Чернослов

До выступления Чернослова оставалось немногим больше получаса. Евгений шел быстро, но уверено, не выдавая напряжения. Слишком долго поэт ускользал. Слишком много сегодня поставлено на карту.

***

Чернослов впервые посетил столицу в тысяча восемьсот девяностом. Тогда о его выступлениях говорили мало и более-менее открыто: сохранилась пара грубо отпечатанные листовок с дешевой, пачкающей руки краской, и Евгений лично знал уличных мальчишек, которых наняли зазывалами. Уже тогда стоило обратить внимание и задуматься, какой неизвестный поэт может позволить себе искуственно созданную шумиху? Проглядели.

Утром, после выступления, у осклизлых лестниц Нижнего Порожка выловили чудовищно изувеченное тело. Управление сразу выдвинуло версию «залётного художника». Евгений, тогда младший инспектор, вспомнил о поэте и тут же заподозрил его, пойдя на поводу у инстинкта. Допросить Чернослова не успели — он уже покинул город.

Имя его отличалось одной особенностью: оно тут же забывалось, стоило прочесть его и отвести взгляд или на секунду задуматься, так что во всех документах и открытом расследовании он проходил просто под фамилией — Чернослов. Евгению псевдоним казался излишне театральным.

Минуло пять лет. Чернослов наезжал в столицу строго раз в год, в октябре. Последующие гастроли не отличались шумихой, но город наполнялся слухами и к третьему году посещение представления Чернослова, не смотря на появляющиеся на утро обезображенные трупы, стало признаком тонкого вкуса. Любители изящной словесности платили баснословные деньги перекупщикам, пытаясь заполучить место на ближайший приезд «магистра», как величали его некоторые.

Евгений плевал на стихи. Всё, чего он хотел — поймать мерзавца, по вине которого гибли люди. Трупы, после нескольких часов близкого знакомства с бурыми водами Невы, сообщали до прискорбия мало. Лучшие судмедэксперты разводили руками, а гаруспики, стоило им приблизиться к телам, бледнели и отказывались работать. За пять лет Евгению так и не удалось привлечь ни одного специалиста со стороны, хотя он каждый год увеличивал сумму вознаграждения. Сгодилась бы помощь даже посредственного «кишкодёра», но к кому бы инспектор не обращался, они отказывались работать только входя в комнату с трупом. Даже Старейший, почтеннейший мастер тёмного искусства, чуть не потерял сознание, просто взглянув на жертву таинственного убийцы. Прийдя в себя и откушав поднесённого коньяку из запасов капитана, он открыто, без экивоков, заверил младшего инспектора, что из его братии за это дело возьмётся только самоубийца. Таковых не сыскалось.

Управление дважды устраивало облавы, и оба раза Чернослов буквально растворялся в тенях, исчезая из-под носа следователей и бурых мундиров. Задержанные, сплошь цвет высшего общества, надменно молчали до приезда адвокатов, а после уходили, пообещав разобраться с «дурной инициативностью» некоторых работников Управления. Допрашивали только хозяев заведения и работников, которых никто не защищал. Каждый раз Евгений видел и слышал в их словах странную помесь восхищения и ужаса перед Чернословом. Они подтвердили, что убийства совершает он, делая его частью представления, но способ никто так и не смог описать, сводя разговор к «могуществу слов». Евгений давил, но до разумного предела: он видел трупы, остающиеся после выступления, и понимал, что вряд ли арестованные бояться бурых мундиров больше, чем существа, способного проделать такое с человеком.

Газеты обвиняли Управление в бездействии, лицемерный высший свет вторил им, одновременно страстно ожидая приезда Чернослова. Осведомители сообщали, что все билеты выкуплены на три года вперёд, что представления в столице устраивает некий конферансье-француз, крутящийся в высших кругах. Евгений вышел на него. Благодаря кое-каким связям, он разузнал, что француз скрывается от судебного преследования Третьей Республики, и шантажировал конферансье высылкой, если тот всё ему не расскажет. Француз сопротивлялся не долго.

