Дом, который...

Есть ли более дурацкая привычка, чем рассказывать кому-то свои сны? Заметьте, чем глупее, алогичнее и тревожнее события сна, тем чаще его рассказывают. Можно позавидовать тем, кому не снятся цветные сюжеты. Такие счастливчики отдыхают ночью и со свежей головой идут на свою унылую работу, чтобы принести ещё немного вымученной пользы. А сновидцы отрабатывают вторую смену: создают небывалые комбинации бывалых событий. Не в нашей традиции походы к психологу: платить за то, что полуграмотный напыщенный болван, будет слушать твои излияния, сидя в мягком кресле, а потом посоветует попить успокоительного. Может, поэтому люди и рассказывают свои бредовые видения близким.

Не в моих правилах откровенничать, а мой единственный слушатель, отец, умер пять лет назад. Узнав о том, как я палила из бластера по инопланетянам или заклинала змей в пустыне, он покачал бы головой и спросил: «Что на днях читала? С кем поссорилась?» И всё стало бы на свои места.

А теперь отец мне снится, и странно, и редко. Я пытаюсь с ним поговорить, но мне никак не удаётся. Он внутри дома, в который мне хода нет.

Этот дом в Москве, и в том нет никакой логики. Отец бывал в столице всего три раза, всякий раз на курсах повышения квалификации. Москва никогда для него ничего не значила. Наверное, это был символ места, которое он не покорил, зарыв свои таланты, отдав своё время службе, чужим людям, скучному быту.

Во сне я иду незнакомыми улицами спального района, не отличимого от любого провинциального областника. Увязла, заблудилась в снеговой каше чужого двора. Какие-то облезлые ветлы, панельные семиэтажки… Вдруг взгляд натыкается на одноэтажное здание с панорамными окнами. Оно нелепо торчит там, где обычно размещают примитивную детскую площадку. Даже во сне мне очевидна вся абсурдность ярких светящихся окон во всю стену, плоской крыши, нарушающей все строительные правила, широких дверей, как в метро, но без козырька и удобных перил. Для чего это здание прячется во дворе, зачем оно манит меня своими жёлтыми огнями окон? Подхожу ближе, и замечаю, что пол в здании гораздо ниже уровня земли, и на самом деле, оно высокое — просто зачем-то утоплено строителями в грунт. Через светящиеся стекла вижу несколько комнат, заставленных всякой рухлядью. И только одна просторна и широка. В центре комнаты возле мольберта стоит мой отец.

***

— Нарисуй мне лыжника, — прошу я сидящего у моей кровати отца, но он занят чтением скучной толстой книжки «Справочник нотариуса». Отец откладывает книгу и снимает очки в толстой оправе. Они делают его похожим на конторского служащего, и это мне это совсем не по душе. Ведь мы дома, и он должен быть моим папкой. Я хочу видеть его узкие зеленоватые глаза, о которых он шутит — «цвета бутылочного стекла». Они добрые, а очки… Только мешают общаться. Отец это понимает и потому засовывает дужку за ворот свитера и наклоняется над моим альбомом.

— Зачем лыжника? — спрашивает он невпопад.

— Ну, пусть он катается в парке, — уверенно говорю я. На шее у меня компресс с отцовским шипром пополам с водой. Теперь мы даже пахнем одинаково, и этот резких запах пробивается через клетчатый платок.

— Ты знаешь, я же умею рисовать только африканцев и крокодилов, — смеётся отец. Отбирает альбом и штрихами рисует двух кучерявых человечков. Они скачут возле моей снежной бабы. Немного подумав, и не слишком стараясь, отец добавляет выглядывающий из-за ёлки крокодилий хвост и нос.

— Вот что, папочка, — плаксиво говорю я, — ты испортил мне рисунок. Он назывался «Зимние забавы».

— Ничего не испортил. У всех есть право на зимние забавы! — отец вытаскивает у меня из-под мышки градусник.

— Ого! — говорит он и идёт в кухню за прокипячённым шприцем. Уже год, как в доме появилась металлическая коробочка со стеклянными, остроносыми орудиями пыток всех размеров. Найдётся один и для меня. Диабет научил отца делать уколы себе, а мне — и того проще, ведь я уже восьмилетка и ничего не боюсь, а все равно хнычу.

Сначала отец долго уговаривает меня, потом на помощь приходит мама. Она прикрикивает и даёт шоколадную конфету-вафлю.

— Ненавижу ваши вонючие конфеты! — шоколад смешивается со слезами, и я отворачиваюсь к стене.

