Тудогошь - Мстово
Возле титана шушукались:
– Может, просто чаю попросим?
– Какой на фиг чай?
Васков вздохнул. Пассажиров было, кажется, трое. Проверив билеты, он выкинул их из памяти – всё равно никуда не поедут, проверкой билетов его обязанности и окончатся. Казалось бы. Ан нет, этим чего-то понадобилось. Чаю? Он окинул взглядом своё купе – стаканы были, стояли в подстаканниках. Где-то завалялся и чай. Наверное.
Постучались, дверная щель разъехалась, и в купе заглянула очкастая физиономия.
– Товарищ прово… – Очкарика сзади ощутимо пихнули, и Васков услышал невнятно свои имя и отчество. – Иван Петрович, можно нам настольные игры?
Васков без слов поднялся с полки, вынул из шкафчика коробку и протянул шашки. Очкарик принял шашки нерешительно, повертел в руках. Тут дверь раскрылась на полную, и в проём втиснулся толстячок, схожего с очкариком юного возраста.
– Домино нам дайте!
Васков ухмыльнулся, качнул головой и посмотрел на юнцов из-под чёрных бровей.
– Ну и зачем вам это?
Очкарик занервничал, поправил очки и затараторил:
– Вы обязаны нам предоставить настольные игры на наш выбор!
Васков двинул губой, кивнул и вынул коробочку с домино.
– Пожалуйста. Желаете чего-то ещё? Чаю?
– А вы… с нами… не сыграете? – чуть заикаясь, спросил очкарик.
– Забить козла, ну, Иван Петрович! – решительно влез толстячок.
Васков отвернулся, посмотрел в окно, где грязно мокло обшарпанное здание вокзала.
– Ну пошли.
***
Маленький Ваня терпеть не мог плацкартные вагоны. И ещё больше он не любил домино. Только от судьбы не уйдёшь. Особенно, если у тебя из родни только дед Михей. И дед этот вечно в рейсе Тудогошь – Мстово (и обратно). В одном единственном общем вагоне.
Другой дороги здесь не было. Жители ездили к родственникам, в соседний сельмаг, за грибами, за ягодами и на рыбалку. Поезд тормозил на каждом полустанке, где и платформы зачастую не было. Зато ехали весело, уютно, по-семейному.
– Михей, тащи кости! – кричали проводнику.
Дед усмехался, подкручивал седые усы и нёс домино.
Ваня же смотрел в окно и мечтал, чтобы этот скрипучий и дышащий на ладан поезд встал и никогда больше не двигался. "Ты, Ванька, послушай лучше, послушай", – говорил дед. И выкидывал на стол кости. Белые, как сахар, с чёрными точками. Замешивали и начинали стучать, выкладывая доминошного змея.
"У каждого, Ванятка, своя песня…", – объяснял дед. Дзинькали стаканы, стучали колёса. Ванька знал всё это. И слышал тоже. Они не в домино играли, они мечты свои пели – стучали в такт колёсам фишками по столу и погружались в свои грёзы. Свои песни. Устремлённые в неясные дали, призрачные туманы, озарённые добрым светом. Туда, где они не будут никогда. Тут-тук.
И всё это пело в Ванькиной голове, как и в голове деда. Дед улыбался, пропуская мечты через себя, подмигивал внуку. А тот смурно отворачивался к окну – слышать чужие мечты он мог. А вот самому ему не мечталось.
***
– Принимай, – сказал дед и закашлял.
Иван вздохнул. Он знал, что так и будет. Что дальше поезда Тудогошь – Мстово (и обратно) ему не шагнуть: лётом белые ночи; зимой темень и сугробы по пояс; вечная дорога; дремучие леса; квёлые деревеньки; и люди, с улыбкой заглядывающие в купе проводника: "А можно чаю? И домино…".
Дед погремел коробочкой.
– И чтобы никакой "рыбы"! Понял? – Глаза на чахоточном лице сверкали зло и ярко.
– Да знаю я… – кивнул уныло Иван.
– Вот и знай! Тем более, на остановках… – Дед снова закашлял.
