Наследие Миклоша

1

Похоронная процессия растянулась на всю площадь перед кладбищем. Маленький Миклош шёл за гробом. Он старался не смотреть на жуткий ящик, в котором лежала его покойная бабка. Гертруда, при жизни та ещё холера, и после смерти доставила множество хлопот. Перед смертью она хотела надеть все свои украшения, да так и померла, не выпустив шкатулки из рук. После смерти пришлось сломать ей пальцы, жадная старуха никак не хотела отпустить шкатулку. Потом потеряли тело. Два дня Гертруда пролежала в морге как неизвестная, пока родственники бегали по нему и пытались отыскать покойницу. А дальше ещё лучше: лаковый гроб, который Гертруда купила ещё при жизни и спрятала в кладовку, не проходил в дверь.

На похоронах более всех суетилась Ирена, приходящаяся Миклошу родной тёткой. Это была крупная женщина с вечно сжатыми губами. Она душилась сладкими духами и ярко красила ногти. Ирена надеялась получить всё наследство матери. И, предчувствуя скорую наживу, хотела как можно скорее избавиться от тела.

Прощание вышло прохладным: ни слёз, ни скорби. И похороны представлялись такими же, пока процессия не затормозила перед воротами на кладбище. Вход перегородила кобыла с телегой. На телеге спал пьянчужка в грязных лохмотьях. Шестеро мужчин, нёсших гроб, приуныли. Тот был тяжёлым и нещадно давил на плечи. Вообще-то, для прощания с покойником в центре площади стоял постамент, но Ирена настояла, чтобы последние проводы состоялись в доме Гертруды. Поэтому гроб заколотили и донесли до кладбища закрытым.

— Что там такое? — нетерпеливо спросила Ирена, когда люди остановились. Она вышла вперёд, обескураженно смотря на преграду. — А ну, вставай! — потребовала она, чувствуя раздражение и неприятное волнение. Ирена надеялась, что похороны пройдут скучно. Они должны были так пройти, потому что если нет, то… Она не могла объяснить, но ей казалось, что случится что-то нехорошее. Любое промедление было сродни злому року. — Эй, ты! Просыпайся!

Пьяница не проснулся и даже не думал шевелиться. Он сладко спал, подложив под щёку холщовый мешок. По-хорошему, его надо было растолкать, но Ирена была брезгливой. Дед Блажей, вышедший вслед за ней, потряс пьянчужку за плечо.

— Вставай, малахольный. Небось, у тебя работа сегодня есть? — сказал он, решив, что перед ним гробокопатель: на телеге у мужичка лежало две лопаты с налипшей землёй.

Пьянчуга открыл глаза, взглянул на деда Блажея, взбешённую Ирену и похоронную процессию. Лицо его не было ни опухшим, ни сонным. Теперь, когда он проснулся, Ирена даже усомнилась в том, что это был пьяница. Старик — да, возможно, бездомный, но не пьяница. Тот сел и свесил голые грязные пятки с телеги. Достал трубку и принялся искать табак.

— Кого хороните? — спросил он деловито, когда набил трубку табаком и закурил. Ирена от услышанной наглости потеряла дар речи, а когда, наконец, очнулась, взревела:

— Убирайся отсюда, старый дурак!

— Ты не сердись, пани, — сказал старик добродушно, — а то сама по злости преставишься.

Ирена побагровела. Чувствуя бессилие, обернулась к мужу и потребовала уже у него:

— Убери его!

Яцек непонимающе взглянул на жену. Он при всём желании не смог бы ничего сделать. Неконфликтный, не слишком развитый физически, миролюбивый тюфяк, как звала его Ирена, он предпочитал говорить, а не действовать нахрапом.

Старик гнева Ирены не испугался, выдохнул кольцо дыма и сказал:

— Неужто Гертруду — старую шваль и склочницу?

Ирена, не любившая мать, но боящаяся её до дрожи в коленях, так как та поколачивала её в детстве, чувствовала себя униженной. Да, мать была не сахар. А в старости она любила огреть её палкой по спине, если что-то было не по ней. Но этот бродяга не имел никакого права называть её мать швалью! Да она сама из старого хрыча весь дух вытрясет! Одними голыми руками!

— Вот что я вам скажу. Людей недобрых хоронить здесь нельзя. А таких ведьм, как ваша Гертруда, ещё поискать нужно. Тебе, бесплодной, — обратился старый пан к Ирене, — я бы позволил. Слабая ты, а ей лежать на земле этой никак нельзя. Она мне всех покойников перессорит и сама не уснёт. Земля её поднимет, и станет она ходить, покуда вас всех в гробы не уложит.

Злость Ирены сменилась страхом. Она отшатнулась от старика, чувствуя, как в груди заколотилось сердце. Вот оно — этого она и боялась. Все, кто слышал старика, взглянули на гроб с опаской. А те шестеро, что несли его, почувствовали, как тот разом потяжелел.

Миклош, до того с любопытством смотревший на Ирену и мужика на телеге, взглянул на гроб. Ему вдруг представилось, как мёртвая бабка водит по крышке гроба ногтями, будто пробует, насколько тот крепок. Миклош вспомнил, как прощались с Гертрудой, как целовали старуху в лоб, а когда Ирена подтолкнула к бабке его, он сбежал. Старуха улыбалась, будто поджидала внука. Вот наклонится он к ней, чтобы поцеловать, а она схватит его, и уже никто её рук не расцепит.

— Да что с ним говорить! — испуганно закричала Ирена. — Убирайся, старый ублюдок! Пока я тебе сама кости не переломала. И кобылу свою плешивую забирай!

— Верно, пан, иди-ка ты с Богом, — поддержал Ирену дед Блажей. — Нехорошо это о мёртвых-то так.

Вдруг подслеповатые глаза деда нашли Миклоша среди толпы. Кривой изогнутый палец показал на мальчика.

— Ты! — сказал старик. — Подойди-ка сюда.

