Аутсорс

Оружие закопали на заднем дворе еще в гражданскую войну. Пулемет, дюжина гранат, несколько килограммов взрывчатки — всего три контейнера. Эдам как сейчас помнил ночь, когда они с отцом спустили ящики во тьму, а потом забросали перегноем, листьями и свежей травой. Как будто компостная яма. Только спустя полгода тайник зарыли по-настоящему.

Пожалуй, ему хватит и одной винтовки. А остальное он просто сложит в сарае до поры до времени.

Да. Определенно должно хватить!

Старенький «Рейнджер Фарус» харкал выхлопами точно какой-нибудь туберкулезник. И этот собачий холод! Снег еще не выпал, но аккурат в последний день грянул мороз: трескучий, резкий, как отцовские розги. Ни новый восход, уже первого дня, ни привычный грохот плотины не могли скрыть истину, обнаженную, словно готовая работать проститутка. Все видели это, и у всех сжималось сердце, но нужно быть сильными.

— Нужно быть сильным! — вслух сказал Эдам и хлопнул дверцей машины.

Над городком поднимался жирный дым. Правда, с холмов поди разбери, котельные это или пожары.

…Он еще орудовал лопатой, когда во двор вышла Лили.

Милая, милая Лили! «Я должна сказать тебе важную вещь, — прошептала она всего-то пару ночей назад. Эдам знал, что сейчас услышит, но все же хмыкнул в темноту. А она, как и всегда, закончила: — Я тебя люблю». Это после стольких-то лет и стольких родов!

Как жаль, что все подходит к концу, и это тоже.

— Еще где-то полчаса, — выдохнул Эдам. Он принял из рук жены дымящуюся кружку и глотнул бульона.

— Ну и хорошо тогда. Я дала всем Бетаракс, за полчаса подействует.

— Присмотришь за детьми?

— Конечно. Но бульон ты обязательно выпей. Хорошо?

— Слушаюсь!

Он смотрел ей вслед, пока не закрылась дверь, и даже тогда не посмел нарушить приказ. Честно выхлебал обжигающую жидкость и лишь затем взялся за лопату.

…По правде, он предпочел бы чего покрепче бульона. Не каждый день приходится убивать. Жену он застал посреди кухни, Лили словно репетировала речь или спорила сама с собой: руки разведены, в пальцах застиранное полотенце, на лице смущение. Она неуверенно улыбнулась и кивнула на лестницу.

Слов не нашлось.

Эдам только и смог, что кивнуть в ответ.

На втором этаже мигал их старенький, пожелтевший плафон. Тихонько притворив за собой дверь, он прислонил ружье к стене у косяка. Ажур посапывала так уютно, что ему и самому захотелось нырнуть под одеяло, закрыть глаза и еще — пошевелить пальцами ног, чувствуя тепло всех покрывал.

Но нет. Нет.

Девочка не проснулась: ни когда он приложил к ее лицу подушку, ни даже когда надавил и ждал долгих пять минут. Волосы у Ажур — цвета старой листвы, на пухлых щеках — созвездие веснушек. Она и сейчас как будто спала. Эдам пощупал пульс, убедился, что все сделал правильно, поцеловал мертвую дочь и перешел к следующей кроватке.

Так было и во второй, и в третий, и в четвертый раз, и только в комнате братьев он понял, что не один.

Эдам резко клацнул выключателем.

— Ты? Черт возьми! Как же я перепугался.

— Да, это я, — старший сын неловко, но замысловато выругался. — И чего? Имей в виду, что я давно все знаю!

Грохот сердца стал невыносим. К тому же из-за яркого света Эдам почти ничего не видел, кроме щуплой тени.

— Я был там, когда вы обо всем договорились. Решили, блин, кто что делает. Вот! А меня никто не звал, но я-то все равно знаю, что и я тоже.

Короткий взгляд в сторону. Казалось, что Эйбел мирно спит, как младшенькие, только открытые глаза и выдавали, что мальчик мертв. Скомканная подушка валялась на полу.

