Ночная ночь, дневная ночь и деревянный демон

Я родился на исходе Дневной Ночи, в час, когда деревья бежали от Осени. Мы шли по их следам, по протоптанным дорогам, широким, словно русла рек. Моя шерсть была цвета пепла — того самого, что остаётся от писем, брошенных в камин. У меня было два глаза — круглых и черных, словно жемчужины, два уха — и два облика: Дневной и Ночной, как и у всех таящихся.

Ты позабыла миг своего рождения. И крик — звонкий и первый, что разорвал душную тишину комнаты. И холодные, как воды замерзающей реки, глаза мужчины. И слабеющие руки матери, сжимающие твое хрупкое тельце. И злорадно потрескивающее пламя очага, скупого на тепло. Но ты не помнишь этого; в этом твой дар, твоё счастье, твоя награда. Такова уж ваша природа: но мы — другие; мы вбираем в себя жизнь с первой её секунды, во всех красках и полноте. Во всей горечи.

Я помню своих сестёр. Они щекотали меня шершавыми носами и шептали сказки, что давно припрятали для меня. Я помню предчувствие Осени. Этот удушливый аромат надвигающегося конца. Но я помню и Ночную Ночь, что спасла нас.

Как водомерка по озёрной глади, как молодая лань по льду юной зимы, Ночь Ночей спешила к нам. На шаг впереди Осени.

Нас называли Таящимися — оттого, что мы первыми чувствовали приближение Ночной Ночи и замирали в ожидании. Мы таились, сколько могли, боясь спугнуть её, а когда терпение оставляло нас, мчались навстречу. Мы бросались в её тело, бросались в Ночь-в-Ночи, как разгоряченные купальщики, что прыгают в воды реки, подняв тучу брызг.

Помнишь? Однажды ты стояла на вершине холма, и вдруг почувствовала прохладное дыхание ветра на своем лице. То был ветер странствий, друг заблудившихся путников. Ты рассмеялась и побежала вниз, широко раскинув руки, словно птица, впервые пробующая крыльями небо. Никто не смог бы догнать тебя в тот день: ни сварливая нянька, ни драчливые хозяйские сыновья, ни будущее со всей его жестокой неотвратимостью.

Вот что я чувствовал, когда Ночная Ночь впервые приблизилась ко мне. Абсолютный восторг — и абсолютная свобода. Это пиковые чувства. Люди не могут испытывать их долго — но мы не люди. Находясь в Ночной Ночи, мы были всем, были всегда, были безгранично. Почти — безгранично. Ведь всё на свете имеет границы — вот в чем дело!

Погоди: я расскажу тебе всю свою историю, с самого начала. Ужас уже роет бездонную могилу на дне твоих глаз; я и сам боюсь упасть туда. И потому начинаю говорить, и слова вспыхивают, как фейерверки, брошенные в костёр. Так всегда бывает, когда к сказке примешивают истину. Ты увидишь всё, что видел я. У нас не так много времени, моя девочка. Но часы ещё не пробили двенадцать, а шаги на лестнице — так обманчиво тихи.

Наш мир начался с Искры. Она вспыхнула так ярко, что, казалось, должна была спалить дотла вселенную — но она её родила. Несчетное количество миров засияло вместе с ней, наслаждаясь первой секундой творения, переходя один в другого, как узоры в калейдоскопе. Но длилось это недолго: роды были тяжелы. Искра, сияющая во мраке, стала гаснуть, а затем тлеть. Жар утих, и миры, оттолкнув друг друга, словно поссорившиеся любовники, пошли каждый своим путём, и проросла в них трава, и мы смогли задышать. Но одиночество брошенного дитя тотчас же накрыло нас: мы оплакивали Искру, умершую в родах — пока, наконец, не осознали, что свет, сияющий во мраке, не исчез; он продолжил вспыхивать у нас внутри, согревая, но не сжигая.

— Смотри: где-то там, в темноте, тлеет ещё её последнее дыхание. То, что осталось от нашей бедной Искры. Но однажды закончится и это — и что нам останется? Сплестись хвостами, прижаться боками, и ждать Осени, ждать, как избавления. Всё на свете имеет конец, вот в чём дело!..

Так сказала однажды моя мать, глядя на звёзды, что плясали по небу, как дикие лошади. Они были стремительны и горячи — прямо как мы; за ними волочились длинные сверкающие хвосты — как и у нас. Иногда эти звезды оставляли дом и бросались в наш мир: мы радостно бежали к ним, желая погреться об их пылающую жизнь — но находили лишь мёртвый остывающий камень.

«Однажды и мы умрём, — догадался я, и это едва не свело меня с ума. — Однажды Осень успеет раньше Ночной Ночи!»

— Не бойся, мой комочек, моя шерстиночка, — мать игриво прикусила меня за ухо. — Это случится не скоро – не сейчас, не завтра.

И я не боялся: молодость не верит в смерть. Я прыгал, смешно вскидывая лапы, желая проглотить луну, что отражала для нас свет далекой звезды. Эта луна, недостижимая и манящая, казалась мне огромным шаром из сахара. Время проносилось легко и резво, словно стая быстроногих коней, желающих догнать ветер. Я не считал часов и минут: каждый день сулил новые открытия и впечатления. Распугать стайку молодых деревьев, что пришли омыть свои корни в водах озера; ударить хвостом, пустив сноп искр прямо перед носом у зазевавшихся сестёр — вот на что я был горазд в то благостное время.

