мне:

— Ну к-как, впечатляет? Осталось добавить в резервуар насос, обогреватель, батареи для него, и реанимационную команду врачей, чтобы откачать нас на п-поверхности, и можно всплывать хоть сейчас, хха-ха.

Почувствовав ледяной холод, поползший по спине, я торопливо поблагодарил начальника медслужбы и зашагал к двигательному отсеку. К моему удивлению, потребовалось не так уж много усилий, чтобы удержаться от бега.

Куда ты денешься с подводной лодки — известная шутка. На самом деле вопросу эвакуации с подлодки посвящены многотомные инструкции и тяжёлые, утомительные тренировки. Главная проблема официальных методов побега в том, что они рассчитаны на аварийные ситуации и слаженные действия всей команды. У меня оставалось сильно ограниченное число вариантов.

Некоторое время я ходил кругами вокруг Ильи, жертвуя ему все свои запасы обеденного вина. Побег через торпедный отсек представлялся идеальной возможностью. Не выдержав душевной пытки слабым алкоголем, Илья путано признался, что торпедные шахты опечатаны уже много лет из-за высокого давления снаружи. Вся их возня со смертоносными снарядами была всего лишь театром, как и многое другое на этой проклятой субмарине.

Оставался только самый рискованный, и в то же время самый безопасный план — мне придётся остаться в шлюзовой камере во время планового затопления. Регулярные проверки шлюзов заключались в открытии внешних люков. Ледяная вода под чудовищным давлением заполняла камеру; сдерживала её только тонкая преграда внутреннего люка, отделявшая нас от морской пучины. Никому и в голову не приходило проверять камеру на предмет оставшихся в ней самоубийц, так что я мог спокойно подготовиться к затоплению в одиночестве и без спешки. С другой стороны, это было билетом в один конец. Отменить побег после его начала, вернуться назад и попробовать снова уже не получится.

Кошмары продолжались, но я снова и снова убеждался в их лживости. Влажные, поблёскивающие потом и слизью стены вокруг жадно пульсировали и ходили волнами, сжимая тело, но упорно отказывались поглощать и растворять меня. Тёмные, раздутые фигуры, бесшумно скользящие в полумраке боковых коридоров, рассеивались завихрениями горького тумана, стоило только повернуть голову в их сторону. Едва слышный шёпот за спиной никогда не отделялся от бесконечной звуковой мясорубки двигателей. Я начал замечать в сослуживцах уже так знакомые мне признаки умственной болезни: глаза, смотрящие тебе за спину при разговоре, опасливые взгляды в пустоту коридоров, привычка слегка ощупывать руками стены при ходьбе, чтобы убедиться в их твёрдости. Заговорить с людьми об этом означало лечь в изолятор.

Постепенно галлюцинации отступили и почти исчезли, но я знал, что они вернутся, стоит только остановиться, отступить от цели. А пока что бессонница только помогала — на вахте заниматься сборкой водолазного костюма было бы невозможно. Выменять или достать детали костюма было легко, но собирать насос и масляный обогреватель пришлось вслепую. Когда доктор Воронин обнаружит пропажу своего великого творения, обратиться к офицерам он не сможет, и это меня защищало. Но врач тут же начнёт меня искать, поэтому выкрасть аппарат жидкостного дыхания предстояло прямо перед побегом, а доделывать костюм придётся прямо в шлюзе.

После вахт я тренировался натягивать на себя самодельный скафандр в узком коридорчике своей "каюты". Это было хорошей тренировкой, но со стороны я и сам наверняка смотрелся как болезненная галлюцинация. Сгорбленное существо в складчатой шкуре ржавого цвета, с чёрным хоботом, идущим от маски к раздутому бугру на груди, с тяжёлым чемоданчиком батарей в руке, билось и извивалось в просвете кишок субмарины, пытаясь натянуть на себя ботинки. Осознав эту картину, я так долго смеялся, что обессилел и уснул прямо в скафандре.

***

Препарат уже начал действовать. Разлившееся по груди онемение подтверждало, что начальник медслужбы не обманывал насчёт своих исследований. Я равномерно дышал и старался не думать о том, что обнаружил в аквариуме Воронина после того, как вломился в больничную каюту три часа назад. Очередная загадка проклятой подлодки — где доктор нашёл материал для своих исследований и как сумел это скрыть.

Во внутреннем кармане костюма я нащупал то единственное, что уходило с чертового судна со мной вместе. Брелок из патрона, серебристая фигурка дельфина. Фотография моей возможной мамы. Лучше, чем ничего. Илья и Рустам оставались за спиной, всего лишь приятели, не друзья, но других у меня нет. На мгновение сердце сжалось от приступа сожаления и угрызений совести.

