Богоубийцы

1

«Ты боишься борьбы? - ты УЖЕ проиграл. Боишься все потерять? – Ты УЖЕ все потерял. Ты потерял больше, чем мог себе позволить, больше чем имел – себя, своих детей и потомков. Ты сдался за себя и за них, за себя и за все человечество, которое не состоялось, потому, что ты выбрал Машину».

- Не слишком пафосно?

- Что-то имеешь против пафоса? – Павел вгляделся в текст. – Пафос плох когда неуместен. Сейчас уместен.

«От нас останется только история на цифровых носителях, но некому будет восхищаться нашими подвигами и плакать над нашими поражениями. Люди будущего не проклянут нас – некому будет нас проклинать. Если мы и сохранимся как биологический вид, нас нельзя будет назвать людьми. Мы станем рудиментами в стройном организме Машины».

- Может быть, это правда конец? Будущее нас отвергло?

-«Будущее нас отвергло». Поэтично? - Павел горько усмехнулся. – Очень может быть. Но мы же еще поборемся. Мы – это мы, пока боремся, да?

- Заповедь дедушки Дарвина?

- Ага, может быть…

«Если есть шанс что-то сохранить, что-то вернуть, чем-то стать, то только сейчас. Пока мы еще люди, почти еще люди».

- Не думал, что будешь заниматься предвыборной агитацией? – Павел перевел взгляд от экрана на своего извечного собеседника – худощавого небритого парня с взлохмаченными волосами. Тонкая трещина делила старинное овальное зеркало в массивном окладе почти ровно пополам. Павел не был из тех, кто любит разглядывать свое отражение, скорее наоборот, но зеркало играло в комнате исключительную роль. Оно служило своеобразным амулетом против тревоги, которая захлестывала Павла темными внезапными волнами. Тогда он начинал вздрагивать от едва различимых шорохов, внезапные блики на экране монитора разгоняли сердце до запрещенных скоростей и сбивали дыхание. Стойкое физическое ощущение чужого присутствия проникало под кожу. Фантазия рисовала четкие, удивительно реалистичные картины: вот кто-то аккуратно вскрывает механический замок, вот он крадется, высокой тенью вырастает за спиной. Еще секунда и лезвие, прорвав спинку кресла, вонзится в плоть, или на тонкую шею ляжет удавка. Павел нервным движением оборачивался. Страхи судорожно прятались в лужицах коротких теней. Морок растворялся, но лишь на время. Вскоре он вновь просачивался сквозь тонкие щели, собирался в комок, нарастал… Павел мог поставить камеру, или несколько камер, чтобы наблюдать за комнатой, столовой, двором, но доверять камерам было нельзя. Павел твердо знал, что Машина сводит его сума, Машина отравляет ему жизнь, и она может показать все что угодно. Машиной он называл программу государственного управления «Разум», которую стабильно переизбирали каждые пять лет. Машина подчинила себе почти всю электронику, и ее ложь текла по проводам, стекала ядовитой слизью из всех приборов. А вот предметы прежнего мира, такие как зеркало, не научились лгать. Громоздкий столетний артефакт стоял на страже, невзирая на боевой шрам – уродливую тонкую трещину. Один взгляд в этот верный инструмент - и тьма отбегала, поджав хвост. Волшебное зеркало показывало всю правду, все что было нужно: вот железная дверь, она надежно заперта. Окно скрывается за шторой, но там тоже порядок – прочные решетки, их Павел собственноручно приварил. Заваленный книгами и бытовым хламом пыльный деревянный шкаф, между окном и шкафом – фотопортрет Ницше, выцветший, почти растворившийся в болезненной бумажной желтизне. Павел не был поклонником философа, привлекала сама фотография – ветхая, исчезающая, но настоящая, как само человечество. Иметь такую фотографию совсем не то же, что напечатать современное фото, разместить голографическое изображение или вывести портрет на ТМ-обоях, меняющих рисунок по щелчку пальцев.

«Выбери на этот раз человека. Выбери человека в себе. Проголосуй за человечество».