— Миклош, — позвал отец сзади. — Не ходи.

Рука отца ощутимо придавила плечо Миклоша, и тот остался на месте.

— Да ведь блаженный, чего с ним говорить? — вдруг сказал кто-то из толпы.

— И то верно. Выжил из ума, пан.

— Последние мозги пропил! — добавил кто-то.

Но старик никого не слушал, смотрел он прямо на Миклоша. Холод побежал по спине мальчика.

Как придёт старуха за тобой ночью, посвети ей в глаза свечой, она тут же уйдёт. А тётки своей остерегайся, мёртвая она уже.

Вслух старик ничего не сказал, но Миклош отчётливо слышал его у себя в голове. Внутри мальчика всё обмерло от страха. Он взглянул на Ирену, и та показалась ему такой старой и страшной, будто в самом деле давно умерла. Миклош отступил назад, поближе к отцу.

Старика тем временем оттащили, и кобылу его старую отогнали. Когда гроб протаскивали в ворота, чуть не уронили. Ирена поносила безруких помощников, а из глаз у неё сами собой текли слёзы. Миклош намеренно отстал. Когда он оглянулся назад, перед кладбищем не было ни старика, ни кобылы.

Похоронили Гертруду там, где лежали её отец и мать, и младший сын самой старухи. Ирена всё причитала, что ей места не оставили. Гроб опустили и зарыли. Никто не плакал. Все думали о странном старике. А кто-то переговаривался, что вредная старуха в морге от родственников пряталась, не хотела, чтобы хоронили её.

Потом вернулись в дом покойницы, где она накануне ночь пролежала одна. Ирена, счастливая, что мать её закопали, чуть поумерила жадность. Накануне она сокрушалась, что знакомых больно много, поминки выйдут дорогими. Но теперь щедро всех угощала. Пели тоскливые песни, вспоминали хорошее. К четырём часам в доме остались только дальние родственники. Ирена суетилась, мыла посуду. Муж её пил с дедом Блажеем. Миклош слонялся по дому, посматривая на запертую дверь в бабкину комнату.

Та последнюю ночь провела у себя. Гроб её поставили на рабочий стол, а днём прощаться выставили в зал. Миклош представлял, как бабка лежала у себя, а свечи тускло освещали мёртвое лицо. По спине мальчика побежали мурашки. Невольно Миклош вспомнил рассказ тётки о том, что Гертруда не выпускала шкатулку из рук. Пальцы старухе сломали, пока пытались вынуть ту. Ирена на похороны надела жемчуг из той шкатулки. С платьем чёрным больно хорошо смотрелось.

— Не ходи туда, — сказал отец Миклошу. Он и не собирался. Только бы ночь пережить в доме покойницы, а потом домой с Иреной и Яцеком.

К девяти часам никого в доме, кроме Ирены, её мужа и Миклоша не осталось. Легли поздно. Ирена и Яцек разложили диван в зале, а племянника положили в комнату, где он обычно спал, когда гостил у бабки. Эта комната имела одну общую стену со спальней старухи. Ещё когда та была жива, Миклош обмирал от страха, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной. Гертруда поздно ложилась спать, и всё ходила, стуча палкой. Но самое странное то, что она говорила. Её бубнёж был смесью бреда выжившей из ума старухи и каких-то мудрёных проклятий в адрес всей живой родни.

Сейчас, когда Миклош, затаив дыхание, лежал в постели, за стеной было тихо. Но мальчик всё равно не мог скинуть душное одеяло. Он прислушивался к тиканью часов на кухне и шёпоту Ирены. Она никогда не нравилась Миклошу. Опекунша была несправедливой и злой. Об отце она отзывалась не иначе как никчёмный. Миклош слушал это с горечью, но не пытался возражать. Поначалу он защищал отца, но почти всегда получал оплеуху и выговор. Часто мальчик жаловался отцу, плакал, просил вернуться, но тот никогда не отвечал. Иногда отец предупреждал Миклоша о чём-то, как сегодня, но не более того. Это был суррогат, рождённый даром Миклоша, он и помогал, и ранил.

Мальчик пролежал в постели около часа, прежде чем, утирая слёзы, наконец, заснул. Иногда он видел отца перед сном, тогда ему снились хорошие сны, будто родитель охранял его. Но чаще Миклоша мучили кошмары. И как назло все они были связаны с домом Гертруды. Миклош ходил по дому и зажигал свет, а за ним по пятам шёл кто-то ещё. Этот кто-то тяжело дышал ему в затылок, и смрад его дыхания был таким сильным, что даже во сне мальчик сжимался от отвращения. В этот раз всё было иначе. Ему снилось, что он лежал в своей постели. В дверь кто-то заскрёб, будто кошка или собака, но не внизу, а у ручки. Потом дверь чуть приоткрылась. Слегка, только для того, чтобы в щель проскользнула бледная кисть, покрытая струпьями. А потом эта рука неловко взялась за ручку и открыла дверь шире. В комнату вошла старуха в погребальной одежде, на лбу — похоронная лента, волосы седые в беспорядке, а глаза мутные, казалось, ничего невидящие. Руки со сломанными пальцами искали что-то перед собой. Слепой кадавр двигался неловко, ощупывая пространство впереди.

Миклош сжимался от страха. Он молился, чтобы старуха не нашла его. Он заклинал её уйти и не верил, что всё происходящее реально. «Это сон, это всё сон! Проснись!», — уговаривал себя мальчик.

Рука была ледяной. От старухи страшно смердело. Рот, искривлённый в уродливой ухмылке, наклонился к дрожащему Миклошу, а острые ногти впились в его шею.

— Маленький ублюдок, — услышал Миклош шипящий голос старухи. — Вот ты и попался.

Миклош закричал, что есть силы. Барахтаясь, он сражался с кадавром, пока не проснулся и не откинул жаркое одеяло, душившее его. Сел, осматривая пустую комнату, со страхом вглядываясь в закрытую тёмную, словно провал, дверь. Никого.