***

Прилипаю к светящемуся окну, чтобы лучше рассмотреть, чем занят отец. Сердце звонко стучит, словно перекатываются вишнёвые косточки внутри самодельной погремушки. Пахнет детством: газетами, мучным клейстером, сухими красками и медовой акварелью, водопроводной хлорированной водой в стакане. Я чую это здесь, на улице, в своём неожиданном сне. Отец водит толстой кистью вверх и вниз. Проступают слабые следы на картоне: лёгкая зелень и дождик, неясные силуэты домов с красными крышами. Рядом на столе всё, для приготовления папье-маше, и готовые маски.

Отец и похож, и не похож на себя. Он худощавый, двадцатипятилетний брюнет как на старых фотографиях. Таким я его знать не могла. Так он мог выглядеть до встречи с мамой.

Совсем некстати вспоминается старая история. Некая волейболистка Сима не дождалась моего будущего отца из армии, и вышла за его друга. Это положило конец их дружбе. Потом Сима растолстела, нарожала семерых, спилась и умерла. Эту историю я узнала случайно, из подслушанного разговора. Я испугалась от мысли, что в этом здании рядом с отцом я увижу Симу. Вдруг она вернулась в его молодость? Но сон меня пощадил.

Отец задумчиво водил влажной кистью по картону и вдруг обернулся.

Лицо его было спокойным и безмятежным. Он не узнал меня, и я заплакала. Стала стучать в окно, но отец пожал плечами и отвернулся. Я обежала здание в поисках входа, который совершенно точно видела раньше. Но как это и бывает в мутных, нелогичных снах — никакой двери в доме не было. Дом стал шкатулкой с секретом, а его окна вскоре погасли, и здание погрузилось во мрак.

Проснувшись среди ночи, я замотала головой. Было ли у отца тайное желание научиться писать акварелью? Вот никогда не замечала у него тяги к рисованию! После его смерти осталось с полдюжины неоконченных рукописей, стихов, но ни одного рисунка. Сколько я ни силилась привести эти записи в порядок, так и не смогла.

Тщетно пытаясь найти логику в своём сне, я решила, что отец счастлив в том месте, куда до срока нам хода нет. Он теперь может делать такое, о чём и не мечтал раньше. Рисовать, писать стихи, смотреть в окно, обдумывая очередной сюжетный поворот в рассказе. Смотреть, как течёт влажная акварель, прокладывая дождливый след на будущем рисунке. Времени для этого не жаль, потому что краска течёт, а жизнь — нет.

Этот сон мне снился потом много раз, словно я должна была запомнить дорогу к тому месту.

***

Спустя два года, откомандированная в Москву, я хлюпала промокшими ботинками по мартовской снеговой жиже, волоча за собой чемодан на колёсиках, в поисках дешёвой гостиницы, по наводке отдела кадров. И надо же было свернуть в какую-то арку, чтобы наткнуться на здание из моего сна – здание без козырька над стеклянными дверьми, с плоской крышей и панорамными окнами. Я узнала его сразу, хотя оно всегда мне виделось в сумерках. Бросившись к светящемуся окну несуразной громадины, я увидела внутри обычный офис и клерков, которые сидели за компьютерами. Разумеется, никакого отца среди них не было. Я бесстрашно раскрыла дверь, но дальше коридора охранник меня не пропустил. Он ткнул металлодетектором на чемодан и потребовал пропуск. Все вопросы охранник игнорировал и почти вытолкал меня наружу.

Чемодан стучал о заглублённые порожки, а я еле сдерживала слёзы. Вдруг меня осенило: здание не то, чем кажется днём! Кто знает, что происходит тут, когда заканчивается рабочий день?

Гостиница была полупуста. Круглое окно моего номера находилось почти под самым потолком и смотрело на улицу. Возможно, к лучшему: иначе сидеть бы мне у окна целый день! А так я занялась делом: съездила и отметила командировку на другом конце столицы, сдала документы на оплату брони, получила задание на завтра и талоны на обед в столовую для командировочных и поспешила обратно.

Смеркалось, и я заторопилась. Показалось, что на выходе из метро появились запахи медовой акварели и карандашной стружки. Эта магия недолго вела меня в арку двора, но исчезла, как только я зашла за угол. На входе во двор я с изумлением обнаружила довольно длинную очередь к тому самому зданию, словно к мавзолею Ленина в былые времена. Мужчины и женщины медленно двигались к большому окну, немного постояв на месте, они уходили в темноту другой арки проходного двора. Моё место было в хвосте очереди.