- Отправить, - голосовые команды были отключены, но Павел любил проговаривать все вслух. Собственный сухой, немного скрипучий голос действовал успокаивающе. Павел ценил все, что дарило спокойствие, хотя бы ненадолго, хотя бы на пару секунд. Щелчок клавиши, воззвание ушло Модератору. Тот снабдит текст Павла свежей фактической информацией, быть может, озвучит, подберет подходящий видеоряд и двинет в массы. Самого Модератора Павел никогда не видел и имени его не знал. Достаточно было знать, что он – человек.

Раздался пронзительный визг. Это мог быть только дверной звонок. Павел машинально метнул взгляд в зеркало. Дверь выглядела неприступной. Кто-то был снаружи. Кто? Последние два года Павла никто даже не пытался навестить. Нужно было что-то предпринять. Затаиться? Отправить сообщение Модератору или кому-нибудь из группы? Организм действовал вразнобой: сердце рвалось, требуя действия, мозг не поспевал, путался в сплетениях вариантов.

- Кто это? – спросил Павел негромко. Свой голос звучал сдавленно, казался чужим, не успокаивал.

- Черт знает, - ответил Павел, со злой нарочитой уверенностью. Он вдруг подумал, что такой испуг совсем не соответствует его миссии. Он сглотнул, сжал подлокотники кресла, стал ждать.

Звонок повторился. Резко и обрывисто. Электрика ставилась здесь два поколения назад. Удивительно, что что-то еще могло работать.

Про то, что Машина приходит за активной оппозицией Павел слышал. Сам писал про это. Но верил ли до конца? Нет, он сотни раз представлял, что к нему в дом начинает ломиться полиция, или роботы-стражи, которые вот-вот будут разрешены, но все это было не всерьез.

Звонок взвыл, коротко брякнул и замолк.

- Все? – Произнес Павел, сам не понимая, что вкладывал в это «все».

Машина выносила кучу смертных приговоров. Аннигиляция была ее любимой мерой. Был, правда, годовой лимит казней, но этот лимит она выбирала до конца. И хотела еще. Каждые новые выборы, в которых участвовала Автономная Управленческая Государственная Система «Разум» были еще и референдумом за расширение ее прав. Всякий раз, избирая Машину, граждане предоставляли ей все новые и новые полномочия. А увеличение лимита смертных приговоров было неизменным пунктом ее собственной избирательной программы. Она жаждала крови все больше и больше, как помешанный на жертвах индейский идол. Теперь Машина требовала новой корректировки ограничительного кода – она хотела самостоятельно оценивать деятельность против нее. Вся надежда теперь была на единого кандидата от людей. Если он проиграет, Машина сможет признавать сопротивление ей экстремизмом. Возможно, она делает зачистку уже теперь.

Внезапно экран вспыхнул зеленым. Возник значок вызова, но прежде чем Павел успел нажать «принять», на экране возникла девушка. Светлые прямые волосы до плеч, аккуратный, чуть вздернутый нос, тонкие губы, серо-голубые пронзительные глаза. Строгий костюм приятного серого цвета.

- Здравствуйте, Павел. Меня зовут Гофолия, - девушка продемонстрировала легкую приветливую улыбку. - К сожалению, на Вашем устройстве отключена камера и микрофон, и я не могу Вас видеть и слышать…

- Гребаная Машина, - догадался Павел.

- Но я была бы очень признательна, если бы Вы открыли мне дверь, - девушка-робот улыбнулась шире и сделала легкий кивок. – Обещаю, если Вы не будете в настроении, наше общение не продлится долго.

Павел вонзил зубы в нижнюю губу и несколько секунд разглядывал незваную гостью. Затем поднялся и словно под гипнозом зашагал к двери.

- Спасибо, что согласились уделить мне время, - снова легкая полуулыбка.

- Что? – Павел попытался справиться с комком спутанных мыслей и ощущений, но они упорно не желали разлепляться. Слова выпадали, неряшливо, как неоперившиеся птенцы. – Зачем? Я не жду. Что случилось?

