Белизна

Земля проносилась перед глазами яркими слайдами, как в детском калейдоскопе, но казалось, протяни руку – и ты ухватишь крошечных людей - муравьев, сновавших в десятке метров подо мной. Моё тело зависло в воздухе не как парящая птица, а как целлофановый пакет, швыряемый порывами ветра из стороны в сторону. Никогда прежде я не чувствовал такой невероятной легкости и приятного опустошения. Люди внизу заметили меня, когда ветер стих, и я начал падать. Пущенный из рогатки камень ударил мне в висок - целлофановый пакет размазало по земле. Я открыл глаза и проснулся.

Меня зовут Белый, завтра мне исполнится шестнадцать лет, и я думаю, что именно завтра меня ждёт что-то способное изменить мою жизнь. Я один из немногих оставленных помнил свой возраст. Мне было семь, когда ушли взрослые, поэтому я знал буквы и мог складывать известные мне буквы в слова. В одной из заброшенных квартир Большой Пятерки я прятал механический настенный календарь и несколько старых книг. Это главные мои сокровища, хотя очевидно, что я единственный кто знал цену этим сокровищам. Яркая «Азбука»- мой проводник в ушедший мир. С бумажных страниц, ласково улыбаясь, на меня смотрело прошлое. Мне нравилось видеть мир своих родителей, и нравилось думать, что этот мир где-то продолжал существовать живой и яркий.

Оставленные сожгли большую часть книг в первый год ухода взрослых, нам надо было обогревать наши жилища, а книги отлично подходили для разжигания костров. Сперва жгли толстые скучные книги, потом добрались до тонких книжечек и броских журналов, последними истлели детские книжки с яркими картинками.

В бережно хранимых мной книгах я видел картины из жизни своих родителей. Это была жизнь до Великой Войны. Улицы, позже наводненные рычащими и шипящими животными, пришедшими из выжженных лесов, раньше были заполнены гудящими автомобилями. Огромные залитые искусственным светом моллы, разграбленные и загаженные в наши дни, были заполнены пестрыми толпами посетителей. Самое удивительное, что я видел на этих картинках, были улыбки людей. За свою жизнь я видел что-то подобное лишь однажды, и я до сих пор помню кривой оскал лисицы, забитой палками в подъезде Большой Пятерки. После того как детские желудки смогли переварить всё то, что было обнаружено в старых в заброшенных супермаркетах, мы принялись за диких зверей.

Взрослые ушли зимней ночью девять лет назад. Ушли все вместе, без шума, без сожаления, без следов. Они не оставляли ни фотографий, ни документов, ничего, что напоминало бы о них. Лишь в шкафах осталась сиротливо висеть одежда больших размеров. Эта одежда - главный предмет вожделения нас, растущих, как грибы из старых детских книжечек. Вырастая, ты снимаешь детские сандалики и надеваешь грубые ботинки из заветного шкафа – вот и все приметы взросления. Это прощальный жест родительской любви, последний робкий взмах руки на прощание.

После ухода взрослых оставленные сбивались в кучи, и я оказался здесь, в Большой Пятерке. Раньше всего мы забыли свои имена и прежние привычки. Взрослые не отличались богатой фантазией - многих из нас звали одинаково. Для простоты мы заменили имена на клички. Я стал Белым за мои волосы цвета книжных страниц, которые я так часто рассматриваю в одиночестве.

Большая Пятерка – панельный дом из пяти этажей, единственное жилище, сохранившееся в наших землях после Великой Войны. Мы живём всей нашей семьей в квартирах, пропахнувших копотью и дымом. Наша семья - это сорок подростков от девяти до семнадцати лет. У нас всё заведено как довоенных семьях - есть глава семьи, семейные традиции, семейные легенды, семейные тайны, семейные ссоры и склоки. Я помнил иконы на стенах своей квартиры из детства, помнил родителей стыдливо отворачивавшихся от этих икон. После Великой Войны люди перестали верить, им осталась лишь надежда. Позже мы воссоединились с верой, в наших квартирах поселилась вера в силу. Нашему предводителю Быку семнадцать, но о его возрасте знали лишь мы с ним. Остальным кажется, что Бык был всегда. Он глава нашей семьи, та сила, в которую верит каждый из нас. Несмотря на год разницы в возрасте мы с ним совершенно разные, люди из разного теста , как говорили в прежние времена. Я не вылезал из потертого фланелевого костюма, найденного в одном из шкафов Большой Пятерки, а огромной фигуре Быка не подходило ничего из того, что удалось найти в шкафах ушедших. Ласточка шила ему одежду из шкур забитых охотниками лис и волков. Я жадно раз за разом перечитывал свои книги, Бык забыл буквы почти сразу после ухода взрослых. Вместе с детскими одеждами он отбросил всё, что оказалось ненужным в нашей новой жизни. Свое имя, прежние знания, воспоминания.