В уши ударил резкий крик сирены, свет в шлюзе переключился на красный. Откладывать больше нельзя. Я включил насос на груди и попытался подготовиться к тому, чего никогда в жизни не испытывал. Когда в маску хлынула горячая жидкость, мозг запаниковал и попытался сжать мне горло, заставить меня проглатывать её в отчаянной попытке спастись от утопления. Но лекарственное средство оставило бронхи открытыми. Я согнулся и несколько раз ударил в стену кулаком, с холодным, отстранённым ужасом ощущая, как жидкость спокойно втекает в лёгкие. Последние пузыри воздуха неприятным комком отрыжки прошли по грудине снизу-вверх и вырвались из носа наружу, обозначив мою готовность к предстоящему.

В тесном пространстве шлема стучало эхо насоса, масляный обогреватель успокаивающе побулькивал змеевиком, подогревающим кислородонесущую жидкость. Межрёберные мышцы сразу заболели от попыток перекачивать содержимое лёгких в привычном ритме. Я прикрыл глаза и попытался дышать медленнее и спокойнее. В этот момент наружный люк шлюза заскрипел петлями, и все мои попытки оставаться спокойным разбились вдребезги.

Я повернулся к шлюзу, ожидая ревущей, сбивающей с ног струи морской воды, под давлением врывающейся в камеру. Вместо этого я увидел спокойный, прозрачный водопад, переливающийся через порог шлюза, открывшегося в… Другой отсек. Толстая, многослойная обшивка лодки была на месте; новое помещение без лишних затей было приставлено к грубой поверхности встык, пузырясь сварными швами. Вода, заполнявшая отсек, била из повреждённого трубопровода на потолке. В смятении я медленно заковылял по отсеку, держась за болящую грудь.

Спустя несколько мучительных минут шлюз за моей спиной грохнул входящими в пазы затворами. Вот и всё. Я снаружи. Нет ни чёрных вод океана, сокрушающих кости ужасающим давлением. Ни холодной пустоты открытого космоса. Даже ям со смолой и котлов на огне нет. Только продолжение всё тех же едва освещённых коридоров и бесконечных трубопроводов подводной лодки. Что ж, версия ада всё ещё не отброшена.

Уже с меньшим удивлением я увидел на люке в другом конце отсека всю ту же надпись, выведенную красной краской по трафарету: АФАБ «Новая земля». Переборочная дверь вела в очередной коридор, идущий к следующей двери, как будто я застрял в каком-то неестественном цикле. Догадки роились в голове, пока я ковылял по металлическим платформам и трапам, пытаясь не сглотнуть дыхательную жидкость. Неужели я каким-то образом повернул назад, обратно в подлодку, или хожу кругами по одному и тому же участку субмарины, повредив мозг кислородным голоданием?

В следующем отсеке я сел на пол и принялся скручивать шлем с головы. Несколько минут меня рвало жидкостью, потом желчью. Потом остались только сухие судороги, обессиливающие, но не пытающиеся вывернуть внутренности наружу. Я полежал ещё несколько минут, прижимаясь щекой к прохладной металлической сетке пола. Потом сел, внезапно ощутив неправильность в окружающем.

Воздух был прохладным и чистым. Никакого масляного тумана, никакой удушающей жары. Бесконечный грохот двигателей затих, и в непривычной тишине вдруг прорезались другие звуки. Тихий шелест кондиционеров. Шорох трубопроводов, всё так же спокойно несущих своё содержимое куда-то вдоль стены. Лёгкий звон и жужжание ламп в решётчатых плафонах. Едва слышный, ощущаемый не ухом, но костями скрип и скрежет металла, сжимаемого давлением.

Я аккуратно смотал гофрированные шланги, сложил мокрую маску в шлем и привязал их на пояс. Похоже, пыточный аппарат ещё может мне пригодиться. После чего я со стоном поднялся и немного поохал для проверки измученных лёгких. Свежий воздух вентилировал голову, выдувая из неё последние остатки бредовых видений и страхов. Впервые за многие годы всё вокруг выглядело ясным и чётким. Я встряхнулся, немного попрыгал на месте и зашагал по отсеку к следующей переборочной двери.

Следующие двадцать отсеков подряд были грузовыми. Мимоходом я смахивал пыль с прикрученных к полу контейнеров, чтобы как-то обозначить своё присутствие. Следов существования других людей всё ещё не обнаруживалось. Почему-то я испытал от этого облегчение. Вряд ли Наумыч уже сдал офицерам моё отсутствие на вахте — он не такой человек, чтобы так поступать. Но всё же лучше поторопиться.

Шагнув в следующий отсек, я на секунду поверил, что действительно попал в ад. Все поверхности были покрыты слоем ржавчины. Трубы сочились влагой из повреждённых коррозией сочленений, свет ламп едва пробивался сквозь слой рыжей грязи на плафонах. Стальные рамы пола под ногами отчаянно заскрипели, стоило только мне сделать несколько шагов. Потревоженный воздух взметнул небольшие смерчики ржавых хлопьев, разлетающиеся по углам как осенние листья. Преодолев страх, я протёр рукой ближайший участок стены. Мои подозрения подтвердились — весь отсек забыли покрасить.