— Слушай-ка меня, глупый комок шерсти, — говорил мне один из старших братьев, зализывая царапины на спине, что оставила ему одна особенно кусачая сестрица. — Когда-нибудь ты поглупеешь достаточно, чтобы начать искать себе подругу. Прибереги-ка свои искры для того дня. Уж тогда тебе придется здорово растрясти хвост!

У меня было много их — братьев и сестёр, ловких и сильных, ярких, как вспышка молнии во мраке. Возьми мешок с ароматными зернами кофе, что лежит в темном углу кладовой, и распори ножом. Несметное количество их рассыпется по полу; нас же было намного больше, больше, чем ты можешь представить. И мы все были хороши: уж поверь, не хуже, чем эти зёрна!

Помнишь имя, что ты дала мне, когда мы впервые встретились? У меня было и другое. Первое и единственно верное, которое прошептала моя мать, когда я вылез из её утробы. Человеческий язык не сможет воспроизвести это имя — да и я теперь недостоин носить его.

Мир Дневной Ночи был суетен и изменчив.

«Оттого, что молод, — прямо как ты, шерстиночка моя», — объясняла наша мать.

Он не был похож на твой. Не был так материален и последователен. Он жил, как ему хочется. И мы были такими же. Вот почему мне так тяжело здесь. Я не могу привыкнуть к этой тишине, к этой молчаливой смене сезонов и движению от начала к концу. Ваша ночь не дает освобождения и обновления — только тьму. Ваш день краток: он сдается ей, не успев начаться. Вы боитесь Осени — и в этом мы с вами похожи. Но вы не ощущаете её дыхание так остро, как мы. Когда она придет, вас не будет, а когда вы есть — она бесконечно далеко. В этом ваш дар, ваша счастье, ваша награда. Нет, не пытайся понять, девочка моя! Вы рождены для одной дороги — а я видел три. Я видел танцы обеих Ночей и глаза Осени.

Я тень того, кем был. Я — высыхающие капли на дне стакана. Я — угли костра, тлеющие в снегу. Я — последний из таящихся. Бездомный беглец.

В дни моей юности я был беспечен, как лист, недавно покинувший ветку, лист, нелепо барахтающийся в ветре. Свет тлеющей искры горел во мне тогда особенно ярко: иногда он даже затмевал сияние разума. Братья мои искали истоки безымянных рек, забирались в самые глубокие пещеры, пытаясь учуять тени запахов Ночной Ночи. А сёстры приглядывались уже к братьям, распушая свою шерсть. Не удивляйся! Ты ведь сама однажды сказала, что вы, люди — сыновья и дочери Евы, единственной женщины; но это не мешает вам сочетаться друг с другом браком. У нас тоже была одна мать, наша Мать. Но, мы, её юные дети, не могли иметь потомства. Это проклятье всех порождений тлеющей искры. Но нас и без того было так много!..

Мать часто печалилась о нашей беде. Но даже она была здесь бессильна:

— Однажды я исправлю это, мои умные, храбрые, добрые дети! В недрах Ночной Ночи есть место, где пирует Вечность. Там, на дне глубокого блюда сияет Сердце Ночей. Я выпрошу, вымолю, выкуплю, украду его для вас. Сила его велика: всё, что не захотите, исполнится!

Сестры садились в круг и жадно слушали мать. А я — бежал, бежал, бежал…

Наша земля то и дело сотрясалась всем телом, словно пышногрудая танцовщица. Потревоженные реки, сердито клокоча, змеями переползали через горы и долины. Леса, пугливые и недоверчивые, скоро выдирали из почвы свои корни и сбегали — прочь от фыркающих вулканов, огненных дождей и яростных ветров. Мы смеялись вслед беглецам, —и не спешили за ними. Прошедшим через Ночную Ночь не страшны ни лёд, ни огонь. Мы боялись лишь Осени.

Ты снова спрашиваешь меня о Ночной Ночи. Ты говоришь о снах, о грёзах, что приходят к тебе в холодной постели. Нет, это не то!.. Наша Ночь была реальна.

Как только сухой осенний ветер, предвестник конца, дотрагивался до кончиков наших хвостов, приходила Ночь Ночей и забирала нас. И деревья, и травы, и ручьи, и реки, — всех, кто мог узнать её.

В тот, первый раз она хлынула на меня, словно кровь из вспоротого горла чудовища. Она пугала. Она пахла жизнью. Она была тёплой, ею хотелось напиться. Ночная Ночь стремительно меняла мир, заполняя его собой, как пролитые чернила — бумажную салфетку. Я ослеп и почти перестал чувствовать своё тело, ведь тела больше не было. И оно не нужно было нам, полным до краёв светом Тлеющей Искры. Ночной Ночью она разгоралась сильнее: ведь и слабый огонёк во мраке ярче светит. Это твои слова: но они нравятся мне.

«Не бойтесь, шерстиночка моя!» — прокричала мне наша мать, когда Ночная Ночь подхватила моё легкое тело.

И тогда я прозрел.

Мы обретали истинную свободу — от плоти и времени. Мы могли стать ветром, или каплей росы; славными воинами с острыми зубами или легкими кружевными тенями, танцующими на ветру; кем угодно и чем угодно; но нам больше нравилось кружиться пылающим вихрем, изменчивым и непоседливым.