— Черношлов? Он шам дьявол. Конетьно у него ешть помочники! Я? Но! Вшего-то админиштратюр. Вам нужен Чошки. Эдгар Чошки, его ашиштент…

Имя Евгению ни о чём не говорило, осведомители молчали.

— Шерб или… уи, фенгр! Очень шильний аксент.

Меньше всего Управление хотело спугнуть Чернослова, потому следствие затаилось, не привлекая к себе внимания. Приезд Чоски прошёл незаметно, но француз сообщил о приезде ассистента Чернослова и назвал место рандеву. Отряд инспекторов в штатском выдвинулся на перехват. Поддержка бурых мундиров пришлась бы очень кстати, но страх, что Чоски почувствует что-то неладное, заставил оставить их в глубоком резерве, надеясь, что они не пригодятся. Евгений предполагал, что задержание пройдёт без проблем, но он, как и всё Управление, ошибался. Операция обернулась катастрофой.

Эдгар оказался нечеловечески сильным низкорослым мужчиной, с лицом, заросшим косматой бородой. В тот день француз стал его первой жертвой: Чоски рукам разорвал его грудную клетку, выломал несколько рёбер, и вырвал сердце. Инспекторы, видевшие это, на следующий же день подали рапорты об отставке. Двое, из тех, что по смелее, бросились на Эдгара, но он свалил их мощными ударами кулаков и примерился размозжить им головы каблуками огромным сапог, но Евгений, нарушив приказ, открыл огонь. Его поддержали и другие инспекторы. Пули табельных револьверов, казалось, увязали в плотном пальто из кожи, которое больше походило на доспех свирепого варвара из былых времён. Он угрожающе двигался в их сторону, и только когда один из выстрелов угодил ему в голову, снеся большую часть лобной и теменной костей и превратив в кашу мозг, ассистент Чернослова рухнул замертво. Прибывшие на звуки выстрелов отряды бурых мундиров быстро оцепили территорию, но случайные свидетели уже разнесли весть о Портовом Бесе. И как бы Управление не старалось, Эдгар Чоски продолжил жить в городских легендах, переродившись в образе чудовища, убивающего зарвавшихся иммигрантов.

Француз же после себя оставил лишь крошечный подарок, конверт, заранее отправленный на имя Евгения по его домашнему адресу. Внутри обнаружилась карточка с адресом, билет и короткая записка: «Venez seul».

Управление осадило Евгения, когда он заявил, что самолично отправиться на выступление и возмёт убийцу с поличным. Недавнее неподчинение приказу, подковёрные интриги и общий упадок боевого духа заставили верхушку действовать осторожнее, и они продавили кандидатуру молодого, подающего надежды младшего инспектора. Он недавно сдал экзамен и получил официальное назначение, но больше всего в нём привлекала неизвестность. Гриша — Григорием его ещё никто не звал — с радостью согласился и клятвенно заверил Евгения, что сделает всё, чтобы схватить Чернослова. Серьёзная подготовка меньше чем за две недели превратила Гришу в настоящего столичного франта, незаконного отпрыска затворника Кипрецкого, владеющего электростанциями по всей империи. Гришу ввели в свет, тайно сочувствующие делу Управления матроны организовали несколько светских чаепитий. Вошедший в роль молодой инспектор даже приударил за дочкой крупного коммерсанта. К назначенному вечеру его знали достаточно, чтобы принять за своего. Евгений всё ещё сомневался. Наняв бездомного, он обрядил его в свою одежду и отправил на станцию, сам же, переодевшись в лохмотья, устроился неподалеку от входа в кабаре, притворяясь нищим. Евгений чувствовал, что Гришу выбрали не просто так, что чья-то злая воля возжелала молодой, символичной жертвы.

Прибывающие гости подкидывали ему монету-другую. Евгений довольно отметил, что разодетый Гриша не отличим от других «молодых наследников». Когда светлые, щегольски уложенные локоны скрылись за ажурными перилами уходящей в подвальчик лестницы и брусчаткой, у инспектора неприятно закололо желудок и загорчило на языке. Порой на улицу вырывались обрывки восторженных криков и яростных аплодисментов. Евгений боролся с желанием подобраться поближе и заглянуть в низкие оконца: все равно шторы задёрнуты, а он может себя выдать. После произошедшего с французом и Эдгаром и отказом охочих до денег гаруспиков работать с жертвами поэта, инспектор начал подозревать Чернослова в связях с дьявольскими, потусторонними силами.