— Я… я… — глаза старшего сына, серые и прозрачные, точно церковные витражи, вдруг заволокло влагой. Словно это не он только что взял на себя часть страшного бремени.

Сказать что-нибудь?

Но слова не шли.

Эдам шагнул навстречу, взял мальчика за руку и неловко пожал. Ладонь у сына была невесомой, но от нее исходил жар, который почему-то успокаивал.

Ну да. Пожалуй. Уже пятнадцать, все-таки. Мог бы предположить, что и он тоже узнает.

— Как ты…

— Глотнул разок и вылил остальное в цветы.

— Ха! Ну, пусть им спится. Но черт! Мальчик мой…

— Давай уже, тащи свою винтовку.

Они говорили одновременно, и одновременно же умолкли.

— Не тяни. Ну?! — с трудом выдавил сын.

Гром выстрела вспугнул голубей из-под крыши, а кровь брызнула Эдаму в лицо и на руки. Минуту спустя, уже в коридоре, он зачем-то поднял ладонь, долго разглядывал, а после слизнул с большого пальца каплю. Опять же, не каждый день убиваешь собственных детей.

Но обожженный куриным бульоном язык не почувствовал вкуса.

— Сейчас или потом? О Господи! Сейчас ли потом?

Эдам застыл в тени, не дойдя до подножия лестницы пару ступеней.

Жена заламывала руки, а настольная лампа вычертила напротив окна ее тень — похожую на гигантского паука. Тот карабкался по стене кухни, а потом вдруг замирал или начинал извиваться, как рыба на крючке.

— Сейчас, — прервал он метания Лили.

Она медленно обернулась: неловко, точно деревянная кукла. Лицо ее, еще мгновение назад подвижное, тоже было застывшим, как у куклы.

— Я слышала…

— Выстрел, — подтвердил он. — Ох, черт! Кейн оказался старше, чем мы думали. Так что он тоже.

— О Боже! Боже, боже, зачем? За что?

Очень долго он гладил Лили по голове и шептал всякую бессмыслицу, пока не иссякли последние слезы.

— Так сейчас или потом? — она подняла на мужа расширившиеся, полные паники глаза.

— Сейчас. Сейчас, черт возьми.

Можно подумать, ему это дается легко!

Можно подумать, легко далось то, что он только что сделал наверху.

— Но я думаю… Я ведь могу помочь. Просто это же уйма работы: ну, то, что ты наметил. Хорошо бы обои ободрать: вроде и ни к чему, а тоже дело. Я думаю… да… да хоть перекопать огород!

— Знаю, — с каждым ее словом Эдам мрачнел все больше.

Но он давно все решил. Оба они все решили!

Он так и сказал жене:

— Милая, я справлюсь. Не хочу! Слышишь? Я хочу, чтобы ты этого не видела. Чтобы ты раньше оказалась там, в обещанном. В настоящем.

— Да, конечно.

Лили отвернулась к раковине, зачем-то открыла воду и начала греметь тарелками. Было долгое, совершенно невыносимое молчание. Был шум воды. Лишь полминуты спустя Эдам понял, что она тоже ждет. Что она не хочет видеть, как поднимается винтовка, как изнутри ствола на нее глядит мрак — а потому и повернулась спиной. Что каждое мгновение дается ей так же тяжко, как ему. А может, и еще тяжелее.

Он вскинул обрез.

Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, Эдам выстрелил.

Он очень медленно приходил в себя, скулой, плечом, ребрами ощущая каждую паркетину. На бедре — расплывшееся пятно крови, голова… когда бы голову могло тошнить, оно и есть то самое ощущение. Похоже, вчера он расколотил все чертовы тарелки, просто швырял их в стену, иначе откуда бы фаянсовое крошево по всей кухне? На одном осколке Эдам и заснул после бутылки виски.

Вернее, после бутылки и еще на два пальца из второй.