Я шёл всё дальше, теряясь в догадках и периодически сомневаясь в своей разумности. Общая структура всё ещё выглядела как гигантская подводная лодка, но отдельные её части потеряли всякий смысл. Участки соединялись без логики и функции, камбуз переходил в рубку, рубка открывалась в аккумуляторную, за которой следовали три шлюзовые камеры подряд, переходящие в помещения, вообще не имевшие назначения и только визуально напоминающие внутренности субмарины. На второй сотне пройденных отсеков я встретил кубрик, полностью собранный из отрезков трубопровода, как будто у строителей именно в этом месте закончился другой материал, но работу по какой-то причине было необходимо продолжить любой ценой. Даже плоские подушки на койках матросов были набраны из металлических труб. Шагнув из трубчатого мира в следующий люк, я чуть не упал на покатый, вогнутый пол. В этом помещении всё было нормально, за исключением одной вещи — оно был полностью перевёрнуто вверх ногами.

Час за часом лихорадочный калейдоскоп стальных декораций сменялся перед моими глазами, но восприятие уже отказывалось вникать в детали. Всё, на что оставалось сил — это придерживаться линии центрального коридора, чтобы не начать блуждать по кругу. По моим расчётам, пройденный путь исчислялся десятками километров; никакая подводная лодка, никакая космическая станция не могла быть таких размеров. Периодически я находил воду, протекающую из труб или собравшуюся из конденсата в углублении стен. Когда на моём пути попадался кубрик, более-менее похожий на настоящий, я отключался на одной из коек, не снимая своего потрёпанного недо-скафандра.

Привычно переставляя брёвна непослушных ног, я подошёл к очередной переборочной двери — тысячной или, может быть, миллионной. Дверь распахнулась, но тело вдруг отказалось шагать вперёд. В лицо мне ударил холодный ветер, а глаза ослепило ярким фонарём, висящим прямо посреди коридора. Очередной искажённый отсек. Я судорожно ловил ртом переохлаждённый воздух, пытаясь разглядеть, что там дальше, за круглым светильником. Зрение наконец слегка адаптировалось, после чего восприятие раздвинулось… А потом раздвинулось ещё раз, как старый, давно не использовавшийся телескоп. Глубина и объём картинки передо мной сдвигались снова и снова, и вдруг я понял, что ярким светильником является луна.

Образ ночного неба с луной и звёздами воспринимался не как своё воспоминание, а словно иллюстрация из книги — понимание сущности увиденного приходило зазубренным уроком. Я пошарил глазами по ночному небу в поисках ковша Большой Медведицы. Он оказался на месте. Проследив линию стенки ковша, я нашёл Полярную звезду, сияющую высоко в небе.

Дорожка лунного света бежала от горизонта к моим ногам по заснеженной равнине. Сверкающая, поблёскивающая пустошь простиралась во все стороны, насколько хватало взгляда. Проследив серебристую полосу глазами, я ухватился руками за края переборки, вдруг осознав, что нахожусь на сотни метров над землёй. Мой люк открывался на крутой склон гигантского металлического холма, уходящего под снежный покров. Поверхность холма состояла из множества стен, затворов, трапов, труб и зияющих отверстий шахт. Местами стальная оболочка была сорвана, обнажая рыхлое, тёмное содержимое: всё те же хаотичные комбинации отсеков, всё тот же лабиринт узких коридоров среди ячеек помещений. Где-то в глубинах этого муравейника проблёскивал свет, из решётчатых отверстий валил пар.

Сверху раздался уже столь знакомый скрежет терзаемого металла. Я посмотрел в направлении звука и обнаружил на вершине холма массивного, угловатого паука. Паук словно прирос к холму сотнями циклопических трубопроводов, уходящих вглубь металлического тела. Ужасающая своими размерами и формами конструкция медленно сдвигалась по холму, вынимая из своего брюха очередной блок-отсек и водружая его в кучу к своим собратьям. Я почти ожидал, что паук вот-вот начнёт выплёвывать паутину, укрепляя швы конструкции, но вместо этого сотни мелких лапок засверкали фейерверком сварки. По бокам рукотворного монстра циклическим рефреном бежала красная надпись: «Автоматическая Фабрика «Новая земля»».

Несколько минут я стоял и молча смотрел на открывшуюся картину. После чего подкрутил вентиль масляного обогревателя и уселся на край переборки, свесив гудящие от усталости ноги над склоном холма. Змеевик тихо побулькивал и приятно грел бок. Фабрика протяжно завыла тревожной сиреной и неторопливо сдвинулась ещё на слой отсеков в сторону, обрушив за собой вниз по склону мешанину отработанного хлама. В воздухе начали танцевать мелкие белые мошки, вместе с ветром проникая за шиворот самодельного скафандра. Я впервые увидел, как идёт снег.