Стоило представлению закончиться, и наружу хлынул поток довольных, возбуждённых зрителей. Две фигуры выделялись: почему-то они надели плащи с глубокими капюшонами, и прижимали к лицам длинные, чёрные платки. Это могли быть Чернослов с новым ассистентом, но Евгений хотел дождаться сигнала от Гриши. Но тот всё не появлялся. Один за другим молодые юноши и девушки, почтенные дамы и дородные мужчины возникали из небытия подвала, дожидались своих экипажей, всё время обмениваясь восторженными отзывами. Двое в капюшонах сели в моторизированную коляску и умчали куда-то в сторону залива, а Евгений всё медлил. Что могло задержать Гришу? Назойливая мысль донимала его, но он гнал её всеми силами, словно надоедливую болотную мошкару.

Инспектор выждал порядочно, давно стих цокот копыт и рокоты моторов. Ноги сами понесли его вниз по ступеням. Он и не заметил вышедшего на порог усталого официанта с дешёвым латунным портсигаром в руках, кричащего что-то бармена. Евгений вбежал в зал и замер на половине шага, остолбенев. Новой жертвой Чернослова стал младший инспектор Григорий.

Поражала жестокость. Невообразимая, казавшаяся невозможной посреди просвещенного, богатого города, в окружении такого блистательного общества. Ведь они не просто сидели и смотрели, они много и страстно обсуждали, они восторгались, зная, что в подвале известного кабаре только что уничтожили живое, мыслящее, знакомое им существо, и они стали тому свидетелями! Кто-нибудь из них направился в Управление, хоть кто-то выказал страх или даже ужас? Ни один.

Гриша, то, что от него осталось, сидел на стуле за одним из боковых столиков. Тело осталось в обычном положении: руки сцеплены в замок и покоятся на коленях, левая нога в начищенной до блеска туфле с серебрянным тиснением закинута на правую. Костюм, в котором он мог бы жениться, как будто наполовину выкрашен густой бордовой краской, некоторые подтёки доходили аж до крестца. Головы у Гриши больше не было.

Вместо неё шею продолжал блестевший в не погашенном свете софитов стеклянный морской ёж. Кровь окрасила сердцевину в ярко-алый цвет, и лучи софитов, проходящие сквозь конструкцию, становились нежно-розовыми, отбрасывая блики на стены. Лишь многим позже Евгений узнает, что иглы, ровно семь сотен, сделаны из чистейшего горного хрусталя и садистки-медленно всажены в плоть молодого человека. Судмедксперт клялся, что на подобное человеку понадобились бы несколько суток непрерывной, тяжёлой работы, но Евгений точно видел Гришу входящим в кабаре за полтора часа до совершения преступления. Его не могли похитить и доставить к назначенному часу, да и количество и качество крови, найденной вокруг стола и на одежде говорили о том, что пролита она совсем недавно. Невообразимо, чтобы простой человек мог сделал подобное.

Евгения отстранили. Сначала отправили в принудительный отпуск, затем следили, чтобы ему на стол на попадали «мокрые» дела. Четвертые гастроли Чернослова инспектор пропустил, высланный на целых два месяца в командировку, но вернувшись, потребовал вернуть ему дело. К тому времени он обзавёлся странной, пожелавшей оставаться инкогнито покровительницей из высших кругов, которая оберегала Евгения от политических дрязг внутри Управления словно ангел-хранитель. Запрос инспектора удовлетворили и снова назначили его на безнадёжное дело. Заново перечитывая протоколы, заполненные своей же рукой, Евгений с ужасом понимал, что за четыре года у них не возникло ни одной улики против этого чудовища, жестоко расправляющегося с людьми. Они даже не представляли себе, как он выглядит. Кипы бумаг в подробностях описывали жертвы, дьявольскую изощрённость убийств, сбивчивые подобия показаний задержанных — и всё. Управление охотилось на Чернослова пять лет, но так и не продвинулось ни на йоту. Отчаяние пополам с яростью смешались в крови инспектора. Он знал, что должен лично расправиться с чудовищем, чувствовал, что никто, кроме него, не способен справиться с этой задачей.