Сегодня никто не приготовит подгоревшие блины с печенью или чаудер со свернувшимися сливками. Видит Бог, только болван с очень большим сердцем может смиренно есть разносолы своих дочек, но он бы все отдал, чтобы вернуть ту пряную жуть, которой завтракал до первого дня.

— Малодушие, — просипел Эдам. — Это все малодушие!

За неимением тарелок яичницу пришлось есть прямо со сковородки. На телеэкране шел снег (закономерно, тиви тоже скоро сдохнет), но голос иногда прорывался сквозь помехи: он рассказывал о пожарах, взрывах и целых графствах, с которыми утрачена связь. Эдам саданул по телевизору кулаком, но рябь оттого лишь усилилась.

«…и все торопятся выполнить свое дело», — поучал невидимый диктор.

Дело.

У него тоже есть дело!

Он еще многое успеет, пока другие заканчивают работу внизу, в городе. Эдам присосался к горлышку — и решил, что начнет он по совету жены, с обдирания обоев.

В последнюю минуту он вспомнил, что нужно обесточить дом: да-да, электричество скоро загнется тоже, но пока еще оно есть — и будет, пока стоит плотина. Дом тут же утонул в осеннем сумраке, из которого надвинулись тумбы, шкафы и табуретки, словно подступив на шаг ближе. На стену он выплеснул все ведро, не глядя. Еще раз глотнул виски и полез на стремянку.

Больше всего старые обои напоминали целлюлит: с буграми, впадинами и даже трещинами, где старый дом пошел вкривь и вкось. Размочить — поддеть ножом — потянуть на себя, размочить — поддеть — потянуть…

Он работал уже часа полтора, стене давно пора было очиститься, но под старыми обоями нашлись еще более древние, видать, дедовы — и Эдам соскабливал их с усилием, дюйм за дюймом.

Становилось все сумрачнее. В который раз он спрашивал себя, зачем эти сложности, если можно просто залить дом бензином и поджечь. Но нет. Нет. Ведь так оно во всех делах праведных: не результат, но действие и радость от совершения. Он вспомнил слезы в глазах Кейна — оттого, что тот не сможет работать рядом с отцом — и устыдился.

Когда вся мебель была сдвинута, а обои на кухне — содраны, Эдам с трудом видел даже собственные руки. Веселенькой мелодией из мюзикла разлился сигнал вызова, и он схватил телефон.

— Хей, старик, у тебя там все окей? — Джош Нейвин, шериф, говорил с одышкой, наверняка на ходу. Секунду Эдам колебался.

— Вроде, да. Ну, то есть все по плану. А что?

— Да так, звоню узнать, как у тебя дела. Мы тут, похоже, идем впереди графика, так ты это. Если чего хочешь сделать — рассчитывай на два дня максимум, окей?

— Хорошо, — Эдам сглотнул.

— Держись, старик. Ты нам всем очень нужен!

— Не сомневаюсь.

Черт! Эдам швырнул телефон на стол и потряс бутылку, в которой едва плескалось на донышке. Два дня. Проклятье! Что можно успеть за два дня?

Сквозь черноту за окном даже отсюда, с холмов, виднелось зарево над Кук Сити.

Значит, еще одна яичница? И кофе! Разбирать крышу он начнет посветлу, а пока — у него впереди еще целая ночь и обои в других комнатах.

В десять ноль пять он сбросил будильник, а потом еще раз, в десять пятнадцать. Только в одиннадцать с лишним Эдам кое-как разлепил веки (сколько же он спал: три часа? два? два с половиной?) и вспомнил, что времени совсем нет.

Посаженный отцом клен ежился от холода, когда он вышел в серое ноябрьское утро, к вынесенным во двор трупам. Под порывами ветра Эдама трясло. Город внизу, его горелые язвы, струпья вырубленных аллей — все казалось мертвым. Это, конечно, иллюзия. Городские тоже торопятся и наверняка трудились всю ночь. Скоро выжившие отоспятся и начнут выползать из своих убежищ.