Потом Миклош услышал скрип половиц и с ужасом понял, что звук шёл из соседней комнаты. Из спальни Гертруды.

«Может, тётя Ирена что-то ищет?» — пришла спасительная мысль.

Но дальше Миклош услышал звук, который никак не могла издавать его тётка. Это был звук удара от палки. Гертруда всегда опиралась на неё, когда ходила, а иногда била ею по предметам от злости.

Во рту пересохло. Обмирая от страха, Миклош уставился на стену. Он слышал перемещающийся звук. Потом всё стихло. Миклош уже решил, что ему показалось, когда дверь в старухину комнату со скрежетом открылась. Гертруда тяжёлой походкой вышла из неё.

Миклош вскочил с постели и бросился к выключателю, будто надеясь, что свет тут же уничтожит страшные звуки за стеной. Лампочка зажглась и тут же погасла. Мальчик щёлкал выключателем, но тот не работал, или лампа перегорела.

Миклош взглянул на дверь. Замка на ней не было и стулом подпереть нельзя, дверь открывалась наружу. «Посвети ей в глаза свечой», — вдруг вспомнил он. У бабки свечи были. Пережившая войну Гертруда всегда запасалась впрок. В кладовке у неё был припрятан мешок картошки, крупа, сахар. В доме хранились свечи и спички. Миклош достал свечу из тумбы. Спички он припрятал накануне, стянув те из кухни. От зажжённой свечи лучше не стало. Предметы отбрасывали длинные страшные тени. Мальчик с отчаянием смотрел на дверь. А Гертруда тем временем прошла зал и вышла в коридор. Тяжёлой походкой, опираясь на палку, она шла в комнату внука. Миклош переломил свечу и юркнул под кровать с той, у которой горел фитиль. Тут было пыльно. Мальчик глубоко забился, прижимаясь спиной к стене, замер и закрыл себе рот ладонью. Сердце стучало всё быстрее. Предательски затрещала свеча. Миклошу этот треск показался очень громким, он мог обнаружить его укрытие. Мальчик водил свечой по воздуху, надеясь, что пламя придёт в норму.

Всё происходило как во сне, сначала в дверь поскреблись, а потом та приоткрылась. Глаза Миклоша были распахнуты. В проём под кроватью он видел, как сначала показалась палка, а следом две ноги. В свете луны те выглядели бледными. Гертруда тяжело зашла внутрь и, словно слепая, начала бить палкой вокруг, пытаясь понять расположение предметов. Дыхание её было тяжким, грудным. Миклош, замирая от ужаса, наблюдал, как две босые ноги приближались к его укрытию. Потом они замерли, и мальчик задержал дыхание, пережидая. Вдруг лицо с молочно-белыми глазами уставилось прямо на него. Миклош закричал. Его рука сама собой вытянулась вперёд и посветила свечой в лицо кадавра.

Это была не Гертруда, а Ирена. Лицо её было искажено страшной неестественной гримасой, но всё-таки узнаваемо. Женщина истошно завопила и отшатнулась, падая назад. Миклоша трясло, в штанах мгновенно стало влажно. Не разжимая свечи, он съёжился, повторяя про себя, что всё это ему только кажется.

Когда в зале включился свет, Ирена уже пришла в себя и обнаружила, что сидела на полу в комнате племянника.

— Миклош, — позвала она, когда увидела, что мальчика не было в постели. Маклош дрожал под кроватью, до боли сжимая в руках свечу.

2

Ирена заткнула пробку и включила воду. Раздевшись, она ещё раз проверила защёлку и перешагнула бортик ванны. Вода была горячей, но приятной. Ванна только не слишком просторная, особенно для габаритов Ирены. Подтянув к себе колени и чуть расставив их, насколько позволяла ширина ванны, женщина взяла лейку душа и направила её в курчавую промежность. Потом она потянула лейку вверх и облила пышную белую грудь. Приятное расслабление мгновенно завладело ею. Чувствуя тепло между бёдер, Ирена направила струю таким образом, чтобы та била в одно место. Вода стала чуть горячее, но Ирене это даже понравилось. Раздвинув наружные половые губы левой рукой, она метко била струёй душа по клитору.

Прикрыв глаза, Ирена вспоминала, как на поминках её быстро и жёстко трахнул троюродный брат Марек. В той кладовке, где стоял купленный матерью гроб. Они и пошли посмотреть на него. В тесной комнатке с пыльным запахом и кучей барахла, которое мать собирала всю свою жизнь, Ирена стояла, облокотившись на комод, а Марек, раздвинув её ягодицы, яростно входил сзади. Когда тяжёлое дыхание женщины переросло в стон, Марек тут же сунул ей в рот какую-то тряпку. Чувствуя себя грязной шлюхой, Ирена кончила так сильно, как никогда за последние десять лет. А Яцек резал овощи на кухне. Тюфяк. Увидь он их тогда, ничего бы не сказал.

Пока Ирена предавалась эротической фантазии, пар от воды заполнил всю ванну. Удушливый влажный воздух обволакивал женщину, но она даже не замечала этого, всем своим разумом пребывая в пыльной кладовке. Дверь попробовали, покрутили ручку, замок был закрыт. Затем послышался скрежет, но Ирена его не заметила. Когда она, прикусив губу, кончила и открыла глаза, перед ней было густое облако пара. Ирена повертела головой, пытаясь понять, каким образом пар стал таким плотным. Она едва ли видела хоть что-то. Воды набралось много, ещё чуть-чуть и та бы перелилась через край. Ирена быстро села и закрутила кран. Тишина, которая последовала за ней, показалась женщине зловещей. Вдруг тепло, которое её согревало, исчезло, мурашки страха побежали по спине. Вода громко капала из крана. Потом Ирена услышала звук открываемой двери, это был тихий скрип от несмазанных петель.