Мир Ночной Ночи не был миром тьмы: он искрился и сверкал, манил множеством запахов, одни ветвились, как горные речушки; были и те, что расстилались, словно дороги. Некоторые из нас, влюбившись в чуждую их красоту, уходили навсегда вместе с этими дорогами. Такой уж была наша природа — растворяться без остатка в том, что любим. Мы играли и игрались; но не только. Разные силы хотели пробраться в наш мир под покровом темноты. Ведь Ночь на то и ночь, что в её недрах прячутся драконы и фантомы. Но они не были сильнее нас. Наша мать, добрая мать, берегла своих детей, сражаясь в одиночку. Она перемешивала дороги, идущие за нами, и они бурлили и клокотали, как океанские волны в шторм. Неведомые враги, если они и цеплялись когда-то за их края, не удержались бы ни секунды. Я не видел их; лишь однажды поймал образ, поймал краешком глаза — точнее, краешком сущности. То была моя пятая Ночная Ночь. Я навсегда запомнил её.

Они мчались насквозь, словно селевой поток. Бесформенный, свистящий, орущий. Необъятный.

Бегущие. На их копытах ещё не остыла кровь сотен чужих миров, а меж ветвистых рогов роились чужие воспоминания, чуждые мысли, безумные идеи. Не должно было пустить их к нам: горящую ветку не бросают в солому. Мы набрасывались на Бегущих, валили их с ног, перегрызали шеи: из них текла память, не кровь; она опьяняла нас.

Когда я вынырнул из Ночной ночи в Дневную, огорошенный и испуганный, моя мать горько произнесла:

— Хотела бы я оградить тебя от этой боли, моя шерстиночка, мой комочек!.. Если бы я только могла защитить своих детей!..

Но я не понял, о какой боли она говорит. Ведь передо мной тогда открылся лишь образ; не боле. Я попробовал бой, но не стал воином. Я не был собой. Время повзрослеть ещё не пришло.

Бегущие сражались яростно, но бывало, когда наши зубы обрывали эту безумную жизнь, мы ощущали силу, настоящую силу — и казалось, что она больше, чем можно представить. Я недоумевал, за что же наказаны Бегущие, и куда они мчаться.

— Неужели мы существуем для того, чтобы дарить им смерть? — спросил я однажды у нашей матери.

Я всегда задавал неправильные вопросы. Но мать прощала мне моё любопытство — как всем избалованным детям:

— Мы существуем для того, чтобы остановить их бег.

Не одними Бегущими полнилась Ночная Ночь; Кричащие в стенах и Похищающие следы, Стоящие у порога и Возлюбленные хаоса... И многие иные; мы не боялись их, ведь Ночь принадлежала Таящимся, кто бы что не говорил.

Как прекрасны были мгновения обретения плоти, когда мы, уставшие и измотанные битвами и играми, возвращались в себя! Дневной мир встречал нас новым циклом жизни, а Осень… она была далека, она была невозможна.

Сейчас мне кажется, что Ночная Ночь — это будущее нашего мира, то, чем он мог стать. Время от времени нас окатывало им, словно приливными волнами. Возвращаясь, мы приносили в себе капли грядущего, и мир Дневной Ночи менялся — ведь должно что-то вырасти на земле, политой влагой? Так я думал. Узнать правду мне было не суждено.

В один день, теплый день, самый чёрный день, я погнался за хвостами метеоров и набрёл на четыре старых дерева, открытых всем ветрам. Стволы их были толсты, как дозорные башни, а корни — слабы, как ноги оленёнка. Я смекнул, что этой четвёрке ни за что не убежать от Осени и принялся их дразнить. Старцы сердито заскрипели. И вдруг зазвучал их голос, протяжная и горькая песня:

— Ветер с юга сказал мне, что на западе жгут костры, и мы скоро сгорим в огне!

— Ветер с запада молвил нам, что с востока идет вода, холодна она и темна.

— А восточный ветер шептал: мол, на севере западня, не сбежать ни тебе, ни мне.

— Ветер с севера промолчал, но я понял его и так. О войне не сказав вслух, он безмолвно кричал: война!

И проговорили одновременно, громко и тихо, пугающе и торжественно, как умеют лишь старые деревья:

— Они идут! Они как мы, но они не мы. Бойся их, беги от них.

Наскрипевшись вдоволь, они, наконец, застыли, опустив ветви до самой земли. А я лишь щелкнул хвостом.

«Война»… Незнакомое слово перекатывалось в зубах, словно твёрдый камешек. Я поспешил к своим братьям, чтоб рассказать о смешных, как мне тогда казалось, песнях.

В тот миг больше половины таящихся уже были мертвы. Они стали кучкой пыли — мои любимые, смешные, сильные братья и сестры. Они стали жертвами безжалостного, непобедимого кошмара. У него было имя, и имя было — Дервь.

Мёртвые деревья. Деревянные демоны.

Они пришли в наш мир, и взяли его себе — как брали много других миров до этого. Они не знали усталости и не боялись острых зубов. Мы не были слабы; но не знали, как убить мёртвое. А они были мертвее многих, мертвее, чем ты можешь представить.

Они жаждали нашу силу. За этим они и пришли. Они брезгливо называли её магией; но это было лишь частью нашего мира, не более сказочной, чем для тебя — радуга после дождя. Их жадные глаза пожирали нас. Они смотрели… как калека с вырванным языком – на сладкоголосого певца, как злая больная старуха — на юную девушку.

