Поющие в темноте

Весна

- Ты слышала?

Бьянка поднимает голову от вышивки: гиацинтовое небо и мрачно-золотые плоды, облачный пух гладью в тисках пялец.

- Что я должна была услышать, мадемуазель?

Её голос скрипучий, долго звенящий в ушах уже после того, как Бьянка договорит. Я не люблю её, никогда не любила, как бы ужасно это ни звучало. Бьянка воспитала меня, но я не чувствую к ней благодарности, только глухое раздражение. Что бы она сказала, узнав об этом?

- Ничего — бормочу я, а через мгновение сквозь распахнутое окно вновь врываются дивные голоса. Комната наполняется тихим пением, оно ощущается не только слухом, но и всей кожей, словно дорогой шёлк скользит по телу, прохладный, влажный, искушающий.

- Мадемуазель?

Бьянка смотрит на меня встревоженно. Узловатые пальцы сжимают ткань. Считается, что я прекрасная вышивальщица, на деле же старуха делает за меня всю работу, а мне остаётся только изящно склонить голову в обмен на комплименты.

- Как же ты не слышишь! Такое чудесное пение...

- Я ничего не слышу, мадемуазель Маргарита. В комнате тихо.

Я досадливо топаю ножкой и отсылаю Бьянку прочь. Она уходит, тоскливо взглянув на меня напоследок. Её вид побитой собаки злит меня ещё сильнее. Я бы запустила в неё вазой, но мама непременно отругает меня за это, и от этого желание сделать что-нибудь недостойное становится ещё сильнее.

Выбросив мысли о Бьянке из головы, я высовываюсь из окна. Каменный подоконник впивается в рёбра: если бы не корсет, было бы больно. Пение всё не умолкает, мелодия летит над бесконечными полями, ударяется о стены замка, наполняет каждый уголок моей спальни. Мне кажется, её источник лежит совсем недалеко, на берегу моря. Наверное, это поют девушки в рыбацкой деревушке, пока чинят сети. Хотя едва ли они могут рассмотреть что-то в сгущающихся уже сумерках.

Темнеет. Ночь пахнет обещанием весны. Я всё ещё ношу плащ с меховой оторочкой, но Бьянка уже велела готовить мои шёлковые платья. Март. Буквы лопаются во рту, как спелый виноград, и я смеюсь, сама не зная отчего. Мне четырнадцать лет, начинается весна, и этого достаточно, чтобы почувствовать счастье.

Следующим вечером я устраиваюсь у открытого окна с котёнком на коленях. Свежий ветер шевелит полог балдахина, приносит в комнату запах влажной земли. Бьянка хмуро кутается в шаль. Знаю, она боится сквозняка, немилосердного к её старой спине, но что с того? Пусть в её комнате топят камин, если ей так хочется, а я жажду весенней прохлады и таинственного шороха тканей.

Тихо. Я слышу, как иголка протыкает ткань, натянутую в пяльцах, слышу вздохи и кряхтение старухи. Уже когда я разочарованно решаю, что сегодня загадочные певицы так и будут молчать, до меня доносятся первые отголоски мелодии. Ноты растут, распухают, заставляют сердце тревожно колотиться в груди. Я не могу усидеть на месте, подскакиваю и бросаюсь к окну. Но там, за пределами ярко освещённой канделябрами комнаты, совершенно темно. Ни одного лучика света, ни одного отблеска костра.

Я спрашиваю у Бьянки, нравится ли ей пение, но глупая старуха только удивлённо качает головой.

- Вам, верно, почудилось, - бормочет она.

Её круглые глаза смотрят на меня настороженно. Бьянка похожа на толстую сову, усевшуюся на ветке. С деланным безразличием я зеваю и отворачиваюсь. Старуха что-то говорит, но я не слышу ни единого слова. Только волшебная музыка звучит и звучит, и нет ей конца.