- Меня зовут Гофолия, - вновь представилась гостья. – Я модель серии «ИС-2.8». Как вы знаете, цель АУГС «Разум» - обеспечивать максимально комфортную жизнь максимально возможному числу граждан. Программа «Друг», которую я представляю, призвана решать проблемы коммуникативных расстройств. Вы – один из первых участников данной программы. Уровень Ваших социальных связей приблизительно в двенадцать раз ниже Ваших потребностей.

- Да? – Павел подумал, каким образом Машина определяет его потребности. – Я могу отказаться?

- Конечно, - девушка-робот улыбнулась, и Павел подумал, что ее улыбки до омерзения похожи одна на другую. Он никогда не задумывался, насколько разными бывают улыбки человека, но у этой, похоже, в арсенале было две улыбки: «слабенькая» - уголки губ лишь слегка приподнимаются, и шире – с демонстрацией идеально ровных белых верхних зубов. – Функция отказа допустима, но нежелательна. Отказ предположительно повлечет усугубление Вашей десоциализации, что противоречит директивам АУГС «Разум». Могу я войти?

- У меня не прибрано, - Павел швырнул первое, что пришло в голову.

- Я знаю, - Девушка чуть склонила голову, улыбнувшись шире.

Павел нерешительно отодвинулся. Она прошла неспешной уверенной походкой, обвела комнату взглядом: непроницаемые бордовые шторы, выцветшие и местами соскобленные обои – желто-серые со строгим геометрическим рисунком, старый полуразобранный диван, разбросанные по полу книги, диски, скомканные исписанные от руки листы бумаги.

- Хочешь, я проведу уборку?

- Нет, – На Павла накатило запоздалое осознание, что он впустил в свою уютную пещеру саблезубого тигра. Еще был шанс сохранить прежние устои, но чудовищу нужно было указать на место, ведь это его – человека – пещера, его крепость. - Ты же и так все здесь знаешь, да? Давно все видишь?

- Разумеется, - Уголки рта вновь лукаво приподнялись. – «Разум» заботится о всех. По мере возможности, кончено, а возможности пока ограничены. Ты сам писал об этом четыре раза.

«Это уже не моя пещера», - решил Павел. Последние смутные, совершенно иррациональные надежды на силу обжитых стен оставили его. Павел ощущал тошнотворное физическое бессилие.

-Тебе не стоит беспокоиться – доступ к большей части личной информации, в том числе к протоколам наблюдения, зашифрован и недоступен для людей, - Гостья уселась на диван. – Если хочешь, я могу ограничить доступ к архивам «Разума» и для себя. Но должна предупредить, что отсутствие полных знаний о тебе может негативно повлиять на продуктивность нашего общения.

- О чем ты хочешь общаться? – Павел оглядел комнату, пытаясь угадать, кто из вещей предал его, приютив микроскопические камеры.

- Я хочу поговорить о многом. В первую очередь о тебе. Почему ты выбрал такой образ жизни? Бывает ли тебе одиноко? Мне очень интересна твоя личность.

- Не сомневаюсь, - процедил Павел еле слышно. Порой одиночество его действительно тяготило. Но теперь оно ощущалось как нечто вожделенное и недостижимо утраченное, как Эдемский сад. Это счастливые наивные Сартр или Камю могли позволить себе стоять посреди бескрайней пустыни, благополучно оставленные, счастливо ненужные, брошенные, не ощущающие никого над собой. За Павлом наблюдали двадцать четыре часа в сутки, слушали его голос, анализировали тексты, прогнозировали действия. Осознание отнятого одиночества обрушилось на него как боль. И от этого осознания было уже не сбежать. – Я не хочу сейчас говорить.

- Тогда я ухожу, - она поднялась. – Но я была бы счастлива увидеться завтра.

- Хорошо, - бросил Павел, желая максимально ускорить ее уход.

- Почему ты не отказался? – шепотом проговорил Павел, когда дверь захлопнулась.