Разрешение ему не требовалось.

Слухи поползли по широкой сети осведомителей ещё в мае. Новое представление Чернослова! Чернослов едет в столицу! Билетов, как водится, не достать, но Евгений давно приметил проблемного юношу из «молодых наследников», Жоржа Ренцева, сына Петра Ренцева, главного металлурга империи. Среди провинностей отпрыска значилось даже убийство по неосторожности: по вине пьяного Жоржа погибла слепая торговка цветами. Ни один адвокат не смог бы выиграть это дело, улики и свидетели в унисон доказывали виновность юноши. Его ждала каторга, если бы только не нашёлся беспринципный инспектор, способный обменять правосудие для родственников бедняжки на личную услугу. Репутации Евгения без сомнения придёт конец, но когда детали дела вскроются, он уже либо поймает Чернослова, либо погибнет, пытаясь его арестовать.

Евгений наведался к Ренцеву лично. Билета у того не оказалось, но он знал, где можно его достать.

— И всё? На этом дело закрыто?

— Да.

Накануне представления Евгений надел лучший костюм, начисто побрился, смазал и зарядил револьвер. В маскировке он не видел смысла. Чернослов однажды уже вычислил никому неизвестного мальчишку под прикрытием, так что глупо надеятся, что известному инспектору Управления удастся обвести поэта вокруг пальца. Конечно, Чернослов, узнав о том, кто присутствует среди зрителей, может попросту не явиться, но верный инстинкт подсказывал Евгению, что поэт не сбежит.

***

Столица славилась своими кабаре и клубами. Полу-легальные предприятия, обычно спрятанные под покровом брусчатки, словно раковины скрывали жемчужины истинных удовольствий. Стейки из крокодильего мяса с соусом из яда пузатого тарантула; «Ля морт дю папийон» и арктическая водка; и люди, люди, люди — самые умелые и гениальные, те, чьё творчество неотделимо от их дыхания. Запрети им делать их дело и они падут, бездыханные.

Чернослову открыли двери лучшие заведения города. «Золотой шар», «Бедро нимфы», «Сад Морфея» и «Неополис». Каждое из них прославилось в своей сфере: «Шар» зазывал к себе изысканнейшей кухней, «Нимфы» — искуснейшими любовниками и любовницами; «Орфей» приманивал падких на иллюзии и фантасмагории, а «Неополис» — на зрелища. В каждом из них Чернослов дал представление и на пятом году ожидалось, что среди фаворитов разразится нешуточная борьба, высший свет замер в томительно ожидании. На кого же падет выбор поэта? Чернослов удивил всех.

«Семинодрион» открылся совсем недавно, потому не успел заслужить ни репутации, ни шлейфа слухов. Его сдержанно хвалили, и по всему выходило, что через пол-года, год он вполне мог бы присоединиться к четверке, добавив к прославленным ночным огням свет из своих оконцев. Владел им выходец из низов, упорством и шальной удачей поднявшийся небывало высоко для своих собратьев. В немалой степени один этот факт сдерживал рост популярности «Семинодриона», и потому хозяин из кожи вон лез, чтобы привлечь «крупных рыб». Выступление Чернослова форсировало все возможные преграды и владелец предвосхищал скорую викторию в борьбе за место под ночным солнцем.

Евгений слышал шепотки за спиной, чувствовал взгляды, впившиеся в него с неприкрытым любопытством. Инспектор хорошо умел читать их: «Наш или чужак»? Невысказанный вопрос висел в воздухе, туманом застлав чужие улыбки и слова, стоило Евгению приблизиться к своему месту за столиком. Вокруг тут же образовалось кольцо тишины. Несколько молодых дам в легкомысленных пышных нарядах хмуро посматривали в его сторону — они понимали, что инспектор может испортить выступление. Но никто не позволял себе громких высказываний. Как бы высоко ты не летал, закон оставался для тебя законом, а его представитель — бдительным стражем с дозволением действовать. Да, они могли написать хоть десяток писем и уничтожить, в конце концов, его карьеру, но это потом. Сейчас же они все остро ощущали собственную беззащитность перед ним. Почти все.