Подтянув длинный подол платья, я крадусь по лестнице. Первая и четвёртая ступенька скрипят, и приходится их перепрыгивать. Не самое простое занятие, когда корсаж не даёт дышать, а ноги путаются в бесчисленных слоях ткани. Но сидеть больше в саду, притворяясь, что играю на лютне, я не в силах. Едва только моя наставница отошла, я поспешила сбежать. Под крышей замка есть просторная комната, которую никто не использует. В ней я прячусь, когда скука становится невыносимой.

Наконец коварная лестница осталась позади. Я крадусь по коридору, мягкие туфли приглушают эхо. У родительских покоев я приостанавливаюсь, услышав напряжённые голоса.

- Она слышит пение, - кричит мама. Я припадаю к замочной скважине. Впервые голос матери звучит так громко, за гранью всяких приличий. Отверстие в двери маленькое, но мне удаётся разглядеть силуэты родителей. Мама стоит ко мне спиной, руки стиснуты в кулаки. Напротив — налившееся багрянцем лицо отца. Он почти выплёвывает слова, гневно и стремительно.

- Это ваша кровь, мадам. Ваша бесовская болезнь. В моём роду нет и не было ничего подобного, о чём вам прекрасно известно. Я взял вас порченой, когда любой другой отказался бы от своих притязаний, и теперь вы приходите ко мне с жалобами?

- Она ваша дочь!

- И ваша тоже, - рычит отец. - И только ваша вина...

Отец делает шаг вперёд. Его рот перекошен в злобной гримасе. Я отшатываюсь от дверей и бегу дальше. Только оказавшись в своём убежище, я могу выдохнуть. Разговор родителей, в котором я ничего не поняла, напугал меня. Сердце стучит и, воровато оглядевшись, я ослабляю корсет, едва не запутавшись в шнурках на спине.

В маминых рукавах — шёлковые ленты, непременное украшение, без которого я не могу её вспомнить. На этот раз они тёмно-пурпурные, словно небо перед грозой, когда из набухших туч вот-вот хлынет дождь. И мамины глаза такие же — влажные, с пеленой слёз.

- Мы нашли вам хорошего мужа, Маргарита. Его владения соседствуют с нашими, и ваш брак поможет однажды объединить их. Ваш будущий супруг благороден и богат. Он будет вам прекрасной парой.

Я послушно делаю реверанс. Ничто во мне не дрожит от слов матери, нет ни радости, ни огорчения. Этот день должен был настать рано или поздно, с самого рождения меня готовили к тому, чтобы стать женой какого-нибудь достойного человека и хозяйкой в его доме.

- Вы счастливы?

- Конечно, мама, - отвечаю я. Улыбка сама прыгает на моё лицо. Не знаю, насколько она убедительна, но мама верит и выдыхает с явным облегчением.

Она протягивает руки и прижимает меня к себе, всего на мгновение, но этого хватает, чтобы я почувствовала исходящий от неё запах вербены.

Свадьба назначена на начало осени. Раньше никак нельзя — приличия не позволят ускорить торжество. Я не чувствую нетерпения. На портрет жениха я взглянула без всякого любопытства: незнакомое лицо, усы цвета ржавчины, густые брови. Скоро он станет моим мужем, но мне всё равно. Я научилась не вздрагивать, когда пронзительная сумеречная тишина сменяется льющейся сквозь камни замка песней. Бьянка не оставляет меня ни на минуту, но я смогла усыпить её бдительность. Мне ничего не нужно, только тонуть в чарующей музыке, внимать ей без конца.

Лето

Бьянка больна. Она лежит на постели и почти не шевелится, кожа приобрела болезненно-жёлтый оттенок, под запавшими глазами тени. Я не думаю, что старуха встанет с ложа. Родители поспешно ищут для меня новую служанку, а пока я предоставлена самой себе, не считая обязательных занятий музыкой и вышивания. Теперь, когда Бьянка не может втыкать иголку в ткань за меня, я передала докучливую обязанность девчонке, убирающей мою комнату. Вечером она забирает у меня канву, а с утра приносит вышивку. Мама даже хвалит мои успехи.