Чтобы расти, нашим деревьям нужно было лишь тепло тлеющей искры внутри. А вашим — свет огромного плазменного шара, влага и земля. Деревья Дерви прекрасно обходились безо всех этих вещей. Их питала собственная пустота. Неизмеримая пустота. Они росли, взращенные ею, и её же множили. Вынужден признать: по своей природе деревянные демоны были куда ближе к нам, чем к вам, двуногим, — хоть и походили на вас внешне. Они тоже были детьми Тлеющей Искры; но свет её внутри них давно погас, и вместо того, чтобы оплакивать пепелище, они гордились своей мёртвостью.

Деревянные демоны любили войну — но воевать предпочитали руками рабов. У них было живое оружие. Рой. Это тоже была дервь — сотни миллионов крошечных существ, преследующих и злобных, словно стая ос, у которых разорили гнездо. Рой напоминал туман или дым, он стелился в низинах и подыгрывал ветру. Но Рой был разумен. Он находил нас в самых укромных уголках, в самых глубоких пещерах. Он убивал нас спящими; и бодрствующими убивал тоже. Стоило любому из таящихся глубоко вдохнуть, частица дерви входила в его легкие — и он становился ничем. Пылью. Тело разрывало изнутри, в один миг.

Если бы враги пришли к нам под покровом Ночи-в-ночи! Мы бы победили. Легко…

Но в дневном облике мы были бессильны. Мы, бесстрашные войны, ныне боялись даже дышать.

«Ночная Ночь не придёт, пока Дервь здесь, пока воздух истоптан их грязными следами. Она не доставит им такого удовольствия», — сказала наша Мать, и это стало концом всех надежд. Некоторые из нас считали, что так даже к лучшему: хотя бы одна половина нашего мира осталась свободной и нетронутой.

Время шло. Мы прятались и умирали. И вот, однажды Рой сложился в послание. Оно появилось на небе, заполнив горизонт от края до края. Мы не знали письменности, но мы поняли эти слова, — так, словно они были выжжены раскаленным железом на нашей плоти. Дервь хотела быть услышана.

«Рой наводнил весь ваш мир; он перемешался с вашим воздухом и стал его частью. Если мы пожелаем, то вы умрёте — все, в одно мгновение. Но мы предлагаем вам выбор. В последний раз»

И мы сдались — на милость победителя, который милостив не был.

Мы чурались и дичились их замков — одновременно изысканных и монументальных, сотворенных из дерева-как-стекло, дерева-как-золота и дерева-как-кровь. Они были куда красивее, чем Нойшванштайн или Гогенцоллерен — но в одном камне мостовой твоего города куда больше тепла и жизни. Красота Дерви — что изысканная корона с ядовитыми шипами на внутренней стороне. Это красота смерти.

Сооружения, наводнившие наш мир, были лишены дверей и окон — деревянные демоны всё же боялись нас. Их замки парили над землёй, и, быть может, могли летать и выше, между лунами и мирами. А иначе, каким же тогда образом деревянная чума проникла к нам?

Их повелитель, король… он был очень умён. Это он решил предложить нам сдаться, рассудив, что живыми мы можем принести пользу его деревянной империи. А с пыли под ногами много ли возьмёшь? В форме плоти его лицо, испещренное зелёными прожилками, носило хитрое, обманчиво шутливое выражение. В форме дерева оно ничего не выражало.

Властитель демонов хвастался, что сам построил все свои замки и создал Рой. Он подолгу разговаривал с нашей матерью. Сначала она отвечала неохотно, но позже многое начала рассказывать сама. Возможно, она хотела задобрить повелителя Дерви — ради нас, детей.

Он был жаден до знаний и тайн. Быть может, он даже уважал нашу мать — в какой-то мере, как самую мудрую из нас. Однажды он рассказал ей свою историю:

«Мы — дети старого дерева. Такого сильного, что весь мир, вся планета принадлежала ему. И мы питались его соками и спали на его ветвях. Оно хотело расти, а мы хотели разрушать города. Оно хотело накормить нас всех, а мы мечтали заглянуть в его нутро. И мы перегрызли его корни, и испили до дна его соки. И вот оно — теперь на нашем гербе».

Мёртвое дерево с ветвями-как-руки.

«Мы хотели знать, что внутри у зверей и птиц, и резали их — пополам, поперёк и вдоль. Мы разрезали их всех, и наш мир опустел. Наше великое дерево засохло и умерло, а мы были живы!»

«Нет! — возразила тогда наша мать. — Вы умерли вместе с вашим древом, в тот самый миг, когда убили его!..»

Но король лишь рассмеялся:

«Глупцы! Вы слишком примитивны. Вы никогда не поймёте нашей жажды, нашего извечного желания знать, что внутри. Оно сделало нас бессмертными. Но возрадуйтесь же: теперь мы хотим, что бы и другие познали эту жажду. Однажды вы должны стать, как мы. Поэтому мы сохранили вам жизнь. А теперь я хочу знать, как появились твои бесчисленные дети?»