Громкий голос и смех показались Евгению смутно знакомыми. Подняв голову, он, не поворачиваясь, прислушался. Отпрыск Ренцева. Глупый, жестокий, безответственный ублюдок, по чьей вине погибла девушка. Он пьяным вел собственный экипаж, поспорив с кем-то из дружков, и на середине моста чуть было не наехал на неё. Цветочнице пришлось прыгать в реку. Случись это летом, или, хотя бы, у берега — она может и смогла бы выбраться. Ренцев довольно громко хвастался тем, что указал ленивым шавкам из Управления их место, отстояв свою невиновность перед лицом тупой и грубой силы. Евгения он, каким-то образом, умудрился не заметить, и сразу после истории о героическом освобождении принялся хвастаться тем, что не боится выступления.

— Я на него каждый год хожу, с девяностого. Сидел рядом с тем бедолагой, которому голову хрусталем нафаршировали! И ничего! Говорю вам, попадается только тот, кто боится. А я не боюсь!

Шепоток ярости требовал от Евгения вскочить и разбить наглецу нос, а лучше — всё лицо. Он тек сквозь поры, словно пот, и лизал уши языком, усеянным шипами.

Гадёныш обо всём знал, знал и молчал, даже тогда, когда Евгений лично рассказывал ему о том, что его ждёт на каторге. Сведения о Чернослове могли бы выкупить ему послабление. Неужели мерзавцу не хватило мозгов даже на то, чтобы понять это? Кое-что он, впрочем, сказал только что. Сидел рядом. Значит, убийство — действительно часть представления. В этой части показаний Евгений сомневался. «Попадается», что бы это значило?

— Простите.

Женщина в тёмно-лиловом, до черноты, бархатном платье прошла мимо Евгения, задев того подолом, и замерла у свободного места слева. Её лицо скрывала вуаль, а голос казался бесцветным, как столичное небо. Инспектор встал, чтобы помочь ей, но ладонь в светло-серой перчатке плавно качнулась в его сторону, призывая оставаться на месте. Сев, она тут же выпрямилась и устремила взор на сцену. Ладони, покоящиеся на бёдрах, мелко подрагивали.

— В этот раз точно буду я. Он выберет меня, — прошептала она чуть громче, чем следовало.

— Простите, но для чего? — спросил, склонившись к ней, Евгений, но она сделала вид, что не услышала вопроса.

Омерзение переполнило инспектора. Он обводил взглядом сидящих вокруг людей и ненавидел их за то, как радостно они предвкушали зрелище. Конечно, цвет столичного общества, а большая часть публики принадлежала к нему, знали о трупах. Из года в год, они донимали друзей, знакомых, тянули за все нити, только чтобы попасть сюда, в крошечный зал на четыре десятка избранных, чтобы послушать Чернослова и стать пусть косвенными, но соучастниками преступления. И заказчиками. Ведь Чернослов не приезжал в Москву, Симбирск, Царицын и другие крупные города империи. Его интересовала лишь столица, где испорченные властью жаждали удовольствий, пускай и самых диких, только бы заполучить пикантную историю для пересудов на очередном балу или салоне. Евгений никогда не страдал глухотой и не упускал из виду тихие ещё призывы разобраться с верхушкой страны, и, безусловно, люди большей частью хотели расправиться именно с теми, кто сидел сегодня в этом зале, в десятках подобных залов, отгороженных от простых людей, совести и благочестия толстыми дверьми и услужливыми официантами.

Стул за спиной инспектора скрипнул, последнее свободное место за столом занял кто-то грузный, заполнивший воздух удушливым облаком парфюма, мясной отрыжки и алкогольных паров.

Евгений обернулся.

— Ты! — полу-всхлипнул знакомый голос и свет погас.

