Кали

Прозрачное, тёплое утро второго дня Рождества Христова по новоюлианскому календарю выглядит вполне обычным для океанского побережья, гостеприимно смешивающего солоноватый запах тайской туники с кофейным амбре проснувшихся туристов.

В открытом кафе под матерчатым навесом гремят стульями и тарелками. На кухне что-то со звоном падает и разбивается. И тут же следом – короткая двухголосая перебранка. Шустрые поджарые официанты выносят то омлет по-тайски, то солёную рисовую кашу с яйцом-пашот. Здесь, за столиками, – и говорливые французы, предпочитающие с самого утра красное Шато. И дружные ватажки немецких пенсионеров, предупредительно ухаживающих друг за другом. И тихие, улыбчивые, всегда семейные – норвежцы. Впрочем, туристов на курортах различают не по национальному признаку, а по цвету кожи. Белокожие, с бледными лицами – новички. Ровный бронзовый загар – старожилы, скоро к отъезду. Кровь же – у всех одинаковая, красная.

На пляже вырастают, как грибы, яркие зонтики. Бассейн у кафе наполняется визгами с разбегу плюхающейся в него детворы. Океан заманивает курортников в свои объятия – виднеются, словно шляпки-поплавки, головы ранних пловцов, паруса сёрфингистов, бока надувных лодок. Вдалеке покачивается рыбацкая шхуна. С берега она кажется игрушечной – протяни руку, сощурь глаза, и она уместится у тебя на ладони.

Коротконогий акха, спустившийся с гор на сезонные заработки, ловко выуживает из песка двумя длинными палками мелкий мусор и собирает его в грязно-серый мешок. На плече акха сидит задиристый круглоглазый лемур и скалится на людей, обнажая жёлтые зубы.

Чуть дальше от пляжа, на островке зелени, медленно и беззвучно двигает челюстями домашний буйвол. Он привязан поводком к красному дереву. Равнодушно взирает на окружающий мир.

Утро выглядит обычным, если не считать беспокойного ветра. Он то шелестит веерами высоких пальм, то пропадает в океане, неизменно возвращаясь и рассыпая по стёклам бунгало знаки – крупные капли йодистой влаги. Крутобокий буффало перестал жевать траву и широко раздувает ноздри, глотая ими тревожный воздух. Сочно-зелёный пучок торчит из его челюстей, слюна свисает вязкими струйками. Задира-лемур нервно заёрзал на плечах хозяина, щиплет его выцветшую, долгополую рубаху.

В сине-белой гжели океана рождается некая новая линия. Сначала зыбкая, затем – настолько безукоризненно ровная, как строчка опытной тайской швеи, и захватывающая весь горизонт, что в ней чувствуется непоправимый рок, идеальная формула неизбежности.

Приближаясь к берегу, линия набухает, наливается пеной и обрастает криками чаек. В её чертах уже угадывается многоликая Кали, всасывающая длинным языком силу дикого океана, дабы обрушить свою ярость на тех, кто забыл, что смертен. Кали редко приходит на берег. Она терпелива. Но если уж пришла – есть на то веские причины.

Но, похоже, происходящее в океане беспокоит только тайцев. Официанты застыли с тарелками в руках и напряжённо всматриваются вдаль. Старый акха замер, прислонив ладонь козырьком ко лбу, – наблюдает за вздымающимся горизонтом.

Взрыв хохота за столом французов – реакция на очередной анекдот. Они веселятся на полную катушку, и это понятно – завтра отъезд. Один из французов не сводит озорных глаз с пышногрудой девушки в откровенном купальнике. Она старательно втирает солнцезащитную мазь в спину подруги. На руке у пышногрудой – перламутровые браслеты. Нанизанные на запястье, они блестят на солнце и позвякивают в такт движениям руки.

Безобидная линия внезапно превращается в тёмную гору воды. Из прибрежных бунгало высыпали отдыхающие и тычут пальцами в океан. Неугомонные дети плещутся в море, высекая залпы солёных брызг. Акха бросил палки и мешок, бежит, неуклюже семеня, с пляжа. Он возбуждённо кричит и беспорядочно размахивает руками.

Норвежская чета устремилась к морю выуживать своих отпрысков. Дети ни за что не хотят прерывать веселье. Мама тащит из воды за руку девочку. У девочки на поясе надувной круг в виде фламинго. Она капризничает, упирается – не пойду! Хочу купаться!