— Яцек? — спросила Ирена дрожащим голосом. Муж не отозвался. — Миклош? — неверяще спросила Ирена. — Немедленно закрой дверь! Я голая!

— Шлюха, — услышала женщина высокий скрипучий голос. — Грязная потаскуха…

— К-кто здесь? — спросила Ирена, сжимаясь в углу ванны. Клубы пара начали уходить в проём двери, и Ирена увидела свою мать. Обезображенную трупными пятнами, в погребальной одежде, лицо белое, припудренное, а вместо глаз щёлочки.

— Ты… ты умерла! — срываясь на высокие ноты, вскрикнула Ирена.

У кадавра были сломаны пальцы. Увидев это, Ирена почувствовала сильную дурноту.

«Это всё пар, — уговаривала она себя. — Слишком жарко. Мне это кажется, мне это…»

Додумать Ирена не успела, покойница бросилась к ней. Ирена отпрянула, схватилась за шторку и обломила хлипкую трубу, на которой та висела. Пластиковое покрывало накрыло испуганную женщину. Словно неповоротливый тюлень Ирена скользила в маленькой ванне, пытаясь из неё выбраться. Задев пластиковую полку, она обрушила на себя баночки с гелями и кремами. В волосы вцепились руки и потянули Ирену на дно. Женщина закричала, вода залила ей рот и горло. В последней попытке глотнуть воздуха Ирена вытолкнула себя из воды, но сверху на неё опустилось тяжёлое тело. Уродливый труп сдавил глотку Ирены и с силой придавил ко дну. Женщина глубоко вдохнула, грудь обожгло. В лёгкие попала вода.

Ирена барахталась, слепо пытаясь скинуть с себя труп матери. Гертруда была сильнее. Сквозь воду Ирена видела её расплывающуюся перекошенную рожу. Сначала женщина била руками и ногами по воде, потом её тело расслабилось и покорно опустилось на дно. А спустя несколько часов всплыло, словно большой надутый шар. Вода переливалась через бортик. Ванна была затоплена.

3

Миклош провёл на улице почти весь день. Домой идти не хотелось. Там Ирена. Звук её голоса пугал. Прошлой ночью Миклош намочил штаны, когда Ирена с палкой матери вошла в его комнату. Он чуть не обжёг ей лицо свечой. Ирена надавала Миклошу по шее, а потом отругала за то, что он не спал в своей постели. Миклош, не сомкнув глаз, пролежал всю ночь. Он до сих пор не мог смотреть на тётку, в чертах её лица появилось нечто отталкивающее. А ещё она зачем-то забрала с собой палку матери и шкатулку с украшениями. Это мальчику и вовсе показалось зловещим.

Утром Миклош слышал, как тётя и дядя обсуждали его психическое здоровье.

— Это ненормально спать под кроватью, — шипела Ирена. — Он всегда был странным. А теперь ещё и это. Весь в своего покойного папашу. Тот вечно боялся чего-то.

— Возможно, на него так повлияла смерть Гертруды, — предположил Яцек.

— Они не были близки. Моя мать была той ещё сукой. Думаю, Миклошу доставалось от неё.

— Будь с ним помягче.

— Вот ещё! Чтобы он стал таким же ничтожеством, как его отец? И к чему это привело? Повесился, — жёстко сказала Ирена. — Даже отпеть не смогли. Повезло ещё, что похоронить разрешили на кладбище, могли ведь за оградой, как собаку.

Миклош слышал каждое слово и чувствовал себя ничтожным. Он не верил в то, что отец убил себя. Потому что он любил Миклоша и никогда бы не оставил. Некому было оставлять, не Ирене точно. И хотя тётка раз за разом называла брата ничтожеством, Миклош только отгораживался от неё, сжимался в комок, но не слушал. Отец всегда говорил, что вера — это выбор. Ты не можешь знать наверняка, можешь только выбрать верить. И он старался изо всех сил верить в отца. Пусть мёртвого, но он верил в него.

— Одного я только не понимаю, как оказалась в его комнате. Ещё и с палкой этой.

— Может, ты лунатишь? — предположил Яцек. — Хотя раньше не замечал за тобой…

Кидая камни в неглубокую речушку, Миклош пытался найти угол, при котором камень бы не тонул, а отскакивал от воды. Пока ему удавалось бросить так, чтобы тот отскочил всего раз. Его отец умел запускать блинчики на шесть касаний. В выходные дни они могли провести на реке несколько часов. У Миклоша каждый раз начинал дрожать подбородок, когда он вспоминал это.

Сбоку послышался плеск, Миклош поднял глаза и увидел, как блинчик, брошенный кем-то другим, отскочил от воды девять раз и утонул почти на середине реки.Восхищённый мальчик посмотрел на мастера и увидел старика, что в день похорон Гертруды перегородил ворота. От удивления и испуга Миклош повалился наземь, больно ударившись копчиком. Старик добродушно улыбался ему. Он подошёл ближе и сел на поваленное дерево. Миклош всё ещё настороженно смотрел на него.

— Уж не помню, когда в последний раз запускал блинчики, — сказал старик и взглянул на мальчика. — Давно ты видишь своего отца?

Глаза Миклоша удивлённо распахнулись.

— Всегда, — ответил он, даже не пытаясь соврать. Казалось, старик и так всё знал.

— А бабку свою видел?

Миклоша передёрнуло. Он отрицательно покачал головой.

— Моя тётя… Она приходила ко мне, как вы и сказали.

Миклош встал, отряхнул штаны и сел на дерево рядом со стариком.

— Марионетка, — с пренебрежением сказал тот.

— Что? — не понял мальчик.

— Ирена, — пояснил старый пан. — Такие ведьмы, как Гертруда, используют своё потомство.

— Для чего? — тихо спросил Миклош.