***

Единственный круглый софит полной луной заливал сцену.

Воздух дрожал от напряжения, голоса вмиг стихли. Тихий стук каблуков по деревянным подмосткам донёсся слева, и глаза зрителей против воли устремились к кулисе. Оцепенел весь зал: публика, официанты, бармены. Шорохи вымерли.

Он вышел на сцену сразу, единым плавным движением. Взгляды заскользили, силясь объять его всего целиком, но что-то мешало. Отдельные части — плечи, смуглые ладони, воротничок белой рубашки, до квадратности грубый нос и черные глаза — оказывались вдруг непомерно большими, словно кто-то принудительно наводил фокус увеличительных стёкол фотокамеры. Зрители прерывисто задышали и завозились, уминая ягодицами мягкие сиденья. Горячая волна прошла по всему залу, невидимая, но от того не менее ощутимая. Звякнул бокал, другой. Послышался сдавленный, скованный кашель. Многие достали платки и промокнули влагу: на лбу, на веках, над верхней губой. Инспектор смотрел едва ли не внимательнее всех — он запоминал каждую деталь и черту. Если сегодня он его не схватит, то хотя бы сможет составить портрет.

Жизнь по-немногу вернулась в зал. Чернослов молча стоял на сцене, смотрел на зрителей, будто не замечая яркого луча света. Чёрный костюм сшитый по плотной, мощной фигуре, вместе с тем производил впечатление савана, плаща, укутывающего хозяина. Чернослов не выказывал недовольства или напряжения. Сколько раз он выступал? Не здесь, а вообще, по миру? Евгений догадывался, что поэт, должно быть, курсирует по всему свету, выискивает города вроде столицы, где готовы платить за его дьявольское искусство, и собирает щедрую жатву. Должно быть, он чудовищно богат. Впервые инспектор допускает мысль, что Чернослов, возможно, не просто связан с тёмными силами. Он — одна из них.

Поэт заговорил.

Дикарский грубый голос мягко изрыгнул приветствие и все остальные звуки, склонившись, отступили. Публика замерла. Люди забыли о необходимости дышать и внимали бархатному полу-рыку так, словно слышат его впервые, словно Чернослов первый в их жизни, кто использует голос чтобы изъясняться. Элегантным движением поэт расстегнул пуговицу пиджака и вытащил из внутреннего кармана портсигар и чёрную, узкую зажигалку. Он закуривал, давая зрителям перерыв, намеренно продлевая каждый жест во времени.

Евгений не мог отвести взгляд. Он не представлял, что человек способен на такое. Будто бы каждое его последующее движение каноном продолжало предыдущее, и не столько перетекало, сколько замещало его, сохраняя мелкие черты предшественника.

Вместе с облаком дыма, в зал хлынули слова.

Инспектор оказался в степи. Злой, колкий ветер провел по его лицу шероховатой ладонью и отправился дальше. Завыли дикие собаки, зашуршала потревоженная чьей-то неосторожной стопой сухая земля. Чернослов и Евгений, суть одно, отраженное порознь, бросили себя вверх. Луна сверкнула в острие кинжала. Короткий крик сопроводил первые капли крови, упавшие в жаждущую влаги почву. Закружилась битва. Свистящие укусы острых лезвий, молчаливая пляска смерти на краю обжитого мира. Сохранит ли история их имена? Вспомнит ли о них, двух героях великой войны, хоть кто-нибудь спустя века сминающей жизни людей истории? Сильный удар бросает Евгения вперед, он пытается устоять, но колени слабеют и он падает. Его сразила безымянная стрела пущенная неизвестным.

Аплодисменты вывели инспектора из транса.

Зал «Семинодриона», стол в центре зала — третий ряд из пяти. Рядом женщина, её лицо скрыто вуалью, позади — тяжело пыхтящий отпрыск Ренцева. Люди хлопают, с яростным восторгом отбивая ладони. И он вместе с ними. Почему? Что только что случилось? Евгений знал, что не сдвинулся ни на йоту, но вместе с тем он не просто почувствовал, а пережил.

Чернослов продолжил.

