Обострение

Чертовщина какая-то… Я ж своем уме, понимаю: интернет, телефон навороченный карман тянет, какие, к чертям, призраки?! Но собственными глазами же… Проскочила в двух шагах, взглядом, как бритвой резанула. И сразу кубарем все, будто и не было этих лет, и бабушка с дедом живые, и мама молодая, и этой, остроглазой, тринадцать…

Так-то мы с ней ровесники, вот только мне сейчас на четверть века больше.

Может, ничего странного, может, у всех так по приезду в места, где детство прошло. Синдром какой-нибудь, дежавю или что там еще, черт его знает. И спросить не у кого. Хотя, еще подумаешь триста раз, говорить об этом с кем-нибудь или вот так стоять ошалело, курить под кустом да все это в голове по кругу гонять.

Курить подальше от дома приходится, хоть и дождь накрапывает. Попробовал под козырьком подъезда затянуться, так какая-то баба хай подняла, мол, ей в форточку тянет. Пришлось к сирени отойти. Раньше в квартире орущей бабы Платон Игнатыч жил, никогда не возражал поперек соседей. А дед мой так прямо в квартире дымил Беломором. Вонище! В детстве думал, ни за что курить не буду, а вот курю.

Да и как тут не закуришь, тут и выпить не грех, да не с кем. Знакомых во всем доме не осталось: кто переехал, кто помер, на их место новые заселились. По-новому все, а белье, гляжу, все еще на прежнем месте развешивают. Вообще, та еще дичь — постиранное на улицу вывешивать. Маета ведь одна: только вывесят, туча набежит, бегут снимать. Вон, какая-то тетка суетится теперь с тазом, спасает стирку.

Поздороваться? Да ладно, не буду. Знать их никого не знаю, и они меня. Я ж надолго не задержусь. Дела с квартирой улажу и прощай, дом детства. А тетка уж пусть с новыми жильцами здоровается. Новое к новому хорошо прилаживается, это мне все не так, потому что помню, как раньше было. А хорошо было. Свободно.

У этих, новых, весь двор машинами заставлен. А все говорят — денег не хватает. Места во дворе не хватает, вот чего, бочком мимо тачек протискиваешься. А раньше тут в футбол с пацанами гоняли. Носились, как угорелые, не столько за мячом, сколько от пса этого ненормального. Как же звали его? Еще кличка такая неподходящая… Тишка? Точно. Тишка… Заливался во всю глотку, как припадочный, все норовил за штанину ухватить. И ловко так: штанину порвет, а ногу не заденет. Заманим его в подъезд, на дверях мелом напишем: «Не выпускайте Тишку!». Да разве его удержишь? Только дверь приотворится, он к выходу когти рвет, скребет по дощатому полу, кубарем по ступеням, при этом то ли булькает, то ли клокочет, что угодно, только не привычный собачий лай. Так на свободу и прорывался. Главное, росту в нем, два вершка, а проблем — на целую свору. Недаром говорят, в хозяев собака…

Ну вот, опять эти Бритовы в голову лезут. Вроде, пока курил, мысли мимо пошли, а все равно вернулись. Каждый сантиметр тут память будоражит, вот и мерещится всякое, еще темень в подъезде… Жалко что ли лампочку нормальную ввернуть? Вот докурю, пойду и куплю, и вверну, чтоб не мерещилось всякое. Сделаю подарок, так сказать, от старого жильца новым соседям.

Хотя нет. Не пойду. Дождь расходится, да и мне тут не жить, а эти обойдутся. Да и что, собственно, я такого увидел: пробежала девчонка, «резанула» взглядом. Вот и показалось, что она это — Машка-Бритва, Тишкина хозяйка. Так во всем дворе только она смотрела: взглядом «отбривала», словом чиркала, даже когда приветствовала: «Здрсть!», то ли цыкала, то ли под ноги плевала.

Бабушка моя ей такое не спускала: остановит и пойдет растолковывать про «волшебные слова», мол, здоровья желаешь, благо даришь, вот и говорить их надо вежливо и взглядом не полосовать, а открыто глядеть, глаза в глаза.

С бабушкой Бритва не спорила, это она кого другого послать могла, а ее слушала, потупившись. У нее-то своей бабушки не было. Мать ее, Тонька, на вид моей бабушке в ровесницы годилась, пропитая вся, детей у нее четверо вроде было: Машка — старшая, еще Юлька и близнецы Сашка с Лешкой — дурачки. На Бритве все и держалось. Тонька их с утра на улицу вышвырнет, вот Машка за малыми следит да на рынке попрошайничает. еще мать укараулить надо, домой привести, а то свалится где-нибудь по дороге, не поднять будет.

Соседи помогали, чем могли. Были и те, кто выродками звали, грозились написать куда следует, чтобы лишили Тоньку родительских прав. Бабушка тогда одна на ее сторону вставала: «Детям лучше с матерью, какая бы ни была, а все не в приюте». Тонька рыдала, божилась завязать. Хватало на неделю, и опять снова-здорова.

А Бритва по соседям только взглядом «резала» из-под челки. Волосы у нее были роскошные, косы толстенные, длиннющие. Так-то симпатичной не была: лоб низкий, нос курносый, подбородок упрямый. Глаза, правда, большие серые, только взгляд холодный, как сталь. Вся красота в волосах.