Пытаясь унять волнение, я искала что-то обыденное, доказывающее, что я не сошла с ума. Вот! Передо мной стояла полная женщина в бушлате и форменной тёмной юбке. Из-за несуразных толстых ног в голенища сапог были врезаны клинья. Житейская деталь успокоила меня и натолкнула на мысль: «И как бедняга ловит преступников? Ведь еле двигается!». Когда подошла её очередь к окну, женщина прижалась к стеклу, подышала на него и протёрла муть перчаткой. Всмотревшись вглубь, она вытерла слёзы платочком и попятилась в жёлто-серый сугроб. На её место встала я и заглянула в окно. Вначале комната показалась пустой, но потом из-за книжных шкафов вышла моя бабушка в белом халате лаборанта. Высокая шапочка-колпак на кудрявой светловолосой голове держалась на дешёвых невидимках. Молодая, тридцатилетняя, как на альбомной фотографии, бабушка сердито посмотрела в мою сторону и махнула рукой, прогоняя прочь. Я замешкалась, высматривая отца.

«Ну же!» — сердито отпихнул меня какой-то хам в красном анораке. Набрав побольше воздуха в грудь, чтобы отчитать его, я едва успела крикнуть: «Эй, вы!», но незнакомец резко отскочил от окна и обежал здание. Я услышала грохот металлической двери и увидела, как очередь запаниковала от того, как мужчина в красном анораке забежал внутрь здания. Видимо, это было нарушением неизвестных мне правил. Я задрожала от догадки: «Его позвали! Его позвали внутрь здания!» Люди не только не спешили вызволить человека, но и сами уносили ноги подальше. Пока я растерянно озиралась, окна потухли, а дверь заперли изнутри.

В арке мерцал огонёк сигареты.

— Новенькая? — тронула меня за рукав толстуха в бушлате. — Пойдём.

Мы шли друг за другом по освещённой фонарями улице. Это был безопасный мир с потоками пешеходов и машин, суетой и толчеёй вечерней Москвы. Не снимая верхней одежды, мы сели в маленькой кофейне за углом.

— Финита ля комедия, — вздохнула толстуха, — здание теперь исчезнет. И я больше не увижу Олечку. Мою дочку. Я приходила к ней каждый день. Она радовалась мне, звала. Я даже думала войти внутрь. Понимаешь, у меня уже четвёртая стадия рака. Вон водянка какая.

Женщина ткнула пальцем в разбухшую коленку. Я отхлебнула кофе и сморгнула слезу.

— Теперь, когда я умру, мы не будем вместе. Поместят меня в другой дом, в одиночество, как будто в этой жизни мне его было мало.

— Нет, что вы, — я прикоснулась холодной ладонью к удивительно горячему запястью женщины, — вы будете с ней. Я видела отца и бабушку. Они там вместе, хотя явились ко мне в разное время и порознь.

— Да что ты вообще знаешь? Я тебя впервые вижу, ты и капли того горя не хлебнула, что мне довелось, — шмыгнула носом женщина, — эх, надо было мне рискнуть и войти. Вместо того мужика…

— Если бы хотели — вошли, — неожиданно цинично произнесла я, обидевшись на эту толстуху, но тут же испугалась своих слов и потому сразу спросила, — а что вы знаете об этом доме?

Женщина хрипло рассмеялась.

— Ничего толком не знаю. Приснился, как и другим. Попадается теперь всюду. Первый раз — в Костроме. Представь: лет десять назад приехала в составе следственной группы на серийный труп, отошла в какую-то подворотню отлить. Извини за подробность… — женщина затянулась сигаретой, — и увидела этот дом. Окошко горит, а вокруг никого. Меня слово пламенем обожгло! Я подошла и вижу Олечку мою. Но не четырёхлетку, а лет восемнадцати. В фате и платье. На головке у неё цветочки атласные. Улыбается, машет мне, мол, приходи на свадьбу. Так бы Олечка выглядела, если бы дожила… Потом этот дом я встретила в Мытищах. Приехала на рыбалку с компанией. В лесополосе, возле Яузы. Чуть в реку не свалилась… Везде этот дом теперь. И в Москве даже. Но увижу ли его еще раз… И доживу ли?

— Зачем вы приходите к этому дому? Для чего?

— А ты? — усмехнулась женщина и затушила пальцами сигарету, бросив бычок в стаканчик с остывшим кофе. Она грузно поднялась, немного откидываясь назад, словно норовя упасть. На лице играли красные пятна, — Зря кофе я пила. Зря с тобой тут откровенничала.

Я тоже почувствовала тоскливую усталость, и вышла из кафе. Толстуха, не попрощавшись, зашагала к метро, я же вернулась в арку. Странный дом исчез.

Всю ночь я ворочалась и думала о том, что случилось, а наутро поняла, что испытываю удивительное спокойствие и пустоту, как будто знала, что больше не увижу этот жестокий фантом, и просто буду жить дальше.