Скучные дни

Олень, невесомо прыгнув, скрылся в заиндевелых ёлках, рассыпав иней в морозных сумерках. Возле дороги осталась оленья кучка. Все сгрудились вокруг, убирая телефоны с запечатлённым рогатым мгновением.

− На фалафель похоже, − сказала Ольга.

Все захихикали и полезли обратно в машину. Лопатину стало скучно.

Эта чудесно зимняя страна, счастливое недельное уединение от городского мельтешения в уютном деревенском домике, близкие друзья, лыжи и хрусткий снег, румяные щёки, треск дров в камине и разговоры до утра − всё это померкло, превратилось в серый унылый пепел. И улыбка Ольги тоже стала чёрно-белой.

В чем в чём, а в скуке Лопатин разбирался.

Когда секунды кажутся часами, когда хочется помереть от тоски, когда небо упало и нечем дышать. Скучно Лопатину бывало по-разному, но всякий раз остро и краткосрочно. С тех самых пор, когда в третьем классе его приняли в пионеры.

***

Страна трещала по швам, былую идеологию отпихивали на свалку, но классная руководительница, имея пунктик на пионерстве, решила втиснуть своих подопечных в последний вагон уходящего в небытие красногалстучного поезда.

Лопатин перед этим неделю проболел, репетиции по задиранию руки пропустил, клятву не выучил и теперь ужасно нервничал. Он этого дня так ждал, а теперь нездоровье ковало слабостью, и в голове плыл туман.

Когда маленький Лопатин болел, всегда возле него, оттесняя родителей, объявлялся дед Костя. На случай болезни любимого внука он извлекал из поседевшей своей памяти одну и ту же потёртую историю, изнуряя ею Лопатина с самого младенчества.

В этот раз Лопатин болел впервые без него. И от этого ему было ещё тоскливее − как воздуха не хватало деда и его надоевшей байки.

Принимали в пионеры на Павелецком вокзале, рядом с траурным поездом, что привёз Ильича в двадцать четвёртом из Горок. Среди школьников бродила легенда: во время клятвы чего загадаешь, в то по жизни и "вляпаешься". Главное, на поезд смотреть, салютовать рукой и верить всей душой.

Одноклассники шептали заученные желания, а Лопатин, квёлый от хвори, не мог сосредоточиться и рассыпался по своим мечтам пылью. Стоял в шеренге кислый и очень скучный. Из головы не выходил дед со своей опостылевшей, но такой привычной историей. И когда Лопатин воздел руку в салюте, проскрипев осипшим голосом: "Всегда готов!", пронзило его с головы до ног серостью и тоской, на миг парализовав ум и напружинив тело. Но быстро отпустило, и он, расстроенный от упущенной возможности, поплёлся обратно на больничный.

И только летом прочувствовал магическую мощь траурного поезда.

В июне Лопатина традиционно оставили у бабушки, в подмосковном городке. У бабули имелся небольшой огород недалеко, через дорогу от дома. К полевым работам она привлекала и внука. Это отнимало у маленького Лопатина купание в пруду, заброшенную стройку, "казаки" и "банки" во дворе. Бабушка за прополкой следила внимательно и бухтела хоть и по-доброму, но навязчиво: "Игоряша, не пропускай, не пропускай", и тыкала в сорняки носом.

Как только увидел всю эту растительность Игорёк, свет белый стал ему не мил. Так − чтоб взгрустнулось, поскучнело – бывало и раньше. И обычно он ныл, кое-как пропалывал и ходил надувшийся. А тут словно коснулась его неведомая чёрная тварь, наведя краткосрочный скучный морок, да убралась восвояси. И маленький Лопатин стал радостен и весел; ненавистный огород окрасился в яркие краски, в организме забушевал ярый задор.

Только вот среди окружающих его энтузиазм отклика не нашёл, запутавшись в липкой паутине скуки.

Дома бабушка загрустила, сложила руки. Оладушки не печёт, варенье не варит, пенку не снимает; смотрит безучастно в окно, вздыхает. Без грусти и печали, равнодушно. Парни во дворе мячом стукают в стену мерно, однообразно, молчат тупо. На этот стук сосед вякает вяло, по привычке, без былой злобы и угроз, от которых ребятня обычно кидалась с гиканьем по палисадникам.