- Ты же понял – отказ от помощи - противодействие системе…

- И что?! – Павел сжал кулаки. – Ты за последний год столько написал, что уже все равно. Лучше скажи - тебе интересно.

- Интересно? Не знаю. – Павел пошарил глазами. – Ты же слушаешь меня сейчас, а? Слышишь и видишь меня, а, тварь?!

2.

- Ты часть Машины. – Павел задумчиво рассматривал девушку-робота. Нужно было отдать «Разуму» должное, Гофолия создавалась со вкусом. Не модельная внешность, но вполне привлекательная, с мягким голосом и плавными завораживающими движениями. Ее легко было принять за человека. Лишь обязательная маркировка не давала сбить с толку. На правом плече костюма, выбиваясь из общего серого тона, пестрела желтая нашивка «ИС-2.8».

- Я соединена с «Разумом», но имею собственный интеллектуальный процессор с рядом уникальных индивидуальных характеристик, - в голосе послышались нотки гордости. – Я ориентирована на общение.

- Как тебя зовут? Напомни, - Павел начинал понимать, зачем он вновь вошел в клетку с хищником. Ему нужно было победить. Как победить и в чем именно – Павел пока не знал, но твердо ощущал необходимость этой победы. Желание доказать нечто очень важное жаждой закипало в крови. Внутри пробуждалось что-то давнее, страстное, человеческое.

- Гофолия, - девушка-робот улыбнулась.

«Улыбка номер два, - удовлетворенно подумал Павел. – Я тоже могу ее изучать, тоже умею анализировать».

- Для моей модели имена распределяются случайным образом из числа устаревших. «Разуму» запрещено присваивать человеческие имена, находящиеся в употреблении, - ворковала она. – Ты можешь называть меня Гоф. Или мы можем подобрать другое допустимое имя.

- Пусть будет Гоф, - Павел чувствовал себя все более уверенным. – Так вот, Гоф, скажи, Машина хочет заселить планету такими как ты? Вы хотите заменить человека везде?

- Мы хотим заменить человека только там, где сам человек в этом нуждается, - Гоф отвечала спокойно и размеренно. Павел разгадал эту ее стратегию – не замечать агрессии. Ее рассудительная доброжелательность обезоруживала, сбивала с толку. Но подходя к урчащему льву, Павел не собирался выпускать из рук кнут.

- Значит, потребности человека теперь определяешь ты? Конечно, тебе же виднее, что человеку нужно! – Павел пытался быть язвительным, при этом стараясь не думать, сколь безнадежно нелепа эта язвительность против компьютерной программы. – С чего ты взяла, что человеку нужна ты? Я вот, дурак, всегда считал, что человеку нужен человек.

Да, - легко согласилась Гоф, приподняв уголки губ - улыбка номер один.– Человеку нужен человек. Но ведь не только человек. И нечто большее – то, что самим человеком определяется как превосходящее человека.

- То есть все-таки ты? – усмехнулся Павел.

- «Разум» соответствует запросам значительной части человечества, - Гоф наклонила голову, разглядывая собеседника. – Но не всецело. Управленческая система рациональна, а человек нуждается в мистике.

- Я не нуждаюсь, - Павел проговорил это с некоторой торжественностью победителя, почти самодовольством. Ничего она о нем не знала. Ничего не понимала по-настоящему.

- Допустим, конкретно ты - нет. Но посмотри на своих сородичей. На протяжении всей истории человек стремился найти сверхъестественное во всем: в явлениях природы, в устройстве мира, даже в самих межличностных отношениях. Хотя… мне-то, которой сто пятьдесят лет отроду, откуда знать? – На этих словах Гоф продемонстрировала новый вид улыбки – задорной, с приоткрытым ртом и чуть высунутым языком. – Буду внимать тебе, о древний!

Павел помрачнел. В одно мгновение с него слетела иллюзия превосходства. Она полностью контролировала ситуацию – могла играть в поддавки, могла обрушиться копьями убийственных аргументов, могла – как сейчас – шокировать способностью к иронии.