Я задыхаюсь в своих покоях. Жара невыносимая, в окна рвётся обжигающий воздух. В комнате влажно и душно, я хожу в одном только нижнем платье, но и это не помогает. В остальных комнатах замка гораздо прохладнее, и все недоумевают, почему я не закрою окна тканью, чтобы спастись от зноя. Все, кроме мамы. Она смотрит на меня с понимаем, а я краснею и отвожу взгляд. Я не ребёнок, я не верю в сказки, но дивная мелодия каждую ночь окутывает меня волшебством. И я не против потерпеть жару, чтобы и дальше внимать этим звукам.

Старуха умерла. Я только мельком взглянула на её восковое лицо, и по коже побежал озноб. Сегодня ночью тело Бьянки будет лежать в семейной часовне, а завтра гроб погрузят в рассохшуюся от зноя землю. Родители думают, я горюю о смерти наставницы. Мама уверена, что я проливаю слёзы, прильнув к подушке, но на самом деле меня нет в замке. Под ногами — тёплая галька, округло ласкающая босые ступни. Ветерок скользит по плечам, колышет белую нижнюю сорочку. Если меня кто-то увидит, не миновать скандала, но ночь темна и берег безлюден.

В ожидании песни я прячусь за стволами сосен. Терпкий запах смолы приятно щекочет обоняние, вместо подушки — пухлые куртинки армерии. С моря веет солью и водорослями. Я нетерпеливо жду, крутя в пальцах веер сосновых иголок. Наконец, неведомый певец начинает своё соло. Музыка несётся прямо из воды, таинственные тихие переливы звуков. Постепенно вступают и другие голоса, и я слышу ту самую мелодию, что очаровывала и завлекала меня все эти месяцы. Волны медленно расступаются, и я вижу очерченные луной силуэты не то людей, не то волшебных духов. Слишком темно, и я не могу рассмотреть их лиц, но они смотрят на меня, протягивают ко мне руки.

Я не могу сопротивляться силе музыки, да и не хочу. Забыв о стыде и приличиях, я выхожу из-за деревьев и шагаю прямо в круг, образованный певцами. Ликующий зов вливается в меня, разливается по телу, дурманит разум. Я смеюсь и танцую, поднимая ладони к небу. Внезапно ритм мелодии меняется. Она замедляется, хрустальные ноты становятся бархатистее, глубже. Музыка насыщается другими оттенками, тёмными, соблазнительными. Мои соски твердеют и съёживаются, внизу живота загорается пламя, не имеющее ничего общего с жаркой ночью вокруг.

Певцы расступаются. Их фигуры — словно обозначения какого-то пути, дороги среди мрака и звёзд. В конце этого пути — я, замерла среди танца, с неловко раскинутыми руками. А на другом конце выходит из моря мужчина, его кожа источает слабое мерцание, длинные волосы струятся по спине. Он обнажён, но почему-то это не смущает меня, хоть я впервые вижу нагим другого человека. Незнакомец подходит ко мне ближе и бережно берёт моё лицо в ладони. Его пальцы прохладные и чуть влажные, как нити морской травы. Синие глаза светятся в ночи, и пламя, сжигающее меня, выплёскивается наружу. Я делаю крошечный шаг и оказываюсь в его объятиях. Чужие губы касаются моих, и я наконец-то чувствую то, о чём раньше читала только в романах.

Осень

Утром Элиза распустила корсет ещё немного. Я притворяюсь, что полнею от увлечения пирожными, но от мерзкой старой девы ничего не скроешь. Она знает мой секрет, как и родители. От них-то я и не пыталась ничего скрыть. Папа нашёл меня утром знойного летнего дня, собаки привели его к морю. Я очнулась только когда он начал трясти меня, когда его крик прорвался сквозь пелену забвения. Всё моё тело было влажным и холодным, а потаённое местечко, которого никто и никогда не касался, ныло от странной тупой боли. Отец увидел багровые пятна на моей сорочке и весь побелел. Он закутал меня в плащ и доставил в замок, не сказав ни слова за всю дорогу. Дома он передал меня матери и куда-то ушёл. Я увидела его вновь только на следующий вечер, от него пахло вином и злобой.