Лопатин одного дружка в бок ткнул, другого… К бабушке подластился – может, оладушки? Но везде встретил глухую стену стылого равнодушия.

Через день-другой всё вернулось: оладушки, "казаки", "банки", пруд, соседские матюки. Огород бабуля отчего-то отменила. И Игорёк скучный эпизод до поры позабыл.

Другой случай произошёл в конце лета.

Он с отцом был на даче. Ходили на рыбалку, пускали воздушных змеев, собирали кукурузу по колхозным полям, долго варили её на уютной кухонке, папа читал ему что-то взрослое, но безумно интересное под голубым старым торшером на кривой ножке. Маленький Лопатин млел от счастья. А утром радио пробурчало непонятные слова, и отец нахмурился. Сказал: "Собирайся, едем домой". И обронил вдогонку задумчиво: "А Горби-то жалко". И вот тогда опять тронула Лопатина тоска, пронзила еле заметным уколом. И следом потерял отец интерес к путчу, танкам, триколору и развалу страны. Да и сын ему стал не очень интересен.

Возвращались домой в мокрой электричке, глядели в мутные окна. Отец стеклянно, без выражения. Игорёк с замиранием сердца. Он поминутно тыкался в отца глазами, пытаясь отыскать в нём что-то живое.

Как и бабушка, отец вскоре от морока отошёл, но Игорёк сопоставил своим не по годам зрелым умом одно с другим и поклялся себе больше не скучать.

***

Он взрослел, но зарок помнил. Из кожи вон лез, его исполняя, но не всегда получалось. И познал он за эти годы все виды мимолётного уныния и скуки, а через это и мрачную тягучую тоску близких и друзей, родственников и случайных знакомых.

Но Лопатин не сдавался. Он учил себя любить все самые неприглядные трещинки и пупырышки не всегда интересной и радостной жизни. Выискивал везде ухабистые загогулины, за которые можно зацепиться.

Полюбил унылое зрелище − дурацкий футбол. На уроках истории боялся смотреть в потолок и с энтузиазмом копался в закорючках дат. На русском пришлось попотеть, пройти через неоднократную тоскливую тишину на уроках, когда чего хочешь, в классе вытворяй, хоть весь журнал перепиши – русичке, уставившейся в окно, было всё равно. Как и одноклассникам, включая противную и очкастую Синицыну.

Уже в институте перестал чураться девочек, поборов на этот раз тоску, рождённую от природной робости. Научился интересоваться девичьим глупым щебетом.

Дискотеки, театры, библиотеки, беговые дорожки стадиона − в пресных прежде развлечениях − везде находил свой изюм Лопатин. И не одна только воля двигала им. Страх оказаться в очередной раз в подрагивающем от скуки пространстве, когда рядом никому ничего не надо; люди что зомби, а в нём, в Лопатине, бушует непонятный энтузиазм, быстро перерастающий в бессильный гнев от того, что разделить внутренний фейерверк не с кем. Тяжело оживал от таких эмоциональных выбросов Лопатин. Никакое похмелье и любовные разочарования сравниться с этими "отходняками" не могли.

Он сражался, не зная усталости, а люди видели лишь оболочку и к нему тянулись. Знали, с Игоряном не соскучишься, пусть и вился за ним неясный многим слушок про эпизодическое всеобщее отупение.

***

Она появилась у них на потоке на четвёртом курсе. Яркая среди общей осенней хмари, в ужасно модном плаще, с короткой причёской, похожая на Одри Хепбёрн. И с неприступной печалью в глазах.

Девчонок на факультете было немного – ВУЗ технический – да и те специфические. Парни новенькую сразу одолели. Сразу же и получив жестокие отлупы.

Звали её Ольга Шепелёва. Перевелась из Питерской технологички. Поговаривали, что сбежала от какой-то несчастной любви. Что-то такое просочилось из деканата, сама же она держала язык за зубами и прилежно грызла научные граниты.

Лопатин, пусть и не Грегори Пек, но внешность имел приятную, крепкое сложение и добрый взгляд. К девушкам подход знал, но не пользовался. Боялся заскучать. Но к Ольге его потянуло без удержу.

Курила в обед возле главного входа. Он подошёл.

− Хочешь, грусть-печаль твою как рукой снимет? – спросил без предисловий.