— Забирают у них силу, вселяются в тела. Много чего делают. Твоя бабка сейчас по кладбищу бродит, тревожит мне добрых покойников. Нельзя мерзость этакую хоронить в хорошей земле.

— Я… не понимаю…

— Многие отдали бы всё, чтобы видеть, так как ты, — сказал старик, смотря на воду. — Но это палка о двух концах.

Он серьёзно взглянул на мальчика.

— То, что ты видишь, пугает тебя, — он не спрашивал, утверждал. Миклош кивнул.

— Папа говорил, это тяжкий дар. Но он научил меня не смотреть. Иногда я могу не видеть.

— Сам он так и делал.

— Вы… вы знаете папу? — удивился Миклош, во все глаза, смотря на старика.

— Гертруда забрала его.

— Тётя Ирена сказала, что он повесился, — с горечью возразил Миклош.

— Твоя тётка — дура. Пустая без капли дара, потому и живёт так долго. А Гертруда тебя достанет. Потому что из всех её потомков, ты самый сильный остался. Никого больше нет.

— Она хочет меня забрать, как папу? — дрожащим голосом спросил Миклош. Старик с сочувствием смотрел на мальчика.

— Ты вот что, — сказал он. — Как придёшь домой, с тёткой своей не говори, в глаза ей не смотри, а сразу иди в комнату и крепко запри её. А потом вот, — он протянул мальчику маленький мешочек. — Высыпи это на пороге. Через траву эту нечестивый мертвец ходить не может. Три дня проклятый покойник может по земле ходит. У неё осталось два. Станет она стучать, не открывай, станет чужими голосами говорить, не слушай. Свечей зажги побольше и читай… Молитву хоть одну знаешь?

Миклош с сомнением кивнул.

— Обернёт она любую против тебя, — сказал старик уверенно. — Лучше, считалки считай.

— Считалки?

— Они что магическая ловушка. Нежить их любит. Как будешь считать, она слушать станет, и ломиться не будет. И вот что ещё, — старик залез узловатыми пальцами в карман дырявых брюк и вынул оттуда карточку. Миклош взглянул на неё, и мгновенно был втянут в зрительный водоворот. Множество линий образовывали квадратный туннель и засасывали взгляд.

— Что это? — спросил зачарованный Миклош. Ему никак не удавалось оторвать взгляд от чёрной точки в центре карточки.

— Моргни, — сказал старик. Миклош моргнул, и чары спали. Он растерянно взглянул на старика. — Это ловушка, — пояснил тот. — Если ты её используешь, Гертруда не умрёт, а будет заперта.

Сомнение на лице старого пана заставило Миклоша спросить:

— Это плохо?

— Для меня нет, для тебя плохо. Но если она обманет тебя, если другого выхода не будет, прижми ей карточку ко лбу, и всё будет кончено.

— А со мной что будет? — спросил Миклош, предчувствуя, что ответ ему не понравится.

— Ты выживешь, — неопределённо ответил старик. — Это всё, что я могу сказать.

Миклош хотел просить старика пойти с ним, умолять, если будет нужно, но тот, словно прочитав его мысли, покачал головой и сказал:

— Я с тобой пойти не могу. Тебе пора, скоро темнеть начнёт. А если на улице останешься, она сама из могилы встанет, и уже никуда ты от неё не денешься.

4

Миклош знал о своём даре от отца. Тот при жизни видел всякое и избегал мест, где трагически погибали люди. Видел он больше сына, но говорил об этом неохотно, а когда Миклош перенял его дар, сильно расстроился.

— Это плохо? — спрашивал Миклош.

— Нет, — ответил отец. — Это тяжело, но ты научишься. Я помогу тебе.

— Я видел пана Черняка, — испуганно сказал мальчик. — Он умер?

— Да, — коротко ответил отец, прижимая маленького Миклоша к себе. — Я тоже его видел.

— Он страшный, — со слезами в голосе сказал Миклош. — У него изо рта… — мальчика передёрнуло. Он вжался в отца и зажмурился.

— Не смотри на него. Отвернись, будто не видишь, он не будет тебя трогать.

Когда отец пришёл к Миклошу, мальчик сразу понял, что случилось. Был тот израненный, а на шее глубокая борозда. Но Миклош не испугался, проревел целый день. Видеть отца таким было мучительно, но ещё хуже — осознавать, что это лучше, чем быть совсем одному.

Миклош подошёл к дому, когда на город опустились сумерки. В подъезде было тихо, только лампы странно мерцали. Мальчик сжимал в руках мешочек, данный ему стариком, и считал ступени, оттягивая момент возвращения. Это было похоже на те дни, когда он приходил из школы, зная, что Ирена будет в дурном расположении духа. Он это всегда чувствовал.

Миклош открыл дверь своим ключом, который обычно висел у него на шее, и вошёл в тёмный коридор. Мальчик замер, прикидывая шансы проскользнуть в комнату незамеченным. Дядя Яцек должен был вернуться с работы два часа назад. Он всегда требовал, чтобы племянник по возвращении здоровался. Ирене было плевать, но иногда она въедливо требовала соблюдения этикета.

Миклош вглядывался в темноту. Две двери были наглухо закрыты. Он плохо видел вдаль и в темноте мог напороться на любой предмет. Осторожно, на цыпочках Миклош прошёл вперёд и вдруг замер, поражённый и напуганный. Как он не увидел раньше? Коридор не был пуст! В его конце стояла тётя. По крайней мере, ему так показалось. Она смотрела куда-то в сторону кухни, опираясь на палку матери. Женщина молчала и не двигалась. Миклош стоял, затаив дыхание. Может, если он осторожно зайдёт к себе, она не заметит?

Как только мальчик шагнул вперёд, половица скрипнула. Голова Ирены странно дёрнулась, как у животного, которое прислушивается к чему-то. Мысль о том, что Миклошу придётся проскользнуть мимо тёти в каком-то метре, казалась абсурдной и жуткой. Как?! Каким образом? Вот только прятаться больше негде. Первая комната принадлежала тёте и дяде, и она всегда была заперта на ключ.