Малыши, тосковавшие по ушедшим сильнее всех, забыли взрослых первыми. Именно малыши вместе с девочками поддерживали горящий огонь в одной из квартир Большой Пятерки, в жилище Огня. Они целыми днями бродили по улице, собирая всё, что способно поддержать прожорливое пламя. Огонь заменял теплоту объятий родителей, он грел, защищал и оберегал.

Все те, кто был способен обращаться с металлическими прутьями и заостренными палками, стали охотниками. Мы небольшими злыми кучками окружали и забивали зверей, водившихся вблизи Пятерки. Ушедшие из лесов животные встретили животных, покинувших холодные заброшенные квартиры. Проворных зайцев загоняли в подъезды, где их давили башмаками или спихивали в лестничные пролеты.

Воспоминания о родителях со временем выветрились. Мы никогда не пытались искать их, поначалу мы были слишком малы и слабы, чтобы пуститься за ними следом, позже у нас появилась новая семья, и мы больше не нуждались в сбежавших взрослых.

Ласточке было шестнадцать, и все девочки семьи беспрекословно ей подчинялись. Девочки жили в отдельных квартирах. Они готовили еду, шили при помощи найденных старых игл, следили за огнём вместе с малышами, пока мы охотились. Вероятно, они делали всё то, что делали женщины ушедших. Часто мне казалось, что мы постепенно превращались в тех самых взрослых, что сбежали девять лет назад. С одним отличием - нам было некого бросать и некуда бежать.

В квартиры, где жили девочки, мы не заходили. Это была территория уединенного волшебства, где рождались еда, одежда – всё, то, что было неподвластно мальчишкам. Я мог не видеть девочек неделями, но помнил лицо каждой из них и чувствовал связь с любой, даже той, что могла целыми днями склоняться над пошивкой нашей одежды, не выходя из угла своей маленьком комнатки. Я закрывал глаза и видел рыжие пряди Ласточки или темные локоны Чайки. Чайку я знал, сколько помнил себя. Свинцовое небо ежесекундно напоминало мне о её серых глазах, и когда я поднимал голову вверх, я думал о Чайке. Когда-то мы каждый день играли в салочках на остатках асфальта во дворе, и собирали сучья для костра. Я показывал ей муравьев, вышагивавших стройной цепью по подъездной пыли. Муравьи были нашими домашними питомцами. Они не были так послушны и милы, как покрытые шерстью собаки и кошки, но лишь эти крохи оказались способны жить рядом с людьми. Взрослея, мы виделись реже, но я ждал каждой нашей встречи. Только ей я показывал свои сокровища. Мы смотрели на мальчиков, бродивших по страницам книг за руку с девочками, и в такие моменты я не смел оторвать глаза от книги и заглянуть в глаза цвета неба. Чайка не знала буквы, и я учил её читать, как мог. Она с жадностью слушала истории о странном мире, исчезнувшем ещё до нашего рождения. Вечерами Я и Чайка бродили по нашей улице, пока окончательно не темнело, и мы различали лишь размытые силуэты, вместо собственных лиц.

-Ты бы хотел убежать отсюда?

-Куда?

-Тебе разве не хочется найти взрослых? Ты никогда не думал, что они ушли, чтобы найти место, где сохранилась прежняя жизнь. Место, где есть солнце, облака и цветы. Может родители просто ждут нас?

Я хотел верить, тому, что слышал, но жизнь давно отучила меня верить словам. Если ты хочешь, чтобы тебя нашли, то оставляешь подсказки и знаки. Может ли считаться таким знаком старая потертая одежда, брошенная в шкафах? Ушедшие просто исчезли, растворились в сером воздухе. Я никогда не останавливал Чайку в её мечтах, и позже я горько об этом жалел. Пропажу Чайки обнаружили не сразу. Однажды она просто исчезла, оставив на своей смятой кровати стопку одежды. Кто-то говорил, что она могла заблудиться, собирая сучья для огня, кто-то считал, что на неё могли напасть звери, ведь в эти дни вблизи Большой Пятерки заметили лисиц. Обнаружив пропажу из своих вещей потертой «Азбуки» я понял, что она не вернется.

Вечерами выбираясь на крышу Пятерки, я часто заставал там Быка. Обычно он стоял у самого края и задумчиво смотрел вниз. Я вставал поодаль от него, стараясь не мешать. Задирая голову вверх, я упирался взглядом в серое цвета пепла небо. Я надеялся когда-нибудь увидеть облака, хотя бы их крошечный кусочек.

- Ты слишком много времени проводишь на пустыре, - говорил он своим голосом, больше похожий на скрежет.