К важному делу следует подходить обстоятельно, потому Эдам и спешил очень серьезно: прикрутил к лестнице зацепы, чтобы хорошо держалась на крыше, заранее подготовил веревки, развесил по лямкам топор, молоток и гвоздодер. Убрать антенну было тяжелее всего. Пока он тут, и городские доверили ему самое важное, последний хор в их общем славном гимне — ему был нужен этот тиви: чертова, гребаная, отвратительная панель, которая годами сушила мозг Ажур и другим малышам. Теперь это стало самым главным! Что же за пределами Кук Сити? В темпе ли они идут или китайцы и русские обгоняют, работая слаженней и быстрее? Даже мудак из мудаков, последний президент (все они были такими, сколько Эдам себя помнил) начал обращаться к нации каждый вечер нового века, и это тоже было важно.

В общем, снимать старенькую тарелку было трудно. Жаль, он так и не раскошелился протянуть тиви по оптоволокну.

Зато потом дело пошло быстрее: разобрать трубы, перенести проводку вниз (электричество еще пригодится) и начать, наконец, рубить мягкую кровлю на квадраты. Рубить, отделять и сбрасывать во двор, рубить, отделять и сбрасывать.

Иногда он слышал выстрелы и очереди, вернее, эхо разгуливало меж холмов. Порой — Эдам видел дымы, размазанные по небу темные султаны. Он вздрагивал и всякий раз себя поторапливал.

А ну как Джош позвонит еще раз и скажет, что к черту все: осталось не два, а вовсе даже один день? С него ведь станется.

Наконец, Эдам закурил. То были последние часы, и он сидел на полуразобранной крыше, словно на вершине мира, под новым ветром и новым солнцем, и сигарета казалась особенно приятной. Он думал, что есть извращенное удовольствие медленно и методично уничтожать все своими руками. Не спеша. Не в ярости. Не чувствуя стыда, ведь дело-то его правильно.

Это не хаос.

Это порядок. То, как они разделили зоны ответственности, кто что делает и кто кому помогает.

Он рассмеялся бы, просто от счастья — но в последний миг замер и прислушался. Как давно не слыхать выстрелов? Кругом было тихо, как в сыром тумане над дамбой, Эдам слышал свое дыхание и как поскрипывают на ветру старые балки.

Что это значит? То есть они уже закончили?

Сквозь остов крыши и редкие сосны он видел городок, но будь он проклят, если отсюда что-то понятно!

Потом скрипнула калитка, и Эдам вздрогнул, едва не опустив топор себе на палец.

Но испуг вскоре сменился узнаванием, и он закричал:

— Хей, Рейчел, это ты? Я тут, милая, я тут! Погоди только, я сейчас спущусь.

Дочь почтальона сперва шагнула на голос, а потом назад — растерянный и не знающий, куда деваться, ребенок. Озябшая, вся в пыли… одного взгляда хватило, чтобы Эдам метнулся по полуразобранной крыше в буквальном смысле с риском для жизни.

С последних ступеней он спрыгнул и тут же обхватил ее большими руками, с силой прижал к себе, целуя в лоб и в нос. Девочка едва держалась на ногах и всхлипывала, только вот слезы никак не шли.

— Все хорошо, милая. Ну? Теперь все будет хорошо!

Эдам отпустил ее и, присев на корточки, заглянул в глаза. Рейчел сгорбилась и раскачивалась взад-вперед, в руке она зажимала ворот стеганной куртки, густо забрызганный кровью.

— Они… они…

Жар, горевший внутри Эдама, вдруг сменился холодом. Чертов Нейвин и помощники! Что видела Рейчел? Как на ее глазах умирают родители? Братья? Сестры? И сколько она уже в бегах: голодная, продрогшая и испуганная?

— Ты знаешь что… — слова не шли, и он никак не находил, почему нужно именно подождать здесь, почему он сразу не зовет ее в дом. — Ты погоди-ка тут совсем немного. У калитки. Я кое-что уберу, и там уже пойдем тебя кормить, греть и пить теплый чай с лимоном! Хорошо? Всего минутку, не больше.