Иван не хуже деда умел замешивать кости, не хуже него стучал ими вместе с колёсами, так что замасливался взгляд у играющих. Иван слышал каждую песню-мечту, такие разные и такие похожие. "Наш паровоз вперёд летит…". Только не улыбалось ему, как деду, делал он это всё как по принуждению. Пассажиры хвалили в глаза, а без него шептались: "Не в Михея пошёл Ванька. Раздаёт хорошо, а забивает не очень".
Дед умер. И повзрослевший Иван окончательно заселился в проводниковое купе поезда "Тудогошь – Мстово".
***
Подсели шумно, разудало. Загромоздили полвагона своими тюками, вёслами, палатками и чем там ещё. С гитарой, своими кружками и своим чаем. И своими песнями. К титану ходили за кипятком, от проводника ничего не требуя.
Тогда Иван вышел к ним сам. Среди множества молодых (ровесники, подумал он) лиц, новеньких штормовок, весёлых глаз, сливавающихся в одну барагозную кучу малу он выделил девицу с тоненькой лебединой шеей. И тоска, та, что терзала его в детстве, которая умаялась было в равномерной безысходной колее, разбередилась вновь неуёмным огнём.
– Настольные игры не желаете? Домино? – Иван присел на свободную боковину.
Туристы на проводника посмотрели с весёлым изумлением, но гнать не стали. Плеснули спирта и сыграть партейку согласились.
И так захотелось Ивану козырнуть перед этой, с лебединой шеей, что расстарался он – заулыбались туристы пуще прежнего, интерес сверкнул в глазах. "Давай ещё", – попросили те, что пока не играли. А девица эта лебединая взгляд на Ивана уронила такой, что разрушился вмиг весь его энтузиазм.
– Рыба! – Сами собой извлеклись нужные "камни", зарубив на корню зачинавшуюся веселую песнь-мечту.
Поезд резко затормозил на очередном полустанке.
И со сладостным изумлением услышал Иван новую, рыбью песню.
Всё, детишки, сливайте масло, считайте, кто с чем остался. Дальше ходов нет.
Замерло время, растянулся в бесконечность длинный стук-торможение, замельтешили в голове Ивана песенные обрывки, у кого что на душе и за душой было. Оставляя неосуществлённое, несбыточное Ивану, главному теперь забойщику судеб. И девчонка с тонкой шеей смотрела на него, а в глазах плескалось безнадёжное, глубокое море. Что хочешь делай – хоть в купе веди, хоть с подножки на всём ходу сбрасывай. Всё тут она оставила, рыбья песня брякнула оземь только начинающийся полёт целинной души.
– Пойдём, – взял её за безвольную руку Иван.
***
Рыбья песнь затянула Васкова с головой.
Слух пошёл – туристы затерменированное своё состояние вывезли в столицу и бросили на благодатную почву. Почти всей компании не понравилось: только-только от жизни начали откусывать, яркое и радужное грезилось, а тут заболталась на коротком поводке – что успели, с тем и остались: настроения, характеры, знания… У кого материальное в приоритете – ну так вот с этим живите, у разбитого корыта навсегда.
Зато при своих и друг-сосед-недруг упокоился и ввысь уже не рванёт. Завидовать некому. Этот факт один из туристов чётко уяснил. Юркий, незаметный такой парнишка, с маленькими глазками, что хорёк. Он-то благодатную почву для слухов и создал.
Потянулись в глухую провинцию на станцию Тудогошь (и наоборот, в Мстово) столичные ханурики, жизни хлебнувшие, что-то там подкопившие, но в невысокий потолок в силу своей серости и недалёкости уткнувшиеся. За рукав с собой правдами и неправдами тащили друзей-соседей-недругов. Совались к проводнику за чаем, а потом уж подмигивали: "Иван Петрович, удружите, сыграйте партейку". А Иван и рад.