-Никто уже давно не видел там животных. Нет никакой опасности.

- Я не про животных. Я про людей из Треугольника.

В семье много говорили про людей из Треугольника. Треугольником называли комплекс из трех домов в дне ходьбы от нашего жилища. Я и Бык - единственные, кто видели это место собственными глазами. В те дни, когда мы ещё исследовали наши земли. Мы не заметили ни единого живого существа возле Треугольника, но войти внутрь мы всё же не решились. Бык часто рассказывал остальным обитателям Большой Пятерки о людях Треугольника, их жестокости и кровожадности.

- Я буду осторожен,- примирительно сказал я.

Пять лет назад в летний вечер на той же крыше мы играли в прятки с Угольком. Уголек был смуглым семилетним мальчишкой, любившим игры и темноту. В одной из своих книг я нашел описания фокусов, с помощью которых люди развлекали друг друга в старые времена. Самые простые из них я смог освоить. Лучше всего мне удавался трюк с исчезающим камнем, когда ты сжимал камень в кулаке, а разжимая - демонстрировал голую ладонь. Камень был гладким небольшим шариком, раскрашенным мной в багряный цвет. Краска давно высохла и крошилась, но мне нравилось растирать пальцами сухие кровавые комочки. Конечно, моей заветной мечтой был фокус с голубем, вылетающим из цилиндра, но в наших краях уже давно не видели живых голубей, а цилиндром могла послужить разве что старая вязаная шапка. Уголек стал первым, кому я показал свои фокусы, и впервые увидел, какой могущественной может быть нехитрая ловкость рук. Я так никогда и не понял, как он умел прятаться на пустынной крыше так, что мне приходилось подолгу обшаривать каждый клочок выцветшей поверхности дома в его поисках. В один из летних дней мне пришлось искать его особенно долго. В отчаянии я подошел к краю крыши и вот тогда я его увидел. Сначала я увидел побелевшие пальцы его рук, вцепившиеся в карниз, а затем и худенькое тело, висящее в воздухе. Он успел встретиться со мной взглядом, когда я нагнулся, чтобы заглянуть в его лицо. Крик я услышал уже, после того, как тело глухо упало на землю. Скрючившийся на земле Уголёк был похож на сломанную пластмассовую куклу, что валялась на дне одного из шкафов с одеждой. Сил сказать кому-нибудь о том, что случилось с Угольком, я в себе не нашел. Вернувшись в квартиру, я, не раздеваясь, лег на койку.Ночью я не мог уснуть и видел, как Бык, не одеваясь, вышел из квартиры. Мне казалось, я слышу звуки его шагов по грязной лестнице подъезда, чьи стены были испещрены начертаниями пятерок разных форм и размеров. Уголька нашли утром, на его щеке сажей был криво нарисован треугольник. Так, в нашей семье был рожден страх. Страх, приклеивший нас друг к другу. Что может объединить семью лучше, чем страх?

Я часто бродил по нашей улице в компании заостренной палки с обломком стекла на острие. Улица упиралась в огромный горб пустыря, заполненного останками старых проржавевших автомобилей. Жалкие металлические остовы мало напоминали те сверкающие механизмы, что когда-то разъезжали по широким проспектам. После Великой Войны они превратились в ненужный предмет, как старомодные зонтики, не спасавшие людей от кислотных дождей, обрушившихся на города после ядерных ударов. В новом мире без дорог и бензина тем, автомобилям, что избежали пламени и ударов, оставалось гнить или становиться прибежищем мелких тварей, вроде кроликов и белок. Они обрели покой на огромных кладбищах машин, это были единственные кладбища, что существовали в наши дни. Ушедшие покинули нас, забрав с собой и память о своих мертвецах. Ни один из нас не знал, где погребены наши предки, хотя, быть может, эти места давно уже были стерты Войной. Я садился на пружины, оставшиеся от переднего сидения, и представлял блестящие вывески, мелькавшие за автомобильным стеклом, толпы пешеходов спешившие по своим делам. Перед капотом сновали люди с обязательным бумажными стаканчиками кофе и родители, прижимавшие к себе детей и огромные пакеты с покупками. Вдали я видел дорогу, которая, казалось, никогда не закончится, дорогу, заполненную автомобилями, исчезавшими за линией горизонта. Выбираясь из мятого железного каркаса, я утыкался взглядом в привычную выжженную плешь земли без единой травинки и облака пыли, заменявшие рассвет и закат вместе взятые. На обочинах склонились скрюченные каркасы фонарных столбов. Мне показалось, что за одним из столбов промелькнул Уголек. Это не лучшее место, чтобы играть в прятки, но у него по-прежнему было не отнять способности оставаться незамеченным.