Публика сражалась, безответно любила, терялась среди пиков седых, безразличных гор и падала в глубочайшие пучины мечущейся человеческой души. Её лицо обдувало морскими брызгами, а глаза залеплял вулканический пепел; она заживало горела в роскошной кабине пожираемого пламенем цеппелина, не в силах сбежать из воздушной тюрьмы; её руки касались и нежного юного тела, и старческих морщин, и окровавленных обрубков, перевязанных испачканными мокрой землёй бинтами; ноздри заполняли ароматы райских цветов и вонь смерти.

Поэт не делал пауз, вынуждая зрителей бросаться из одного выматывающего душу путешествия в другое. Порой сквозь его бесконечный, ветвистый речитатив проскальзывали другие звуки, вроде сдавленного хрипа или мягкого стука тела, падающего на пол, укрытый толстым ковром. Но никто не обращал на них внимания, даже когда Чернослов, наконец, сделал паузу и объявил заключительное стихотворение.

Евгений очнулся. Его щеки коснулись горячие капли. Чёрная фигура на сцене будто светилась тьмой, так что даже луч софита терялся в ней. Бледное лицо висело в воздухе намного выше, чем прежде, под самым потолком. Инспектор с трудом оторвал взгляд от Чернослова и всмотрелся в затылок зрителя, сидящего перед ним. Прямо посреди головы, вертикально через весь череп, проходила кровоточащая полоса, будто кто-то острейшим ножом снял скальп с бедного мужчины. Не прошло и мгновения, как рядом появилась такая же полоса. Мужчина дёрнулся, безусловно, он почувствовал, что произошло, но вместе с тем не вскрикнул и даже не потянулся рукой к ране. Он продолжал смотреть на сцену и слегка покачивать головой в такт словам Чернослова. Инспектор потянулся вперед, но осознал, что не может пошевелить ни руками, ни ногами. Как будто их у него вовсе не осталось. Тем временем чужая кровь резким взмахом прочертила на лице Евгения кривую полосу. Он дёрнулся, повернулся к соседям по столу. Женщину сотрясали рыдания. Евгений слышал тонкую, заунывную ноту глубокого разочарования, в которой не было и толики страха. Ей ничего не мешало двигаться, и она, откинув вуаль, вытянула руки в сторону сцены в безмолвной мольбе. Отпрыск Ренцева закрыл лицо руками, продолжая наблюдать происходящее сквозь щелку между пальцев.

Инспектор дёрнулся всем телом, и слегка покачнулся. Очарование Чернослова медленно истлевало. В существе, монотонно читающем своё творение на сцене, не осталось ничего человеческого. Оно отчасти сохранило форму, но теперь напоминало куклу, созданную мастером устрашений для особенно леденящей кровь комнаты ужасов. Евгений прикладывал усилия, стараясь пробудить ноги и руки: он видел их и взывал к ним, будто они обладали собственным сознанием. Кровавый хаос вокруг набирал обороты. Тёмный поток слов все больше напоминал шторм, бросающий судёнышек-людей на острые клыки рифов. Невидимая сила заживо свежевала зрителей, сдирая кожу вместе с одеждой и украшениями. По полу рассыпались звенья золотых и серебрянных цепей, крупные и мелкие жемчужины. Единственные, кого ворожба Чернослова не касалась, сидели в центре зала.

Евгений взревел. Пускай рёв так и не покинул его груди, но он пронёсся по всему телу, снимая оцепенение, возвращая ему власть над руками и ногами. Инспектор встал, уже сжимая револьвер в руке. Ковёр, впитавший литры крови, чавкнул под каблуками ботинок. Чернослов стоял на сцене. Огромный. С такого расстояния не промахнуться. Евгений пожалел, что не взял с собой патронташ.

Загремели выстрелы.

***

— Герой! Герой! — взревел Чернослов.

Его тело вернулось к обычным формам и размерам. На груди, неровным овалом, тлели шесть отверстий, внутри которых клубилась тьма. Поэт поклонился, вскинул руки над головой и зааплодировал. Распрямившись, он улыбался.