Наша мать берегла все важные слова: так, словно они были из золота. И поведала не больше и не меньше, чем король:

«Нас было три матери: Пестующая безумие, Воздающая почести и Таящаяся в темноте. Мы жили до времени и вне миров. Нас переполнял и пьянил свет искры, и, не найдя ему иного применения, мы рожали детей. Сотнями и тысячами, каждое мгновение, ушами, глазами и кожей, рожали и убивали, ведь эти дети не были так хороши, как мы. Это продолжалось долго, но не бесконечно: всё имеет конец, вот в чем дело. Пестующая безумие, наконец, выпестовала его и выпустила в мир. А потом увидела, что оно сделало и, ужаснувшись, уничтожила сама себя. Воздающую почести забрали те, кого она восхваляла; забрали и вознесли на вершину славы, а после низвергли в бездну. Я осталась одна в темноте, и, наконец, увидела, как она темна. В тот миг мне впервые захотелось сохранить своим детям жизнь и вырастить их. Так появились таящиеся. Моя тьма покинула меня. Я впустила в себя время и нашла мир, который стал нам домом. И он был хорош, хорош до тех пор, пока вы, деревянные демоны, не прилетели сюда!»

Однажды король спросил, почему наша планета не подчиняется «законам природы». Как мы можем существовать, озаренные светом одной лишь луны? Его интересовали наши растения и животные, наши свободолюбивые реки и изменчивые горные хребты. И конечно, Ночная Ночь. Но здесь даже моя мать не могла ни солгать, ни сказать правду. Она лишь ответила:

«Что есть Ночь-в-ночи неведомо даже нам, таящимся. Если она позволит вам познать её, то вы познаете. Но, скорее всего, в этот же миг вы исчезните, ибо она создана не для вас».

Король поблагодарил нашу мать за честность.

Об Осени моя мать не говорила. Никто не говорил. Не потому, что их не спрашивали, а потому, что о Ней не говорят.

Ты спрашиваешь меня, была ли у короля жена. Да, была; но она звала себя иначе: союзница, соратница. Все эмоции и чувства дети Дерви давно уже утратили – вместе со светом искры внутри.

У него были и придворные: послушные рабы с гладкими, словно лакированное деревянное яйцо, лицами. Лишь король с королевой и несколько военачальников умели обращаться в форму плоти. Они считали это высшим умением, доступным лишь совершенным детям Дерви.

Деревянные демоны беспрестанно изучали нас. Им нужен был секрет нашей силы, нашей изменчивости. То, что глубоко, то, что скрыто. Если бы ты знала, сколько унизительных экспериментов пришлось пережить моим братьям и сёстрам!

Так шли годы и столетия. Мы взрослели — и менялись. Наши зубы росли. Они стали почти такими же, как в ночном облике. Наш мир, вечно юный, словно ребёнок, каждый день заново рождающийся, начинал стареть.

«Если бы только разгадать тайну Роя! Тогда бы мы без труда разорвали всех деревянных демонов на части. И их, и других — всех кто посмел посягнуть на наш мир!»

Вот о чем начинали думать некоторые из нас, не замечая, что огонь ненависти пожирает наш собственный огонь. В нас понемногу начала взрастать мёртвость — и мы стали бояться — а вернётся ли Ночная Ночь, если мы вдруг победим.

Каждый год наша Мать и мои братья приходили в самый страшный их замок, Замок из дерева-как-зеркало — подтверждать верность. Мать клялась Сердцем Ночной Ночи, что таящиеся не станут противиться воли Дерви, а король клялся не убивать.

Наша Мать никогда не брала меня с собой. Не смейся: она любила меня не больше других детей, но я был такой маленький, и такой слабый!

В тот утро, вечное утро, душное утро, последнее утро она сказала:

«Сегодня ты пойдешь со мной, мой комочек. Мне снились кривые дороги; что-то грядёт, и нигде не будет безопасно. Но я защищу тебя… вас всех».

Трое моих братьев, храбрясь, вызвались идти с нами.

На потолке плясало пламя; голубое и холодное. Оно не согревало и не жгло. Податливое, робкое... Жалкое. Тот огонь, что приходил к нам с хвостатыми метеорами, был иным. Нашего проказника не заставишь плясать на кончике железной палки, не заточишь в стеклянные шары.

Мы шли по извилистым коридорам и видели повсюду собственное отражение: искаженное, изуродованное. Зеркала дерева-как-зеркало были кривы. «Не верьте даже себе!» – словно говорили они.

«Целых девять месяцев демоны не выходили из своих замков, — мрачно сообщила нам мать. — Они привели в действие неведомые и грозные силы. Воздух полнится ужасом и гнилью. Будьте же мужественны, дети мои».

Ходили слухи, что детям дерви нужен был наследник. Точнее, наследие. Апогей всей их науки и военной мощи. Безжалостный и всесильный. Ты думаешь, у них ничего не получилось? Наивное дитя! Ужасные вещи как раз получаются быстрее всего. Вспомни-ка: твоему славному дедушке проткнули бок острым штыком всего-то за пару секунд. А сколько усилий потребовалось, чтобы заштопать эту дырку!

Плод экспериментов короля и королевы превзошел все их ожидания. Они совершили невозможное для детей тлеющей искры: произвели на свет новую жизнь. Верно, они рассчитывали с помощью своего создания завоевать и исследовать множество миров. Глупцы!.. Чудовищу, рожденному в недрах замка из-дерева-как-кровь не нужны были войны или научные открытия. Только смерть.

Дети дерви, как и мы, не имели детей; и столь же много, как нас, их было. Не меньше, чем листьев на деревьях во всех твоих лесах и парках, а может, даже и больше того.