Девочка явственно дрожала и черт знает, слышала ли его вообще.

— Я мигом! Всего минутку, слышишь? Жди меня здесь!

Он пару раз оглянулся, просто убедиться, что она действительно ждет, и припустил к дому как ошпаренный. А ну как она сунется направо от калитки, где лежат тела?

Винтовка, как и с утра, стояла прислоненной к перилам. В жидком свете казалось, что ствол слабо мерцает, Эдам счел это благим знаком.

И ровно в тот миг, когда он тихо подошел к девочке, зазвонил телефон.

Рейчел обернулась. В ранних сумерках ее бледное лицо казалось старым. Красивые локоны, которые лет через семь свели бы с ума полгорода, разлохматились. Джинсы совсем отсырели от сидения на каменной лавке, и глаза казались большими-большими, когда она уставилась в дуло.

Так глупо!

Она смотрела на него, а он — на нее, и дуло смотрело на нее, а телефон все звонил и звонил: у кого-то нашлось очень много терпения. Потом Рейчел дернулась, и палец дернулся тоже. В детском крике слышался не страх, а гнев. Каменистая земля на добрые три фута окрасилась кровью.

Он пошатнулся, чуть не упав, и опустил ствол.

— Алло! Алло? Ты слышишь, Эдам? Алло!

— Слышу, — бесцветно ответил он Нейвину.

— В общем, слушай. Мы закончили. Понимаешь? Закончили! Ты знаешь, что делать, когда услышишь звон. Сегодня вечером.

О да, он знал. Так и не ответив шерифу, он бросил трубку и поднял тело Рейчел на руки. Она была такая легкая — словно подушки в детской одежде. Эдам крепче прижал девочку к себе. Как живую.

Впрочем, с ней-то как раз все хорошо. Это у него может сложиться по-разному, а ей теперь хорошо. Признаться, Эдам даже завидовал девочке. Положив ее рядом с Ажур, он долго разглаживал на Рейчел свитер, куртку, поправлял волосы, хотя — глупо, глупо, глупо! Как ни укладывай, разве это скроет страшную рану посередине груди?

Эдам решил не тратить оставшееся время на крышу: может, оно и лучше так, полусломанной. Вместо этого он раскопал в сарае мотопилу и пошел разбираться с деревьями. Первым, конечно, стал отцовский клен: как не отдать дань уважения старику? Он долго спиливал ветки — насколько мог поднять пилу и удерживать на вытянутых руках — и лишь потом взялся за ствол. Когда клен рухнул, во все стороны разлетелись голуби. Эдаму казалось, что они хохочут.

Он вспомнил о еще одном совете жены, и снова пошел в сарай, за лопатой. Перекопать огород — это тоже дело. Вроде, и толку чуть, но — действие, действие, а не результат! Пожалуй, он был счастлив, вскапывая их с Лили грядки. Только вот ноги… он не отдыхал с самого утра, и колени давно разболелись.

Что еще? Наверняка он что-нибудь успеет! Ну?

А потом колокол наконец зазвонил, и сердце у Эдама ушло в пятки.

После убийства Рейчел воздух стал особенно прозрачным, незамутненным ни пылью, ни дымом, ни туманом с плотины — но звук из города все-таки доносился с задержкой. Когда он вышел за калитку, у подножия церкви уже полыхало. А колокол все трезвонил. Эдаму показалось, что он видит священника в звоннице: тот словно рыбак на волнах, раскачивался вслед за молотом языка. Показалось даже, будто крошечная, как мушка, человеческая тень крестиком упала вниз.

Да нет. Это ему все мнится.

Не важно.

Важно, что выжившие — те, кто в первый день вытянул белый лист — теперь закончили труды, а отец Азария выполнил свою часть: запер их, поджег и бросился вниз.

Важно, что настал его черед.

Есть вещи, которые не сделает никто, кроме смотрителя плотины.