Теперь меня не оставляют без присмотра ни днём, ни ночью. Элиза — отвратительная старая ведьма, — даже спит в моих покоях. Мне уже сообщили, что она последует за мной и в дом мужа. Я не понимаю, к чему все эти строгости. Самое страшное уже произошло, зачем же меня стеречь? Впрочем, я не спорю с родителями. Мне всё равно. Больно лишь от исчезновения музыки. Много вечеров я садилась у открытого окна, надеясь вновь услышать чудесную мелодию, но до ушей долетал только стрекот цикад в полях.

Скоро моя свадьба. Я стану женой того мужчины с портрета, а затем и матерью. Мама велела мне не тревожится — она что-нибудь придумает, скроет мой позор. Никто не узнает, что моё дитя — бастард, плод случайной встречи на берегу моря. Пусть будет так.

Зима

На простынях расцвёл красный цветок после моей первой брачной ночи. Я спрятала острую иглу у изголовья, когда заходила в спальню отдохнуть перед торжественным пиром. Не знаю, понял ли Франсуа мой обман. Даже если так, он ничем этого не показал.

Мне пришлось сказаться нездоровой, и вот я заперта в своей комнате, на кровати с тяжёлым пологом. Этим пологом я отгораживаюсь от всех, кто приходит проведать несчастную больную. Франсуа редко заглядывает ко мне. Он занят пирами и делами своих обширных владений. К весне он получит ребёнка, а слишком ранние роды объяснят моей болезнью.

Я действительно чувствую себя больной и слабой. Искорка жизни внутри меня ещё слишком мала, чтобы как-то влиять на мою жизнь, но я постоянно ощущаю её присутствие. Волшебная мелодия исчезла, должно быть, уже навеки. Зато вместо неё в ушах звучит шум моря, словно волны перекатывают камни. Все мои духи пахнут солью и водорослями, а бельё кажется влажным, как бы тщательно не сушили его служанки.

Мама редко навещает меня, а когда всё же приходит, мы почти не разговариваем. Она садится напротив и молчит, вглядываясь в мои глаза, выискивая следы грехопадения на моём лице. Она ни разу не спросила меня о том, что произошло на берегу. Но я вижу — в ней что-то сломалось, словно она постарела разом на два десятка лет. Между нами висит тишина, такая густая, что её можно есть ложкой. Только однажды она сжала мою руку в своей. Её кожа показалась мне слишком горячей по сравнению с моей, прохладной и покрытой капельками влаги. От этого прикосновения мама вздрогнула, и её черты исказились в ревнивой гримасе. Я не понимаю, к чему эта ревность. Хотя, должно быть, это всего лишь моё воображение играет со мной, заставляя видеть то, чего нет на самом деле.

Весна

- Где моя дочь?

Я не кричу, хотя вопль рвётся из горла. Франсуа нервно моргает, его рот дёргается в спазме.

- Дорогая, вам не следует волноваться. Мы найдём её совсем скоро.

- Мне не нужно, чтобы вы нашли её скоро, - вместо слов с губ слетает змеиное шипение. - Мне нужно, чтобы она была здесь. Немедленно.

В углу корчится Элиза. На её щеке — отпечаток моей ладони, наливающийся бордовым цветом вина. Она тихонько хныкает, но боится зареветь в полный голос. Моя спальня дышит напряжением, как море перед грозой. Шум волн в ушах совершенно невыносим, в любой другой день я бы свернулась под одеялом и попыталась забыться, но не сегодня.

Жанна исчезла ночью. Я запретила выносить её из своих покоев, кормилица приходила на несколько часов и уходила, когда малютка засыпала в колыбели. А я садилась рядом и смотрела на её крошечное личико, касалась маленьких пальчиков.