«Где дядя Яцек? — вдруг панически подумал Миклош. — Он уже должен быть дома».

Каждый шаг давался с трудом, ноги окаменели и сделались ватными. Страх призывал быть осторожным, а ещё лучше бежать из квартиры, бежать куда подальше. Но слова старика о том, что Гертруда достанет его сама, восстав из могилы, заставляли идти дальше.

Когда Миклош сделал ещё два шага, лицо Ирены резко повернулось, белёсые глаза светились в темноте, как у кошки. Голова двинулась, словно кукольная, неестественно и карикатурно.

«Не смотри ей в глаза, — уговаривал себя Миклош. — Не смотри, иначе она увидит».

— Миклош, — сказал кадавр незнакомым булькающим голосом. Мальчик замер. — Миклош, ты пришёл домой, — сказало оно.

Сердце в груди мальчика застучало быстрее. Миклош попятился назад. Светящиеся глаза следили за ним, не моргая. Кадавр вдруг повернул своё тело, будто то было на шарнирах. Голова при этом осталась неподвижна. Рот чудовища открылся, с оскала, больше похожего на звериный, капала вязкая слюна. Кадавр зашамкал ртом, будто старик.

— Почему ты так долго, Миклош? — спросил кадавр. Ирена была раздута и походила на неповоротливый шар. Голос был грудным, тяжёлым и сопровождался странным хлюпаньем. Мальчик затряс головой, уши заложило от страха.

— Отвечай, ты, маленький паршивый ублюдок!

Ирена вдруг подняла палку и неестественно быстро пошла к племяннику. Она двигалась странно, даже нелепо, но в одно мгновение преодолела половину коридора.

Выйдя из оцепенения, Миклош проскользнул сбоку, провёл кадавра, сделав обманный манёвр. Он бросился к двери своей комнаты — та была заперта, и он забарабанил в неё, не помня себя от страха.

«Пожалуйста, мамочка, пожалуйста!» — умолял он, совсем забыв, что на его двери было два замка, по одному с обеих сторон. Ирена иногда запирала его за плохое поведение.

Мальчик обернулся, чтобы увидеть, как огромная пасть открылась над его головой, а потом клацнула где-то рядом. Миклош сполз по двери, сверху на него капала вода. Только сейчас он заметил, что его тётка была вся мокрой. Волосы свисали с головы, как сосульки. Миклош рванул вперёд и ударил неестественно раздутое тело. Послышалось громкое: «Бульк!» Мальчик припустил к кухне. В спину выкрикнули злое:

— Выродок!

Чудовище клацнуло зубами ещё раз. Послышался удар палки, а потом та опустилась на спину Миклошу, и он упал на пол, больно ударившись виском. Коротко вскрикнув, мальчик пополз прочь. Кое-как встав, он похромал к кухне. На пороге он замер. Мерцающий свет боковой лампы освещал чудовищную картину: тело Яцека было выпотрошено. Из развороченного живота торчали кишки. Кровавое озеро натекло под телом. Шея дяди странно вывернута, глаза закатились. Обе руки были сильно изуродованы, словно дикое животное пыталось их сгрызть. Сильно пахло кровью.

Дыхание мальчика сбилось, в груди бешено стучало сердце, отдавая набатом в голове. Сознание Миклоша было скованно страхом, потом звук удара палки о стену отрезвил его. Он резко повернулся и, нашарив на столе что-то тяжёлое, швырнул это что-то в разбухшее лицо тёти. Хрустальная ваза для фруктов, над которой Ирена всегда тряслась, разбила кадавру лицо. Вмятина сделала чудовище ещё страшнее. Миклош захлопнул перед ним дверь и тут же подпёр её стулом. Кулёк, что он всё ещё крепко сжимал в руках, который чудом не выронил, развязался сам собой. Мальчик высыпал часть содержимого на порог. Это была сухая смесь травы. Миклош отошёл подальше и вздрогнул, когда чудовище налегло на дверь, с силой толкая её.

«Дверь не выдержит! Она сломает её!» — вопило сознание мальчика. Он искал глазами хоть что-то, что могло остановить мертвеца.

Не заметив, как наступил в липкую лужу, натёкшую от дяди, Миклош упал в кровавую массу. Та была холодной и жирной. Мальчик отпрыгнул от раскуроченного трупа дяди Яцека. Из груди рвались надрывные вздохи. Ему казалось, что он сейчас задохнётся. Тяжело всхлипнув, Миклош отполз от трупа и неотрывно смотрел на дверь, которая сотрясалась от ударов. Надо было что-то сделать, придавить чем-то ещё.

Миклош кое-как встал и подошёл к обеденному столу. Совсем небольшой, они втроём едва умещались за ним, но он показался ему почти неподъёмным. Стол заскользил по крови дяди. Мальчик придвинул его вплотную к стулу и кое-как водрузил на него ещё два стула. Конструкция была хлипкая, ненадёжная, но Миклош чувствовал себя так, будто только что воздвиг китайскую стену. Потом он забился в угол между старым холодильником и урной, тяжко вздыхая и плача.

— Папа, — позвал Миклош, оглядывая кухню, при этом пытаясь не смотреть на раскуроченный труп. — Tatuś[1], — позвал он ещё раз. Отец не приходил. Его присутствие никак не ощущалось. Миклош зажмурился, раскачиваясь вперёд-назад. — Пожалуйста, папочка, — повторил Миклош, чувствуя настоящее отчаяние. Впервые за долгое время он вдруг понял, что был совершенно один. Его дар не работал, он сидел в кухне с изуродованным телом дяди, а за стеной… За стеной было чудовище, и некому его спасти.