Французы в кафе громко требуют принести ещё вина. Официант подбегает и что-то объясняет на смеси тайского с английским, указывая в сторону океана. Француз, запавший на пышногрудую, настойчиво стучит ладонью по столу. Официант, всплеснув руками, скрывается на кухне и выносит две бутылки Шато, откупоривая одну из них на ходу. Банкет у французов продолжается.

Гора воды вздыбливается, становится выше и выше. И чем она грознее, чем мертвеннее её цвет, тем – будто по законам диффузии – сильнее и беспорядочнее мельтешение на берегу. Два ловких парня забрались на крышу хозяйственной постройки. Они уверены в своей безопасности. Предвкушая попадание в тренды ютьюба, они снимают на смартфоны видео. Ты это видишь?! Уау, круто! Камеры гаджетов хладнокровно записывают, как в пасти волны исчезает рыбацкая шхуна, затем – сёрфингисты, любители дальних заплывов, «матрасники».

Между тем первобытный страх, выдавливающий из состояния гипнотического оцепенения, принуждающий бежать, лететь, ползти прочь всё живое, – обходит стороной пожилого, болезненной худобы мужчину. Он зашёл в воду по пояс и встречает исполинскую гостью прямым, спокойным взглядом с полифонической ноткой сдержанного восхищения – как если б впервые увидел давнюю знакомую по переписке и поразился её непредугаданной красоте. Да, он знал её раньше – с тех пор, как в больничных стенах его уведомили о страшном и неизлечимом диагнозе. Он вёл с ней бесконечные диалоги на равных – ночные, а потом и днём. Она постепенно стала его постоянной и единственной собеседницей. Но эти разговоры не тяготели над ним, а напротив, вносили настроение душевного облегчения или усиленной деятельности. Иногда – вязкой задумчивости. Хотя философом он себя никогда не считал, а являл собой типичного представителя скучной профессии – был скромным бухгалтером в небольшой торговой фирме.

И теперь он, не шелохнувшись, стоит к ней лицом и ждёт её. Смотрит сквозь старомодные очки в роговой оправе. Давай, милая! Давай, сука!

Несколько мгновений – и громадная волна, заслонившая всё пространство между небом и землёй, рушится вниз, захлёбываясь собственной тенью и вымарывая окрестности в склизкий чернильный цвет. Осколки низринутого неба перемешиваются с густыми водорослями и волосами утопших, с огромными беззвучно орущими рыбами и стволами обезноженных деревьев. Как злой ребёнок растаптывает чужие замки из песка, так тонны ревущей воды с лёгкостью превращают бунгало и хозяйственные постройки – в щепки.

Всё бурлит, мчится, судорожно цепляется, вопит нечеловеческими голосами.

Пахнет йодом, китовой рвотой и гневом.

Никто не в силах сказать, сколько проходит времени. В хаосе время лишается своей осязаемости. Обрушивается второй, чудовищный удар – наказывающий за раннюю мысль о спасении. Он настигает тех, кто сумел убежать, повиснуть, словно бельевая прищепка, на ветке устоявшего дерева, чудом удержаться на плаву, ухватиться за случайную опору.

Вода, сделав своё дело, медленно отступает. Она уносит с собой лёгкую добычу – тела кошек, собак, лемуров, кур, захлебнувшихся человеческих детёнышей. На оголившейся аспидно-чёрной земле – алые лужи. Из них по извилистым руслам, в сторону океана бегут кровяные ручьи. Слышен хруст костей, лязганье челюстей, звук раздираемой плоти. На берегу тысячи морских тварей алчно впиваются в свои жертвы и рвут их на части.

Два гигантских осьминога, поблёскивая гладкими серебристыми головами, обвили щупальцами тушу буйвола и тащат её в океан. Следом за буйволом на поводке скользит красный ствол дерева. Морской чёрный дракон, извиваясь, не спеша плывёт по кровавому ручью. На спине дракона – женская рука, насаженная на ядовитый гребень-трезубец. Обмякшая кисть руки украшена перламутровыми браслетами.

Несколько крабов вцепились полуметровыми клешнями в обезглавленное тело, алебастровая кожа которого выдаёт туриста-новобранца. За телом, волочащимся по земле, остаётся глубокая влажная борозда. По ней с десяток юрких крабиков с задором тянут рыжеволосый скальп.