И потому то, что мы увидели, войдя в торжественный зал, казалось невозможным.

— О, сердце Ночной Ночи! — вырвалось у нашей матери. — Это ребёнок?.. У них все-таки получилось?!

Как вырванная страница, как щель в полу, как дыра, вырезанная кривыми ножницами в прекрасном платье. Неестественный, жуткий кусок пустоты. Хуже, чем мёртвое. То, что никогда не жило.
Он был здесь, перед нами. Он раскачивался из стороны в сторону, вцепившись в бортик колыбели, и она крошилась и трещала под его пальцами. Дерево дерви было твердо как камень; выходит, что безумное её дитя оказалось твёрже камня.

Король сидел на своем троне, низко опустив голову. Левая половина его тела обратилась в красное дерево, а правая — исказилась, словно сведенная судорогой. Он застрял между двумя формами, и без сомнений, испытывал сильную боль. Но что-то не позволяло бесстрастному и сдержанному повелителю собрать себя воедино: то ли удовлетворение от своей работы было столь велико, то ли велики были сомнения, съедающие его разум.

— Взгляни-ка, Мать Таящихся, — тихо и торжественно произнес король Дерви, — Сегодня праздник: мой сын заговорил!

— Пра-аздник! Ха. Ха-ха! — медленно, растягивая слова, проскрипел маленький демон. Он приоткрыл свой огромный рот, и мы увидели его зубы: квадратные, сточенные до бритвенной остроты. Переворачивающиеся в дёснах и щелкающие, отвратительно щелкающие.

— Коль сегодня такой важный день, отчего не играют музыканты? Не танцуют придворные? — спросила наша мать, обращаясь к королю. Она начала подозревать неладное.

Король любил изысканные наряды и громоздкие музыкальные инструменты. Но сейчас зал был пуст.

— Их нет, — горько усмехнулся повелитель Дерви. — Они оказались недостаточно тверды для нашего сына.

Королева не говорила ничего, лишь смотрела на голубое пламя, танцующее в сердце стеклянного шара. Её лицо было настолько одеревеневшим, насколько это было возможно у существа, рожденным деревом от дерева. Теперь я понимаю: она боялась своего дитя. Настолько, насколько может бояться женщина, свободная от страстей и эмоций. Похоже, уже тогда королева начала понимать, что создала. Но уже ничего не могла поделать. Тогда я ненавидел её. Сейчас мне её жаль.

Он родился. Он здесь. Сильный и непобедимый. Такой, как они и хотели.

Но самым чудовищным было то, что какая-то часть этого существа действительно была маленьким ребенком, эгоистичным и по-детски жестоким. Представь себе невинного малыша, с улыбкой заносящего нож над спящей матерью. Юную девочку, сжимающую в смертельных объятиях плачущего братика. Страшно? Страшнее, чем можно представить.

— Я хочу позабавиться, — вдруг сказало существо, указав пальцем прямо мне в грудь. — Надо взглянуть, что у него внутри!

Его голос напоминал скрип гнилых половиц под тяжелым сапогом. Я припал на передние лапы, оскалившись. Если бы выродок сказал ещё хоть слово, я бы прыгнул.

«Тише, малявка! — зашипел один из моих братьев. — С твоими короткими лапками ты только погибнешь зря».

Демон злобно оскалился, словно чуя наш страх и гнев. Родители начали увещевать своего сына: они сулили всяческие чудеса и подарки. Дети дерви знали о нашем дневном облике всё: рой побывал в несчетном количестве наших тел, к тому же, король хотел, что бы наша мать продолжила участвовать в его экспериментах. Но демон был неумолим. И тут мои братья сделали то, что мы не делали никогда, то, что было невозможно для нас. Они напали без предупреждения. Быстрые лапы, острые зубы — и свет тлеющей искры, гневно вспыхнувший на кончиках хвостов. А дитя дерви, обманчиво беззащитное — рядом, на расстоянии удара!

Существо обернулось и подняло вверх палец: он удлинился и заострился, словно деревянная сабля. Демон размахнулся — и ударил. Моих братьев хлестнуло холодной, невидимой силой, хлестнуло прямо в их последнем прыжке. Они совсем чуть-чуть не успели. От этой силы разило гнилью и мерзостью. Это была наша сила — искаженная, извращённая, переиначенная. Вот зачем Дервь разорвала на части сотни тысяч таящихся. Они, наконец, узнали, что у нас внутри и смогли это скопировать. Я был не готов, я трусливо запищал, запрокинув морду. Я был смешон. Глупое дитя, столкнувшееся с воплощением своего худшего кошмара.

Тела моих бедных братьев разорвало на несколько частей. А потом эти части срослись воедино, словно куски ткани, наскоро сметанные дурной швеёй. Трое стали единым существом, уродливым и кривым, с нелепым коротким телом и тремя головами. И оно жило и дышало: глаза бешено вращались в глазницах, лапы дергались, будто сведённые судорогой. Я не помню, кричали ли мои братья: ведь наша мать кричала громче. В тот миг шерсть её перестала быть шерстью цвета пепла: она стала шерстью цвета Осени: мертвенно-белой. Такое было и с твоей бабушкой: когда она узнала, что её муж ранен, ужас посеребрил её золотистые косы. Нет, не плачь! Братьям было больно, но они страдали недолго. Моя мать подползла к существу, что когда-то было её детьми и дотронулась до его тела кончиком носа. И глаза на всех трёх головах медленно закрылись навеки. Последний взгляд их был полон благодарности.