Зал «Семинодриона» исторгал кровь. Ошметки плоти, некогда бывшие людьми, мягко скатывались со стульев и падали в густое багряное озеро. Кровь скрыла ковёр, ровная поверхность рябила от каждого движения и с потолка капал редкий алый дождь. Напитки в стаканах, стекло бутылок в баре, лампы на столах и на потолке — всё покрывала кровавая плёнка, от чего все цвета, кроме нескольких оттенков красного, попросту исчезли.

Чернослов продолжал хлопать.

— Наконец-то. Я так долго искал вас, мои истории, мои дорогие творения — продолжил он. Его голос наполнила нежность отца, воссоединившегося с детьми после долгой разлуки. Глаза искрились теплом. Он и бровью не повёл, спускаясь со сцены и погружаясь по щиколотку в кровь. Чернослов шёл, переступая через трупы, а инспектор продолжал жать на курок, раз за разом выбивая из револьвера сухие щелчки.

— В… вы арестованы, властью данной мне…

— А чего я ещё ожидал? — спросил поэт сам у себя, непринуждённо накрывая оружие большой ладонью. Евгений ощутил, как исчезла тяжесть рукояти. Весь револьвер.

— О, милая Жени, почему ты плачешь?

— Я хотела, я хотела стать следующей. Стать вашей…

— Но ты моя, — сказал поэт, подходя ближе. — Моя, с самого твоего рождения. Ведь это я породил тебя. Я, Жени, а не тот, кто смеет называть себя твоим отцом. Он — всего лишь заглушка, затычка, которой даже и не существует, по большому счёту.

— Но… но…

— Вспоминай, дочь, — чуть строже сказал он и перешёл к сыну Ренцева. — Жорж, Жорж, хотелось бы, чтобы ты вышел другим, но любому рассказу нужны подлецы, а ты — превосходнейший из них. Мерзкий, тщеславный, самоуверенный. Эталон!

Жорж и не пытался говорить. Он весь сжался, словно ждал удара. И даже когда Чернослов отошёл, Жорж не переменил позы.

— И ты, Евгений. Герой. Настоящий герой. Таких как ты любят, хотя и никогда не хотели бы жить с тобой рядом или, чего доброго, быть твоими друзьями. Одинокий волк, прирождённая ищейка, собачья душа. Ведь ты мог бы просто бросить это дело, правда? Остаться при своём, построить карьеру, закончить стариком в дорогом кожанном кресле, но нет! Ты рыл, капал, искал, впивался зубами в правду. Даже предал собственные убеждения, чтобы попасть сегодня сюда, а это уже заявка на неоднозначность, не так ли? Что скажешь?

— Вы… арестованы…

— Герой всегда герой. Удача ты моя или проклятие? — спросил Чернослов и подошёл к нему вплотную.

— Я… — подала голос Жени.

— Шшш, — шикнул поэт и женщина немедленно уронила голову на грудь. — Твоя очередь вспоминать, сын.

Палец Чернослова провёл черту на уровне глаз Евгения, на уровне рта, и перечеркнул их перпендикулярной чертой по центру лица.

Инспектор закрыл глаза. Память закружила последние пять лет в хороводе воспоминаний. Никогда прежде Евгений так чётко не осознавал свою жизнь, сложенную из абзацев, дроблёную на предложения и слова. Каждое имело свой собственный смысл, но вместе они образовывали его, живого человека, способного чувствовать и действовать. Вот он впервые слышит о Чернослове, а вот они находят первый труп. Евгений старается отмахнуться от этих фрагментов и заглянуть как можно глубже, вспомнить своё детство, учёбу, родителей, но раз за разом возвращается к одной и той же строчке, как к барьеру, который невозможно пересечь. В какой-то момент ему даже кажется, что вовсе не он сейчас вспоминает, а чужие глаза бегут по чёрным строчкам на белом листе, предвкушая скорый финал. Инспектор и не задумывался о том, что вся его жизнь, в сущности — история.

Вновь и вновь перед его мысленным взором вспыхивала фраза, будто выжженная в памяти клеймом: «До выступления Чернослова оставалось немногим больше получаса…».