Промерзшая земля за день оттаяла, асфальт покрылся испариной — а к вечеру вот снова подморозило, и дорога тут же стала как стекло. В общем, ехал джип по-черепашьи.

Эдам чувствовал, что уже близко: летом до дамбы всего-то езды минут пять. Он искал в себе отчаяние, но натыкался лишь на помертвевшие участки души. Шестеро детей, Лили, напоследок облитый бензином и сожженный дом (теперь уже можно!). Он растягивал губы, но то была не улыбка. Улыбка не причиняет физической боли — а обветренные щеки шелушились и ныли.

Пока он добирался, настала ночь. Под вечный шум плотины ветер чертил на водохранилище змеиные следы.

Так, один фонарик у него в бардачке.

И еще один в телефоне.

Хорошо, что он захватил оба! Уже через сотню шагов фары «Рейнджера» стали совершенно бесполезны. Слева — ровная черная гладь, справа — бездна и шум воды. От сырости в ботинках хлюпало, а пальцы ног покалывало от холода.

Как понять, что он посередине дамбы? Эдам оглянулся.

Холмы, вода и небо простирались до бесконечности, во все стороны сразу. Плотина тоже казалась бесконечной. В той четверти неба, где ей вовсе не полагалось, выглянула молодая луна. В ее свете дыхание Эдама клубилось серебристым паром.

Какая разница?

Он сжал кулаки. Эдам понял вдруг, что ровным счетом ничего не имеет значения, в том числе и где середина дамбы. Он с облегчением сгрузил наземь сумки и начал выкладывать пачки, брикеты, ушло не меньше получаса, пока он аккуратно разложил взрывчатку. Неловкие замерзшие пальцы никак не хотели подключать провод.

А потом он сел на холодный бетон и зачем-то стал ждать: не то благоприятного ветра, а может, настроения. Казалось очень важным сделать все в тот самый, единственно верный миг.

Могло ли его испугать, что через несколько минут он умрет — этой-то, полной ужасов ночью?

Нет.

Хотя на самом деле — ему было очень страшно.

Он вспомнил о чертовом пердуне, последнем президенте. Это в глуши на краю Монтаны и Вайоминга все просто: слишком мало людей и слишком далеко друг от друга. Так легко оставить после себя пустошь. Они приготовились быстро, и то — есть ли на свете что страшнее, чем уничтожать все самое ценное и родное? А ведь старику давно за семьдесят! И тот будет ждать до последнего мига, и лишь тогда взорвет ядерное оружие в шахтах.

Где-то там китайцы и русские сделают то же самое.

Может быть.

Дыхание стыло у Эдама в легких. Ему казалось, он чувствует вкус бетона и черных вод, холодный и резкий, как сама зима.

Нет. Даже не это страшно.

Тот сон… ну, который все видели, от Богом забытого Кук Сити и до МКС — разве он говорил о любви? Апокалипсис — да, о конце времен — да. Оттого ли, что Господь так и не смог уничтожить любимое детище, Он поручил это людям?

Равнодушие — вот что и вправду страшно. Легче представить, что Бога нет и никогда не было, чем думать, что Он просто не стал возиться сам.

У него остался последний вопрос, который Эдам боялся задать даже самому себе.

Если Господь поручил им конец времен — значит, они праведники, им доверены ключи мироздания, или же, наоборот — проклятые? А если он сам уверен, что ему место в Аду, как бы там ни задумывалось?

«Господь сказал мне сделать это, но не обещал любви», так? Пустота, которая остается в конце, и вокруг ничего, все прочее они уничтожили сами, а дальше? Бессмысленный вопрос: их ждет Рай или новая жизнь. Но ведь на самом деле Он ничего не обещал!

Что же такой человек сделает на его месте?

— Будет бороться, — Эдам зачем-то выдавил это вслух. С трогательной печальной улыбкой он вспомнил Лили, и Рейчел, и всех своих шестерых детей.

И нажал на кнопку.