Когда Тонька обрила ее из-за вшей, Бритва несколько дней во дворе не появлялась. Потом вышла в шапке вязаной, а на улице жарища. Ржали над ней всем двором. А она и виду не подавала, что обидно ей. Не злилась ничуть. Это ж только взгляд у нее такой был, сама другая. В играх заводила первая, а как пойдет байки травить — заслушаешься. И не надоевшие эти про Красные Башмачки или Гроб на колесиках, а все какое-то необычное. Сейчас и не вспомню уж, а тогда душа замирала. Что-то про ангелов, как они на острие иглы танцуют…

Малышня ее обожала. Никто при ней обижать малых не смел, даже Жиган. Весь двор кошмарил, а ее побаивался. Она-то страха не знала, вот и сцепилась с ним тогда… Он — бугай здоровенный, на голову выше, а она тощая, в чем душа держится, а изловчилась, подсекла, и уже на земле ногами пинала, куда угораздит, едва мужики оттащили. По заслугам получил, гад! Тишку удавил в подвале.

Мамаша его заявление в милицию написала. Тоньку в итоге родительских прав лишили, ребятишек в детские дома оформлять стали: Машку в один интернат, Юльку в другой, а близнецов в специализированный. Разлучили, стало быть. Вот Бритва перед отправкой вены себе и порезала. Хорошо, хоть бабушка услышала, как Тонька, пьянющая, за стенкой воет, вызвала Скорую.

Мы с матерью к тому времени от стариков переехали к отчиму на Север. Как у Машки жизнь сложилась, и сложилась ли? Да и какое мне дело, у самого — не пикник…

— Серый, ты?

Серый? Сто лет так никто не звал… Это ж я тут Серов был, а по отчиму… Замелькало перед глазами: куст сирени, машины, окна дома… А потом, пропало все, только темень подъездная. Я, дрыщ прыщавый, стою у стеночки ни жив ни мертв, а она повисла у меня на шее: «Серый, не уезжай!», и слезы на щеках каплями огромными, я таких и не видел никогда.

Вспышка белым, и все, пропало наваждение. Вот он, куст сирени, капли на листьях, как…

Призраков не бывает… Не бывает.

Оборачиваюсь медленно.

Тетка, что белье снимала, таз на лавочку поставила, руки на груди сложила, глядит серыми глазищами чуть исполобья, но без злости, с интересом.

— А я смотрю, ты или нет? Ты!

Смеется, прядь, выбившуюся, за ухо убирает, на руке, выше запястья, рубцы видны. Перехватывает мой взгляд, расправляет закатанный рукав халата.

Все поменялось: интернет беспроводной, окна пластиковые, у самой вон маникюр навороченный, ресницы наращенные, брови (черт знает, как они это делают), а все во двор — в халате, как маманька ее, нерадивая…

— Бри… Маша?

— Я. Не узнал? Где ж меня узнать, вон какая стала.

Руки в крутые бока уперла. Хороша!

— А я только про тебя вспоминал.

— Врешь ведь, — хохочет, и я улыбаюсь, как идиот:

— Правду говорю. Курил и вспоминал, как играли вместе, как ты про ангелов рассказывала, на игле…

— Ангелы… да… было дело. Оттанцевали свое. Померли близнецы, года без меня не прожили, и маманька запилась. А Юльку я потом забрала. Теперь уж у нее двойня, Сашка с Лешкой тоже. Нормальные, здоровые.

— Хорошо…

Чего хорошего?! Идиот! Столько думал всего, а сказать-то и нечего.

— А сама-то как? — еле выдавил.

— Да как… Как все. Живу. В интернате работаю. Дочка у меня. Тоня.

Вот и встало все на свои места. Какой там призрак?! Это ж дочь ее была. Мамина копия.

— Так я ее видел.

— Где? Когда?

— Вот в подъезде мимо проскочила. Вылитая ты.

Смотрит с прищуром, улыбается.

— Опять ты врешь. Не мог ты ее видеть. Сессия у нее, через месяц только приедет. Мы тут вдвоем с Тишкой ждем.

Услышав свое имя, подбежал симпатичный песик завертелся у ног, валяя хвостом.

— Вот какой теперь Тишка, — перевожу разговор, пытаюсь скрыть смущение, — за штанину можно не бояться.

— Все меняются. А ты насовсем вернулся?

— Да нет, наверное.

— А… Ну, бывай!

Подхватывает таз, выходит из-под прикрытия сирени под дождь, торопится в подъезд. За ней несется добродушный пес.

Внизу около ног копошение, неясная тень, треск рвущейся материи, на штанине дыра, свисает вырванный клок. Шепот в самое ухо:

— Серый, останься.

Дышать перестаю. Совсем рядом она, худющая, с отросшим «ежиком» волос, прижимает к груди вырывающегося Тишку.

Жмурюсь. Чур меня! Призраков не бывает. Не бывает… Пропало…

Вот и джинсы целые.

Это нервы. Да какие, к чертям, нервы?! С чего бы нервничать? Чувства… Обострились…

Может, мысли Машкины так… Черт его знает!

Вот докурю, пойду и прямо спрошу, уезжать мне или остаться.

Хотя, нет. Не пойду…