Первый раз я увидел Мальца шесть дней назад. Точнее сначала я почувствовал жгучий взгляд пары глаз на своём затылке, а уже потом заметил обладателя этих колючих глаз. Малец прятался за одним из ржавых автомобилей на пустыре. Его худая фигура была завернута в невообразимое тряпье, но держался он прямо и в его глазах я не увидел ни тени страха, воцарившегося в Большой Пятерке. У меня в руках была палка с примотанным проволокой острым куском стекла на конце. Я инстинктивно прижал её к груди, и голова мальчишки скрылась за выжженным солнцем и огнем железным каркасом.

Я свистнул, привлекая внимание Мальца, и он вновь показался из своего убежища. Я отбросил палку и вытянул руки ладонями вверх, демонстрируя мирные намерения. Мальчик настороженно посмотрел на меня, а через мгновение я увидел его грязные ладони. Он тоже вытянул руки перед собой и вышел из своего укрытия.

Я показал ему простой фокус с исчезающим из кулака камнем, он заливисто засмеялся. Я услышал смех впервые и никогда не думал, что сухое слово «смех» означает такие живые и громкие звуки. В тот момент я больше всего на свете хотел, чтобы Большую Пятерку наполнил такой же смех. Я хотел, чтобы смех раздавался в наших комнатах, перекатывался по коридорам и поднимался по лестницам. Мы просидели на пустыре до вечера, я показывал один и тот же фокус, а он смеялся так громко, словно каждый раз видел его впервые.

На следующий день я ушел на пустырь, пока обитатели Большой Пятерки ещё спали. Малец ждал меня на том самом месте, где мы расстались накануне. Рядом с ним я увидел ещё троих ребят, таких же грязных и настороженных. Я показал им всё тот же фокус с исчезновением камня, и они громко и дружно засмеялись. Малец стоял поодаль от остальных и смотрел, как смеются остальные дети. Всего лишь на мгновенье мне показалось, что среди смеющихся детских лиц мелькнуло смуглое лицо Уголька. На этот раз он не прятался, а стоял напротив меня, пристально глядя мне в глаза. Перед тем как мы разошлись, он сунул мне в руку скомканный лист бумаги. Поверх выцветшего текста на нем сажей был неуверенно нарисован треугольник.

Следующим утром я вышел из квартиры, сжимая в кулаке мятый листочек. До Треугольника я добрался лишь к вечеру следующего дня. К одному из подъездов вела дорожка, усыпанная мелким камнем. Зайдя внутрь, я успел подняться до третьего этажа, прежде чем увидел на лестничной площадке широко раскрытую дверь. Я снял свои ботинки и, оставив их на старом коврике, шагнул в темноту квартиры. Я вошел и сразу почувствовал, как множество их рук обхватило мои ноги. Одни просто жаждали прикоснуться ко мне, другие рвали пальцами мои залатанные брюки, третьи протягивали ладони вверх. В глазах рябило от копошившихся на полу тел. Я не знал, что нужно говорить им, и нужно ли вообще говорить что-то. Я просто молчал, наслаждаясь каждым мгновеньем, я просто стоял и молчал. Впервые мои губы скривились в подобие того, что прежде называли улыбкой.

Малец выкрикнул что-то тоненьким голоском и облепившие меня дети разошлись по углам комнаты. Я сжал камень в кулаке так, что даже побелели пальцы. Они в предвкушении захлопали в ладоши, и когда я, наконец, разжал кулак, то комната взорвалась дружным выдохом восхищения. На моей ладони лежал ломоть хлеба. Я видел хлеб впервые в жизни. Он источал такое же золотистое сияние, что и на книжных картинках, где его обычно изображали в окружении возбужденных людей, охваченных священным трепетом. Я снова сомкнул кулак, и детская толпа смяла меня.

Они соорудили крест из старых железных труб во дворе, на том самом месте, где когда-то ржавела детская игровая площадка. Улыбка не сходила с моего лица, даже когда они проволокой приматывали мои руки к кресту. Ранним утром мне показалось, что я слышу чей-то голос, и я поднял вверх лицо, покрытое треугольниками из серой сажи. Чуда не случилось, надо мной по-прежнему было всё то же свинцовое небо.

После морозной ночи земля была покрыта инеем. В квартирах у костров отогревались дети. Кто-то спихнул в колодец лестниц пару стоптанных грубых ботинок, и из подъезда выпорхнул напуганный белый голубь. Потоки воздуха раскачивали моё тело как пустой целлофановый пакет. Подо мной я увидел детей, вышедших из подъезда длинной цепочкой. Взявшись за руки, они водили муравьиные хороводы вокруг багряного гладкого камешка, сверху видевшегося красной точкой. Начинался новый день, день, полный новых надежд.