Она не плакала, ни разу я не видела слёз в этих миндалевидных глазах, в которых серебряный туман смешался со штормовой синевой. Едва она очутилась в моих объятиях, как всё остальное стало неважным: Франсуа, необходимость изображать из себя больную, гнев отца, горькое разочарование мамы. Мир сузился до тельца младенца на моих руках, от мира осталась только Жанна.

Мой муж не выказал удивления, когда роды начались гораздо раньше положенного. Моя умница дочка даже помогла мне. Она была такой маленькой и тихой, что, казалось, и правда появилась на свет преждевременно. А ещё вернулась музыка. Мне чудилось, Жанна тоже слышит её. В сумеречной комнате она открывала сизо-синие глаза и поворачивала головку к окну. Элиза по-прежнему сторожила меня, и я не могла радоваться возвращению дивного пения открыто, но мне хватало и того, что я слышу его, и что моя дочь может разделить со мной волшебство этих ночей.

Мы провели вместе девять дней. Девять дней и ночей не прекращающегося чистого счастья. А утром десятого дня я проснулась в комнате наедине с мерзкой жабой — Элизой. Колыбель была пуста. Исчезла Жанна, а вечером я поняла, что исчезла и музыка. Больше никто не пел для меня, никто не звал меня к берегу моря. Я осталась совсем одна.

Лето

Из-под тонких туфелек выскальзывает горячая, нагревшаяся на солнце галька. К вечеру она отдаёт своё тепло, и над берегом моря долго ещё плывут тёплые ветры. После смерти Франсуа я вернулась в бывший родительский дом. Теперь, когда и мама, и папа, и мой муж лежат под надгробными плитами, я стала богатой и свободной женщиной. Вот только не нужны мне ни богатство, ни свобода.

Я бреду по узкой каменистой косе, задумчиво вглядываясь в волны. Дочь волнуется из-за моей привычки допоздна гулять по берегу и возвращаться в замок только когда окончательно стемнеет. Мне нет никакого дела до переживаний Изабеллы. Я так и не смогла полюбить своё младшее дитя, моё сердце было вырвано исчезновением Жанны, и грудь осталась пустой и бесплодной. Зато Франсуа щедро дарил дочь любовью, и Изабелла росла вполне счастливой. Во всяком случае, у меня никогда не было причин в этом сомневаться.

Первые блики луны падают на волны. Блёкло-голубая дорожка тянется к самому горизонту. Когда первые ноты долетают до моего слуха, я спотыкаюсь и падаю на колени. Галька больно впивается в кожу, платье из дорогой парчи пачкается в песке и гниющих водорослях, но я даже не пытаюсь подняться. Уже более двадцати лет я не слышала этих звуков. Мелодия ничуть не изменилась и голоса, выводящие её, всё так же восхитительны. О нет, они даже более прекрасны, словно среди благоухающего сада расцвела одна, самая душистая роза.

В призрачном свете звёзд из моря медленно выходят таинственные певцы. Песня кажется мне печальной, и на глаза наворачиваются слёзы. Одна из певуний проходит совсем близко от меня. Лунный луч скользит по её лицу, полному неземной прелести. Я вижу её совсем отчётливо — тонкое платье воздушного газа, пепельные локоны, вьющиеся по спине, и глаза цвета штормового моря и жемчужных ожерелий. Девушка проходит мимо меня и встаёт в круг, уже образованный другими девами.

Только тогда мой взор падает вглубь берега. Моя младшая дочь замерла перед сосновыми стволами, прижав ладонь к сердцу. Её лицо пусто и ничего не отражает, волшебная музыка поглотила её целиком. За спинами певуний я не вижу того, кто идёт к Изабелле, но я знаю: ещё несколько шагов, и она падёт в объятия вышедшего из моря, как пала я, а до меня и моя мать и, может быть, много поколений женщин из нашего рода. Луна поднимается выше. Соль оседает на мои губы, горькая и терпкая. Наконец меня окружает благословенная темнота, в которой нет ничего, только шум волн и пение тех, кто выходит из моря.