Раскачиваясь в углу кухни, он просидел до утра. Остекленевшим взглядом Миклош неотрывно следил за дверью, за тем, как кадавр бьётся в неё, как воет и стенает. Когда забрезжил рассвет, звуки стихли, мальчик перевёл усталый взгляд на тело дяди, и его тут же вырвало. Горечь во рту и запах рвоты чуть отрезвил его. В носу защипало. Миклош неловко поднялся и только теперь почувствовал боль в спине и в лодыжке. Он подвернул ногу, когда поскользнулся в крови Яцека.

Мальчик подошёл к конструкции и прислушался. За дверью всё было тихо. Он скинул на пол стулья, кое-как отодвинул стол и осторожно убрал стул. Чуть подождав, Миклош открыл дверь. Раздутое тело Ирены с явными признаками разложения лежало у кухни. Миклош долго не решался выйти, но, наконец, перешагнул через неё. Рука покойницы тут же схватила его за ногу. Мальчик вздрогнул, затряс ногой и повалился на пол. Глаза кадавра неотрывно смотрели на него, но тело не шевелилось.

— Отпусти! — закричал от отвращения и страха Миклош. — Отпусти, — попросил он слёзно. — Отпусти! Отпусти! Отпусти! — заорал Миклош, как обезумевший. Он отбивался от руки трупа, пинал его, но тот крепко держал мальчика за ногу. Больше труп ничего не делал, только держал. На мгновение Миклош замер, ища глазами хоть что-то.

«Отпили ей руку, — сказал жёсткий голос в голове. — Она заслужила. Эта старая сука заслужила, чтобы ей отпилили её руку…»

Миклош затряс головой. Это не его мысли, это не он думает. Он так никогда… С края разделочного стола торчал кончик ножа. Миклош был потрясён, когда заметил его. Как удобно, нужно только встать… Он дотянется.

— Отпусти, пожалуйста, — задыхаясь от слёз, попросил он. Кадавр был неумолим.

5

Рука была распухшей, пальцы чёрными. Тело Ирены тоже имело серовато-зелёный оттенок, оно стремительно разлагалось и воняло. Но, несмотря на всё это, труп следил за Миклошем. За тем, как он встаёт и берёт нож, как примеряется к запястью и как режет. Несколько раз в процессе мальчик чувствовал новые и новые позывы рвоты. Но его вывернуло всего раз, и то желчью. В желудке давно ничего не было. Миклош думал, что отрезать руку будет тяжело, но гниющая плоть легко поддавалась. Из носа текло, а глаза щипало от невыносимой вони. Трясущимися руками Миклош отделил кисть от руки и тут же пальцы трупа отпустили его ногу.

Миклош отполз подальше, всё ещё держа в руках нож. Потом он встал, кое-как вымыл руки и лицо в раковине ванной. Пол был затоплен, в ванне всё ещё стояла вода, но мальчика это почти не интересовало. Сильно хотелось есть и пить, но возвращаться в кухню Миклош не хотел. Он сделал несколько жадных глотков из-под крана. Потом пошёл в свою комнату. Отпер замок и вошёл. Немного подумав, Миклош открутил ножом шурупы и снял снаружи замок. Он заперся в комнате и высыпал остатки травы на порог. Дверь подпёр письменным столом. На то, чтобы передвинуть тот, ушло минут сорок. Но у него даже мысли не возникло, чтобы прекратить.

Миклош зажёг все лампы, прекрасно осознавая, что те погаснут ночью. Свечи и спички были готовы. Одна свеча уже была зажжена и теперь тихо дымила. Миклош был готов задолго до заката и с трудом мог дождаться новой кошмарной ночи. На самом деле мальчик ужасно устал, то и дело проваливался в беспокойный поверхностный сон. Но потом вздрагивал, вспоминая, что снаружи его поджидает кошмар.

Он сидел и припоминал считалки. Перебирал их в уме и каждый раз сбивался. А потом услышал, как открылась входная дверь. «Я не запер дверь», — вдруг понял Миклош. Он так боялся возвращаться домой, был сбит с толку Иреной, что совсем забыл о входной двери! Мурашки побежали по спине мальчика. И хотя он уже видел труп, видел в самом отвратительном виде, мысль о том, что Гертруда сама пришла за ним, ужасала.

— На златом крыльце сидели: Царь, царевич, король, королевич, — прошептал Миклош, не отрывая взгляда от двери. — Сапожник, портной, — добавил он. — Кто. Ты. Будешь. Такой?

«Бах!» — раздался грохот. В дверь с силой ударили. Миклош содрогнулся и всхлипнул. Он вытер глаза, и дрожащими руками начал зажигать свечи. Он капал с пламени каждой воском на пол, чтобы потом с силой прижать основание. Подсвечников не было.

— Миклош, — услышал он голос, который мог принадлежать только его бабке. — Миклош, сынок, открой.

Мальчик замотал головой, будто Гертруда могла его видеть.

— С-сапожник, п-портной, к-кто т-ты буд-дешь т-такой? — повторял он, сильно заикаясь.

— Я твоя бабушка, — сказала Гертруда. — Открой, dzieciaku^[2].

Миклош молчал. Из головы вылетела считалка, которую он знал лучше всего. И на ум ничего не приходило. Он сглотнул сухим ртом и замер. Может, лучше притвориться, что его здесь нет…

— Миклош, — услышал он голос отца. Внутри всё оборвалось. Станет чужими голосами говорить, не слушай.

Мальчик зажал уши, зажмурился, повторяя про себя считалку.

— Миклош, открой, — стучали в дверь.

— Тебя нет, тебя нет, — повторял мальчик, — Ты ненастоящий, ты…

— Миклош, малыш, я здесь, я реален. Впусти меня. Впусти!

— Нет, — затряс головой ребёнок. — Ты ненастоящий. На златом крыльце сидели царь с царицей, — сбился он. — Король, королевич, сапожник, портной…

— Я отец твой! — зарычали за дверью.

Глаза Миклоша остекленели. Перебирая шёпотом слова, он, наконец, вспомнил ещё одну считалку:

— Тары-бары донок. Где наш поросёнок?