Терминировал, бодро резюмируя "Рыба!", ссаживал с набитыми рыбьей песней мозгами о наступившем теперь в их жизни застоем, впускал следующих. А сам полнился чахлыми грёзами, которые даже у этих мелких душами людишек могли бы прорасти. Если бы…
А белые камни домино серели, темнели день ото дня. Чернело и сердце Ивана, тоской расползались откромсанные чужие мечты. Он от начинавшего тяготить груза отмахивался. И продолжал вколачивать на полустанках, станциях и прочих остановках кости в поцарапанный стол с неизменным окончанием "Рыба!". Стыло в пространстве унылое звучание, замирая на одной и той же рыбьей, осклизлой ноте.
***
Народ к Васкову тёк рекой, и начальство индивидуальные успехи проводника заметило, предложило повышение: фирменные поезда на юг – пожалуйста; или вот, Трансиб и СВ; в скоростной из одной столицы в другую; и даже за бугор, до самого Парижа. Васков, даром, что в детстве задыхался в родной глухомани, сейчас всю свою магию с местом обитания намертво увязал, и от заманчивых предложений отказывался. Ему и здесь теперь было хорошо. И другой дороги он уже не хотел – поезд, почерневшие почти кости, покосившееся, деревянные и без опознавательных знаков остановки: Пыгода, Падуй, Терёжа, Лидь и прочие звучные, но ничего неговорящие людям со стороны названия. Им, заезжим горожанам, скучны были эти деревни, замшелая древность и дремучие леса. Доминошную стабильность им подавай; зычным вскриком проводника: "Рыба!" ужалиться, вытянуть ноту, песней-стуком мозг свой законопатить и укатить восвояси, доживать жизнь при своих. Ни больше, ни меньше.
Но чернели костяшки, темнел ликом и Васков, иссякала река пассажиров. Застывал всё чаще поезд на полустанках на час-два, полдня и день – какой ремонт и обновление, когда кругом стараниями рыбьей песни Васкова раскинулось отсутствие стремлений, а мечты и желания складировались в плесневелый чулан Ивановой души. Всё меньше пассажиров, всё реже трогался дряхлый поезд, всё тише звучала "Рыба", настигая запоздавших в своей тяге к общей стабильности клиентов.
Без работы Васков заскорузлые и чёрные, словно в угольной пыли руки не знал куда девать. Доставал кости, складывал обратно. И поднималась в его душе накопленная муть, антрацитом глушила мысли и застилала взор.
***
Откуда эти ребятишки взялись? Жалко их Васкову не было, но и себе он прока не видел. Вышел к ним без желания и дум – просто так. Хотите – пожалуйста.
– Вы в курсе вообще? – Васков вывалил фишки. Ого – тёмные совсем, чернее ночи стали.
– В курсе, в курсе, – нервничал толстячок.
– Ну лады. Моё дело предупредить. Правда вряд ли сработает. – Васков вяло замешал камни.
– Это ещё почему?
Вышла девчонка – точно, их же трое было. Васков глянул на неё и чуть не ахнул. Как так сразу не подметил. Словно двадцать лет назад: тонкая шея, глаза бездонные, вот только смотрят так… Строго и… с надеждой?
– А вы чего собственно хотите? – Прищурился он, стараясь унять сердце.
– Счастье своё нашли и не хотим его потерять, – бодро ответил толстячок и вспотел ещё сильнее. – Зафиксировать ситуацию, так сказать.
Васков обвёл глазами всех троих. Толстячок пыхтел, очкарик уставился в пол, а девчонка смотрела прямо в глаза. Смотрела всё так же: словно только он, Васков, и может её спасти.
– Разогнать надо. Чтобы было, чего фиксировать. Песня рыбья не зазвучит, пока фишечки с колёсиками – тут-тук, вместе, разом. И только после – остановка и… это самое.
– Так поедемте же! – воскликнула девчонка.
Васков с удивлением слушал своё словно только что ожившее сердце. Он вдруг понял, что ему перестало быть всё равно – забивать "козла" он уже не хотел. Не хотел очевидного конца партии, а не делать "рыбу" он уже давно разучился…
Он развёл руками:
– Так я-то что? Я проводник…
– А машинист сказал, что вы всем заправляете! "Башмаки" только убрать, и поедем, – напирала девица.
Всё-то он знает, машинист ваш, подумал Васков.
Ну допустим.
И ноги сами понесли по скользким ступеням на мокрую улицу выбивать "башмаки".