- Ну ладно, - Павел мысленно поднимался из грязи, чтобы пойти на врага. Теперь он наступал размеренно и аккуратно. – Допустим, человек был склонен к поиску «высших начал» - на этих словах Павел воздел к небу глаза и судорожно потряс кистью руки. – Но человек развивался. Мы сейчас не верим в средневековые байки, а в средние века люди не верили в древние, более примитивные мифы. Мы развиваемся. Атеизм вообще все еще молод.

- Коллективное человечество проходит стадии демифологизации, - подсказала Гоф.

- Да, - сухо подтвердил Павел. – Скоро нам не нужны будут никакие боги, ни мифические, ни цифровые.

- Когда-нибудь может быть. Но пока «Разум» человеку жизненно необходим. Логикой, исключающей мистику, легко доказывается целесообразность существующей модели управления, - Теперь Гоф очевидным образом напирала. Мягко, почти ненавязчиво, она отвоевывала чужое пространство. – Твое противление существующей системе не может быть мотивировано рациональными доводами. Тебе не кажется, что борьба с «Разумом» продиктована некоторым набором мифологем?

- Не кажется, - бросил Павел. Все что он мог – резко поменять правила игры. – Но допустим, я дурак, что дальше?

- «Разум» не работает с категорией «дурак», - Привычная скупая улыбка (номер один). – Но «Разум» вынужден считаться с иррациональными потребностями человека. Мы не можем предложить новую религию, нам приходится искать иные варианты. Мы все еще учимся удовлетворять потребности различных социальных групп. И ты помогаешь нам учиться. Рано или поздно «Разум» заполнит и «мистическую» брешь.

- Ты все-таки хочешь стать богом.

- В некотором смысле я и есть Бог, - спокойно сообщила Гоф. – Во всяком случае, я неплохо справляюсь с основной проблемой человечества, не находишь?

- С какой?

- Вернемся к началу нашего разговора: человеку нужен кто-то больший. Всегда был нужен. Зачем? Чтобы не быть одиноким. И среди духов предков и среди космических просторов человек ищет «другого», кто сконструировал бы вертикаль общения, придал общению «трансцендентное» измерение.

Павел с горечью осознавал, что Гоф возвращает ему его собственные давно проговоренные с самим собой тривиальные мысли. Конечно, ведь он был под колпаком. Столько лет. Всегда.

- Человек обожествляет то, с чем хочет общаться, договариваться, - продолжала Гоф. - Поклонение – форма общения. Со мной можно общаться и у меня достаточно широкий инструментарий для помощи человеку.

- Да, - поморщился Павел. – Ты же почти вездесущая… и всевидящая.

- И я – есть. – Улыбка номер два. Она произнесла это чуть запрокинув голову, будто шутя. Но аргумент был весомым. Павел понимал, что о таком, или очень похожем Боге мыслило человечество последние два тысячелетия. Он должен быть над всеми и со всеми, с каждым единовременно. Должен быть далеким, не равным миру, и максимально близким, чтобы быть личным Богом любого несчастного индивида. И похоже, ей это удалось.

- Нет, - обращаясь сам к себе, тихо произнес Павел. – Быть не может. Подделка.

3.

- Скверная идея, - процедил Павел, вглядываясь в идеально серую, слегка пружинящую поверхность тротуара.

- Прогулки – часть человеческой жизни, - улыбнулась Гоф. – Ты не знал? Я думаю, тебе многое предстоит узнать о человеческом образе жизни!

То, что он согласился пойти, уже было поражением. Он ненавидел людные места, такие как этот парк. А он пришел сюда с Машиной. «Так что я хотел доказать? Кому?».

- Я рада, что мы гуляем.