В пустоте неба глупо сияет солнце. Под его лучами переливается кобальтовыми оттенками спина ящероголовой рептилии. Тварь обгладывает плоть с человеческих костей. Её жуткая пасть, усеянная, как грядка, кривыми клыками, вероятно, никогда не смыкается.

Кругом, будто спички, выпавшие из коробка, валяются шершавые стволы пальм. Лишь одно дерево чудом устояло, накренилось и щерится узловатыми серыми корнями. На одной его ветви – ярко-розовый надувной круг в виде фламинго – покачивается с резиновым скрипом под порывами ветра. На другой – онемевшие наручные часы в блестящей металлической оправе. Стрелки замерли на 8.30. С ветвей, с круга-фламинго свисает липкая, источающая сероводород, тина.

Под тенью дерева – тучная, ещё живая дама. Разорванное грязное платье задралось, обнажив полные бёдра, живот, соски. Двухметровая рыба леопардового окраса с размаха втыкает лобастую голову в оголённое чрево. Жертва захрипела. Четыре ряда острых, как самурайский нож, зубов задвигались, выедая кишки. Слышны чавканье, хлюпающие звуки.

Небольшие, с женскую брошь, морские мокрицы суетливо бегают в поисках лакомства. Одна из них – виднеется из приоткрытого зева полуживого акха. Она вонзилась в его язык и жадно сосёт кровь. Сосёт, сосёт – до тех пор, пока язык не превращается в бледную лепёшку. Побагровевшее, разбухшее тельце мокрицы измождённо вываливается на песок.

Пир подходит к концу. Из глубины океана – зов Кали. Хозяйка зовёт домой. Твари неспешно и с неохотой покидают берег. Острые шипы, гребни, могучие плавники, покатые головы медленно исчезают под водой, волоча за собой куски мяса, отъеденные конечности, длинные верёвки кишок. Раздутые мокрицы пытаются двигаться на своих семи парах ног, но не получается. Тогда они перекатываются с боку на бок в сторону океана. Одна из последних отступает леопардовая рыба. Она лениво плывёт на пузе по стекающему ручью. В её пасти – шмат человеческого бедра.

Вода у берега ещё некоторое время идёт кругами, клокочет и пузырится кровавой пеной. Потом успокаивается. В небе появляются первые зоркие птицы.

Земля, потрясённая тем, что произошло, испускает стон. Или это звук монашеского гобоя – издалека, возможно, с гор, откуда спустился старый акха.

Среди расчленённых и вспоротых, обескровленных тел и туш рассыпаны, словно звёзды по ночному небу, сверкающие камни. Жирно лоснятся чёрные обсидианы. Трещит и шипит, выпуская газ, базальт. Играет кварцевыми вкраплениями туф. Многорукая Кали оставила на память свои амулеты. Чтобы не забывали.

С вечерними сумерками в океане зажгутся фотофоры – фиолетового, голубого, золотистого цвета, как огни на рождественской ёлке. Их хорошо видно с гор, где стонет гобой. Кали довольна. Она сыта преподношениями с земли. Она отдохнёт на дне океана, наберётся сил. Впереди – африканское побережье.

…У буддистского монастыря, свившего своё гнездо между небом и землёй на горе Кхаолуанг, – белокожий мальчик лет пяти. Он стоит неподвижно. И смотрит вниз. Всматривается в лежащий под ним океан сквозь треснувшие стёкла старомодных очков в роговой оправе. Его взгляд скользит по темнеющей воде, ловит огни люминесцирующей стихии. Какое-то время качается вместе с волной, провожая её к изуродованному берегу, по которому рассыпаны сверкающие камни. Затем проникает в морские глубины, плутает между коралловых зарослей, блуждает в лесах водорослей – спускается всё глубже и глубже, куда, казалось бы, не должен проникнуть человеческий взор.

И там, среди огромных причудливых раковин, взгляд мальчика встречает обнажённую, худую, четырёхрукую женщину. Растрёпанные, летящие в воде, длинные волосы, синяя кожа, кровавый блеск трёх глаз, на шее – ожерелье из пятидесяти человеческих черепов, на талии – пояс из человеческих рук.

Мальчик знает, кто она. Он когда-то с ней был знаком.