— Ха. Ха. Ха, — медленно произнёс наш мучитель. — Вам так нравится меняться: так меняйтесь же! Изменить… вас всех! Хочу!

Он уже не смотрел на дело рук своих. Демону была нужна новая игрушка — я:

— Да-ай!!! — вырвалось из его нутра. — Дай его мне! Хочу… разрезать! Вас… вас всех!

Глаза моей матери и маленького демона встретились; и я не хотел бы быть на его месте.

— Нет, — просто сказала она. — Этого не случится. Я не отдам своего сына, свою шерстиночку, своего комочка, рожденного меж Осени и Ночной Ночи. И других своих детей я не отдам тоже.

Конечно, ей не поверили. Деревянный Демон всегда получал, что хотел.

— Твоя жажда была неутолима, — тихо сказала наша мать королю. — Я не могу тебя простить: кровь моих детей на твоих руках; но могу понять. Уходя вслед за далекими дорогами, я искала сердце Ночной Ночи. И верила, что оно, такое тёплое и сильное, может дать моим детям будущее и победить Осень. Но Осень непобедима. И нет силы, способной остановить её.

Взглянув в черные глаза моей матери, король понял всё. Он взял деревянную руку своей жены и крепко её сжал. Сделал ли он это машинально, инстинктивно, или, быть может, в последний миг мертвой жизни в нём проснулись живые чувства? Я не знаю ответа.

Деревянный демон распахнул свою пасть. Его зубы начали расти во все стороны. Он готовился напасть, ударить всей своей мощью. Он готовился — а наша мать была уже готова. Наверное, какая-то часть её предполагала подобный финал.

— Я жертвую, — тихо и твердо сказала она. — Я жертвую себя и мир, давший мне приют. Я жертвую Ночную Ночь. Ради своих детей. Ради своего сына.

Ты не помнишь и не знаешь свою мать, моя бедная девочка. Она была такой же сильной. Если бы только простыни не были так холодны, а люди, что держали её руку — столь жестоки! Всё могло бы сложиться иначе. Она бы вырастила тебя, она бы тебя защитила: но ей не хватило сил. А моей матери — хватило. Она принесла с собой Осень. В последний раз моя мать лизнула меня в нос, а потом Осень вышла из её груди. Деревянные лица наших врагов на миг исказились ужасом. И замерли навсегда. Застыли, словно вмерзшая в лед ива. Но Осень не была бы Осенью, если бы ушла, насытившись их мёртвой жизнью. Конечно, она не остановилась. Она взяла себе замок, взяла себе Рой, взяла себе всю Дервь. А потом вышла наружу и взяла наш мир. Осень, которую позвали. Осень в своём праве.

Моя бедная мать, жившая до времени и вне миров... Самая мудрая из нас. В какие места, в какие далекие вселенные уводили её дороги Ночной Ночи? Моя добрая мать. Кто бы смог, кроме неё? Спасти своего ребёнка, отдав взамен весь мир.

Ты спрашиваешь меня: как же так? Как ей удалось сотворить такое? Я не знаю ответа, моя добрая девочка. Верно, она все-таки нашла место, где пируют Вечность и Осень, и сумела договориться с ними.

В последний раз мы стали вихрем, промчались сквозь чёрную пустоту и упали в чужой и чуждый мир. Наша Мать нашла его для нас и отправила туда всех оставшихся таящихся. Собрав последние силы, она упаковала нас в новые тела, словно ладони — в тугие перчатки. Мы кричали от боли; но мы были живы. Мы убежали, мы спаслись — а наша Мать осталась наедине с Осенью.

Как же мы плакали! Но вернуться назад было уже невозможно.

Это конец истории. Мне остаётся лишь помнить. Это нетрудно: ведь наши горести не стираются со временем. Оно не лечит нас, оно нас боится, обходя стороной. Каждая боль, каждая слеза — всё это во мне. Как будто это было вчера. Никто из людей не выдержал бы такого. Но мы — не люди.

Я помню, как ты однажды дотронулась до меня — опасливо, словно боясь, что я исчезну, как мираж, как рождественское видение. Я удачно закусил парой соседских кошек и забылся глубоким сном. Моя шерсть серебрилась в лунном свете и похрустывала, как январский снег. В тот миг я был беззащитен. Пара ударов лопатой, и моя Осень пришла бы ко мне раньше времени. Мы всегда были слабы во время глубокого сна. Именно поэтому в нашем старом мире мы никогда не спали.

Но я знал, что ты поступишь иначе. Ведь я предвидел эту встречу. Я много лет ждал твоего рождения. Я предвидел всё, всё, кроме этой страшной ночи.

Моя Мари. Девочка, танцующая со старой метелкой. Одинокая и обделённая. Твои руки были красны и покрыты мозолями от тяжелой работы. Я подышал на них, и они снова стали мягкими, теми, какие и должны быть у юной девушки. Это было нетрудно. Я многому научился за эти годы и столетия. Но мне никогда не хотелось как-то влиять на твой мир, изменяя естественный ход событий. Это казалось неправильным; нет, даже преступным. Мне не хотелось делать то же, что и дети Дерви. Ведь они тоже искренне считали, что совершают благо.