Машинист не врал – вагон был давно отцеплен от тепловоза. И уклон имелся. Бац-бац – Васков заскакивал уже на ходу. Сердце бухало всё сильнее.
– Разбирайте фишечки. Да поскорее – горка тут небольшая.
"И никакой рыбы!", – повторил он слова деда мысленно, зажмуриваясь и вслушиваясь в перестук колёс и доминошных костей, с готовностью выкладываемых пассажирами. Сморгнув одну, другую позицию, удержал с внутренним стоном, на жилах руку с нужной костяшкой для неизбывной "рыбы", выдохнул, стряхнул испарину.
Показалось – посветлели камни. А в мозгу тихо-тихо заиграла песня. Про паровоз, про вперёд. Васков прикрыл глаза, на лицо прокралась забытая улыбка. Вагон разгонялся, горка удлинилась бесконечностью.
– Рыба! – заорал толстячок, затыкая костью доминошную пасть.
– Танька, жми! – закричал очкарик.
Васкова резкой силой стоп-крана швырнуло со скамьи на грязный пол, головой ударяя об острый угол.
Гаснущим сознанием он вырвался из оков поезда. Оставляя расплющенные мечты, оставаясь при своих. При деде.
Голос
Из всей группы это самое серьезно, настоящее, зрелое, и магия глубже.
Написано сильно, чего уж. Но таааак все мрачно. Не совсем поняла для чего нужен был столп-кран.
Стиль впечатляет — тягучий, острый (пряный), необычный. Как диковинный аромат — будоражит мысли, шевелит эмоции.
Не очень понятно, но здесь так и должно быть. В этих декорациях. Это своего рода ёжик заблудился в своего рода тумане.
Не думал, никогда бы не подумал, что ГОЛОС оставлю здесь.
И можем если надо свернуть!
Второй отвечал, что поезд проедет
Лишь там, где проложен путь.»
(Машина времени)
У восьмидесяти процентов населения, стук-перестук колес поезда, это путешествие, отпуск, каникулы. То есть почти что осуществившаяся мечта, в душе предвкушения. Дед-то, похоже, старался для рабочих, командировочных, вахтовиков, для тех у кого лишь пока мечты и планы. И наверняка все было замешано на послевоенном подъеме, альтруизме деда.
Вообще очень необычно тема отобразилась, поезд тук-тук, домино стук-стук, движение, мечты, азарт. Далее вроде то-же, но «рыба» т.е. застой, фиксация момента, отсутствие движения и ровные мечты до зарплаты. Затем осознание неправильности, рывок и смерть. старая жизнь умерла, мы будем жить теперь по новому. Практически новейшая история страны, от застоя до наших дней. Может и боком, но здорово перехлестнулось. Плюс.
после долгих метаний от участкового к вагону, остался в вагоне, чайку попить, может деда дождусь.
Ну и Голос уж.
ГОЛОС. Сильный рассказ.
Потому, что ПОТОМУ все кончается на «у».
Потому, что я не знаю, почему.
Потому что написано лучше всех.
Не могу сказать, что сюжет поразил и зацепил. Чего нет, того нет. Но есть настроение. И оно не выветривается. Как одеколон «Саша» из детства.
у меня закончились аргументыРабота замершая.
История показывает читателю… Хм, а вот, в сущности, что? История завязла и топчется на одном месте. ГГ – проводник, который с помощью костей домино выкладывает мечты-песни путешественников. Своей мечты у него нет, поэтому он забирает чужие мечты, а путешественники покидают поезд опустошённые, потерявшие мечту, но зато «стабильные».
И ладно бы эта идея развивалась, куда-то вела, но нет. История статичная, ГГ статичный. Я уж думала, что со вторым появлением «лебединой шеи» что-то поменяется, но вот нет.
Что бы сделало рассказ лучше в моих глазах? Динамика. Хоть внешняя, хоть внутренняя.
А перед вами снова замечательный рассказ, в котором найдете поездную романтику, философию, щепотку магии и глубокий смысл.
Рассказы Андрея Ваона всегда рекомендуем с удовольствием.