Она бровь удивлённо вскинула, выдохнула дым.

− Валяй.

− Прямо сейчас? – растерялся он.

− А чего тянуть? – холодно посмотрела на него Ольга.

И они ринулись чуть ли не бегом в какое-то кафе, а Лопатин с ужасом думал, как же он заскучает, если от её случайного касания он чуть сердце не обронил. Хотел скуку на неё нагнать, знал, что люди словно очищаются после "сеанса", хвори душевные уходят за несколько дней пофигизма. Он спрашивал – как оно? Скучно, отвечали. Но потом, говорили, словно горного родника глоток. В голове и душе прояснялось, отвечали все как один. То есть слова говорили разные, но смысл выходил одинаковый.

И Лопатин под её пристальным взглядом мучительно вызывал в себе равнодушие и хандру, скуку и серость, нарочито нудно рассказывая о том о сём. А она молчала, цедила кофе, курила и буравила его тёмными глазами.

− Не выходит каменный цветок? – спросила наконец.

Лопатин сник и помотал головой, а Ольга встала и, прихватив рюкзачок, вышла из кафе.

***

Поженились они уже после института, после мучительных нескольких лет сходов и расходов, ссор и примирений.

Лопатин скучать забыл, и всю мощь очищения от его нудного дара Ольга оценила лишь лет через пять после свадьбы. Накопились бытовые неурядицы, обострились противоречия, и на расслабленного и потерявшего чутьё в супружеском благоденствии Лопатина и обрушилась дикая скука.

− Да я ж лучше тебя знаю, что покупать, − без задней мысли сказал как-то Лопатин, когда жена строчила ему список для магазина – сама она убегала по срочным делам, а холодильник зиял голодными пустотами.

И ведь правду сказал, домашними делами он владел получше жены. Она взбиралась по карьерной лестнице, он же залип в институте, время свободное имел в избытке и бытовухи не чурался. Потому как воспитал в себе ко всему этому интерес.

Ольга скомкала недописанный листок и ледяным голосом сказала:

− Достал ты своими придирками.

Лопатин не обиделся, не возмутился, его кольнула подзабытая скука. Одним кадром вместив в себя пошлость семейных сцен, ссор и выяснений отношений из поганеньких фильмов, дурных книг, рассказов друзей и соседских разборок.

Полыхнуло и погасло, опалив всё вокруг. Ольга безвольно опустила руки и уже никуда не торопилась. Лопатин поднял выпавший из её рук клочок бумаги, выдохнул подоспевший эмоциональный "приход" и пошёл в магазин.

***

После этого эпизода он с некоторым удивлением осознал, что сама собой любовь не живёт и нужно поработать. Над поисками нового интереса в костенеющем их с Ольгой союзе.

Но обновлённая Ольга выискивала новые шероховатости в их отношениях, заходила с тыла, сбоку – откуда муж не ждал - втягивая его в роковое для них обоих соревнование без победителя. Лопатин, как ни старался, скучал раз от раза всё чаще, и опустошающие обнуления Ольги подрубали их покосившийся брак всё сильнее. Она, устав от постоянных "очищений", сказала: "Игоряш, я так больше не могу. Во мне уже живого места нет".

"Стоп", − сказали друзья, немогущие смотреть, как разваливается на их глазах семья. И за шкирку потащили понурых супругов в зимнюю сказку.

***

Дедовская история тлела на задворках Лопатинской памяти, ждала своего часа. История о том, как дед работал в Египте на стройке Асуанской плотины, и кормили их там загадочным фалафелем, а дед на радость советским коллегам неустанно называл блюдо "оленьими какахами".

Звенел мороз, качались задетые оленем ветви.

Лопатин, отходя от небывало пронзительного приступа, вглядывался в ставшие тут же постными лица друзей, в опустевшие глаза Ольги, смотрящие бесстрастно на убегающую вдаль дорогу, и понимал, что это конец.

Он нажал на газ и вцепился в руль в неистовом экстазе, разгоняя автомобиль и непомерно превышая скорость. Их никто не преследовал и не останавливал − полиции было всё равно. Мимо проносились бредущие в скуке граждане, тоскливые торговые центры и унылые города. На границе проскочили под открытым шлагбаумом. Пограничники равнодушно глядели им вслед.

Бесконечные и родные просторы встретили их беспросветной скукой.