В тот день я открылся тебе — как открывался немногим за долгую, долгую жизнь в вашем мире. Я увидел твоё будущее — короткой вспышкой. Так уж мы смотрим на вас, на всех, имеющих лишь одну форму. Ваша жизнь недлинна; но твоя казалась уж слишком краткой. И я ничего не мог с этим поделать — ведь то, что произойдёт, уже произошло. Я увидел, что случится с тобой и этим городом — в тот самый момент, когда мои лапы впервые коснулись камней его мостовой.

Многих таящихся сводило с ума одно лишь это знание. Они теряли себя, по собственной воле убивали свою природу, растворяясь в вашем вязком, конечном времени. Они сдались ему и погибли — а я выжил.

Разносчики чумы. Бегущие с корабля. Грязные, дурно пахнущие. Твари… Вот кем стали мои сёстры и братья. Да, теперь мы имели детей. Но не слишком дорогой ли ценой? Наши потомки были смертны. И с каждым поколением в них оставалось всё меньше света искры. Так продолжалось до тех пор, пока он не истаял до конца. А без этого сияния нет ни разума, ни движения вперед. Только смерть, смерть, смерть…

Однажды, выслушав мою очередную историю, ты рассказала мне о душе, вашей второй форме; ты действительно верила в то, что для всех наступит вечный Дневной День, когда все ушедшие будут воскрешены. Ты взяла меня на руки и прижала к груди.

«Вот она, слышишь? — сказала ты. — Она настоящая».

Наверное, поэтому я здесь, между тобой и тем, кто, скрипя суставами, поднимается уже по лестнице. Я чую его мёртвость, а он чует дыхание тлеющей искры во мне. Он последний из своего рода — и я последний.

Я взбираюсь на твои плечи; я едва помещаюсь на них, хрупких и острых, как куриные кости.

«Мы погибнем», — шепчешь ты одними губами.

Нет, моя девочка. Эта холодная зала не станет твоим склепом. Ещё вчера она, полная радостных голосов, сияла, как глаза ребёнка, получившего лучший в мире подарок. А посреди её царствовало мёртвое дерево — наряженный труп, растопыривший колючие лапы. Дерево, убитое совсем недавно, и оттого не успевшее ещё стать просто вещью. Оно дало силы детищу Дерви.

«Нет, Мари, — щекочу я своими усами твою щеку. — Всё будет хорошо».

Ты умрёшь не здесь, хочется сказать мне, ты погибнешь без мучений, не зная, что умираешь. Ты останешься верна себе, и когда обезумевшая толпа пройдёт по улицам, громя магазины и избивая невинных людей, ты не станешь частью той толпы. Тебя оттолкнут в сторону, и на этом все и закончится. Ты даже не успеешь испугаться. Но это будет не скоро — не сейчас, не завтра.

Я… я ошибался, Мари. Я никогда не воспринимал всерьёз вас, двуногих. Но теперь я смотрю на тебя, и не знаю, что вижу: то ли свет своей собственной искры, отраженный в твоих зрачках, то ли вашу, особую искру, не тлеющую, а яркую и юную. Вы всегда будете стремиться к ней, искать её свет в других краях и других мирах. Однажды вы отправитесь дальше, чем можете представить. Возможно, вы даже наткнётесь на наш мир — точнее на то, что от него осталась. Не буду лгать: я не заглядывал так далеко. Но то, что случиться сейчас, я увидел ясно. Конечно, я могу уйти. Исчезнуть прямо сейчас, и последнее дитя Дерви не догонит меня. Затаиться, собрать силы. И ударить по-настоящему. Что для меня сто, двести, пятьсот лет. Для меня — и для него? Но деревянный демон все скрипит, и в его пустых глазах безумное торжество; ведь он не глупее меня. Он знает всё. Он почуял твоё дыхание — вот в чем дело. Если я сбегу сейчас, я не смогу спасти тебя, моя девочка. Твоя жизнь, твоя краткая жизнь будет пожрана мёртвостью. Ты говоришь мне: спасайся. Ты дёргаешь форточку, и ледяной ветер, как злой мародер, врывается в залу. Это не ветер странствий: не верь ему.

Если я смогу хотя бы забрать демона Дерви с собой… Пусть он развеется… как пепел, пепел от писем, брошенных в камин!

Странно… Почему я так сказал? Ведь в моем мире никогда не было писем. Мы даже не знали, что это такое — писать. Нет, должно быть другое сравнение.

Я стал думать, как люди. Что осталось во мне от таящихся?

Память-правда ускользает; приходит память-сказка, память-грёза.

Я изменился, как и мои сородичи. Как же я был высокомерен, осуждая их! Этого-то я и боялся. Этого, а вовсе не Осени, что стоит сейчас прямо за моей спиной. Я уже слышу её тяжелое дыхание. Осень шепчет, жарко, нетерпеливо:

«Пойдём со мной, маленький глупый комок шерсти. Пойдем туда, где пирует Вечность, а вместе с ней — твоя мать и все твои добрые, сильные, замечательные братья и сёстры!»

Всё имеет конец, плачь — не плачь, спеши — не спеши…

Но я помню надпись, нацарапанную тобою гвоздём на коже старого дерева, дремавшего у ворот твоего холодного дома. Ты верила в эти простые слова, и я — поверю.

«Мы без остатка в том, что любим».