— Я сам тебя учил ей, — сказал голос отца. — Ну же, не упаримся.

— Тары-бары толки, — гнул свою линию мальчик. — Съели его волки…

За дверью стало тихо, словно к его голосу прислушивались.

— Тары-бары ратой…

— Ты бы их лопатой, — весело сказал отец.

— Тары-бары дудки, — дрожащим голосом сказал Миклош. Ему казалось, он давно забыл эту считалочку. Гертруда была права, ей его научил отец. Неужели она управляла им? Неужели даже после смерти отец был во власти ведьмы?

— Плохи с нами шутки! — ответили за дверью, послышался грудной раскатистый смех.

— Тары-бары крышка…

— Выходи мальчишка! — заорало существо и в тот же миг в дверь ударили с такой силой, что стол отлетел к противоположной стене. Свечи погасли, а дверь распахнулась.

Миклош увидел на пороге не Гертруду, а отца. Сначала он не поверил своим глазам. На мгновение ему захотелось броситься к нему, обнять, пожаловаться на Ирену и Гертруду, но потом мальчик увидел, что с родителем было что-то не так. Его глаза светились, совсем как у Ирены ранее. И лицо было искажено злобой. Измученный голодом и бессонницей, Миклош не сообразил, как существо перешагнуло порог, и через секунду было рядом. Мальчик лишь увидел, что трава, которую он рассыпал как преграду, исчезла, скорее всего, она была сметена, когда дверь открылась.

Миклош резко выдохнул, когда его схватили за грудки и вжали в стену, протащили вверх, пока лицо его не поравнялось с отцовским — взбешённым и злым, каким мальчик его никогда не видел.

— Маленький ублюдок! — выплюнул отец. — Паршивый выродок…

«Он бы никогда так не назвал тебя. Это не он…» — понял Миклош. Мальчик зло лягнул в живот чудовище, рухнул на пол и тут же быстро отполз назад. Он смотрел на монстра. Маски сменяли друг друга, пока мальчик не увидел старое, сильно напудренное лицо Гертруды.

«Она убьёт тебя… Сожрёт твои руки, глаза… Разорвёт тебя на части…»

Гертруда приблизилась к Миклошу и сказала:

— Выходи, мальчишка.

Старуха схватила его за голову и с силой сжала. Мальчик закричал. Ему показалось, что она переломит его череп. Рука сама собой нашла в кармане карточку. Он выставил её вперёд и прижал ту ко лбу трупа. Костлявая ледяная рука вдруг отпустила его. Миклош повалился назад, всё равно держа карточку перед собой. Глаза застилала пелена боли.

Когда же Миклош проморгался, то увидел, что Гертруда замерла, взгляд её помутнел, оскал исчез, а старый шамкающий рот отвис. Потом старуха страшно и испуганно закричала. Что-то тянулось из неё — пелена света. Она рвалась прочь из мёртвого тела к Миклошу. Мальчик отпрянул, желая уйти от странной субстанции, но в ту же секунду та вырвалась и метнулась к нему. Это нечто было жарким, словно пламя, оно в одно мгновение сожгло его изнутри, опалило светом. Миклош открыл рот и закричал, срывая голос. Он увидел, как его кожа светится, как из глаз его выходит свет и освещает всё вокруг. Потом он упал и потерял сознание.

6

Миклоша нашли следующим днём. Он сидел у себя в комнате на стуле, сложив руки на коленях. Весь перемазанный в крови, с распухшей лодыжкой и кровоточащей головой. Отец был рядом, и Миклош улыбался ему. «Бедный мой мальчик», — говорил родитель, и Миклошу становилось хорошо. Очень хорошо. В квартире нашли три изуродованных почти полностью разложившихся трупа. Для следствия так и осталось загадкой, как тело Гетруды Ковач — похороненной три дня назад, оказалось в квартире дочери.

Когда Миклоша забрала какая-то ласковая женщина из социальной опеки, мыслями мальчик был очень далеко. Он ехал в телеге со стариком. Тот вёл кобылу по тропе мимо кованого забора кладбища.

— Я использовал его, — сказал Миклош, достав из кармана карточку. Он передал её пану, но тот покачал головой.

— Мне он ни к чему, — ответил старик с грустью.

— Да, — понял Миклош. — Конечно. Вы ведь тоже мертвы, пан? Вы хранитель кладбища. Первый, кто был там похоронен.

— И я охраняю его от таких, как Гертруда.

— Я теперь проклят, как она? Зачем вы тогда дали его мне? Если знали, что её сила ко мне перейдёт? — Миклош не обвинял. Все чувства ушли, выгорели. Осталось только любопытство, да и оно казалось ненастоящим, инертным.

— Дар этот не злой, — сказал старик. — Но большая сила почти всегда развращает ум. Держи свою голову крепко, Миклош, сожми её, и не позволяй вскружить этой силе.

— Но я не умру теперь, да? Не умру очень долго.

— Достаточно долго, чтобы тебе это наскучило. Надеюсь на это.

— Гертруда, она ведь… Она очень давно жила, — сказал Миклош. Его бабка предстала пред ним четырёхсотлетней старухой, а может, и старше. Древней, почти ветхой и умирающей.

— От её сущности почти ничего не осталось. Она забыла, кем была. Всегда помни, как получил это, Миклош.

Мальчик кивнул. Старик высадил его у реки.

— Вот что, — сказал пан. — Будь осторожен. Есть люди, такие же, как ты, с даром. Они теперь ещё опаснее для тебя.

— Миклош, — позвала его женщина. Мальчик моргнул. — Меня зовут пани Гжеляк. Я психолог...

Ему было всё равно. Его больше занимали блинчики с отцом.

— Вот, — сказал тот, показывая сыну плоский камень. — Самое главное, Миклош, это угол броска. Двадцать градусов, смотри-ка…

[2] Малыш (польск.)