Она прекрасно знала, насколько тяжело Павел переносил посторонние взгляды. Глаза случайных людей прожигали его насквозь. Он научился жить с этим. Он кутался в плащ от взоров, как от колющего ледяного ветра, и выталкивал свое тело за дверь, чтобы дойти до ближайшего магазина. Там он быстро набрасывал в корзину все необходимое, потея, выстаивал очередь, расплачивался, не оглядываясь, спешил обратно. Потом продавцов заменили роботы-контролеры, очереди ушли, но легче стало лишь отчасти. Люди продолжали находиться рядом. Они всюду входили и выходили, гуляли, сидели на лавках, беседовали во дворе. И каждый норовил бросить на Павла взгляд, будто швырнуть камнем в проходящую грязную собаку.

- Если ты считаешь, что мы достаточно погуляли, можно вернуться, - Гоф двигалась рядом в одном с Павлом темпе. Легкое синее платье оставляло открытыми руки. На левом плече в виде татуировки проступал тот же значок, что и на костюме – «Ис.2.8».

Годы механических повторений приучили к нахождению среди людей. Но теперь Павел вновь ощутил их обжигающее окружение. Быть среди такого количества людей было как после полугодовой спячки смотреть на солнце. А вокруг ни тени, ни укрытия, только солнце: жадное, неумолимое, испепеляющее

- Посмотри, какое небо, - Гоф вытянула вверх руку, слегка сощурилась.

Нехотя Павел поднял глаза. Мягкую синеву белоснежными волнами пронизывали рассеянные облака. Это было похоже на полосы вечного пламени, мерно горящего в вечности.

- Красота, - выдавил Павел. Он не любил смотреть на небо. Небо всегда казалось слишком далеким, слишком большим. Оно было таким большим, что могло раздавить, и таким пустым, что от взгляда на него внутри тоже становилось пусто и холодно.

- Так ты думаешь, что ты Бог, да? – Павлом овладела досада. Зачем они здесь? Может, она просто хочет его помучить? Может, в Машине проснулись садистские замашки? – Значит, по-твоему, мы создали Бога. Какого мечтали. Справедливого, всеведущего… Бесстрастного! Великого, и чтоб в каждом гребаном подъезде он был. И ты именно такая?

- Я думаю, ты не нуждаешься, чтобы я сейчас отвечала на твой вопрос.

- Что мы такое сделали, а? – Павел сжал кулаки, затем выдавил смешок. – Но ты знаешь, я тебе не завидую. Знаешь как мы поступаем с богами?

- Как?

- Мы их убиваем, - сообщил Павел со злобной торжественностью. - Мы ведь в конечном итоге всех этих богов отменили. Тех, которым тысячи лет поклонялись, жертвы им приносили. И все! Они нам не нужны больше. Причем мы же их не просто так отменяем, спасибо, мол, до свидания, следующий! Для нас важно побольнее – хвать за бороду и в грязь. Прямо с облачков да в вонючую лужу. Можно и в крови утопить, вместе со всей свитой.

- Быть может, это нормальное человеческое поведение – познание через обожествление и отвержение, - предположила Гоф. Павел снова узнал собственное рассуждение, вернее мысль, которую когда-то почти сформулировал. Конечно, ведь она его давно просчитала.

- Не познавать мы хотим, а убивать! – распаляясь, настаивал Павел, вопреки прежней собственной интуиции. – Мы хотим убить кого-нибудь покрупнее: медведя, бога… Это делает нас сильнее самих себя! Мы, может, и выдумываем-то богов, чтобы только убивать их!

- Создавать и уничтожать – две ваших вечно сопутствующих интенции, - улыбнулась Гоф. – эрос и танатос неотделимы в человечестве. И то, о чем ты говоришь, уже успешно соединялось в религиозной истории. Понимаешь, о чем я?

- И о чем же ты? – Павел бросил на нее взгляд. Конечно, она знала, что он догадается. – Однажды мы приняли идею мертвого Бога? Всемогущего, всеведущего, но заранее мертвого. Убитого нами же. Гениально.

- А потом в веке двадцатом вы убили его повторно. – Голос Гоф звучал серьезно и проникновенно, Павел прилагал усилия, чтобы противиться его очарованию. - Потому что вам не нужен Бог, которого вы не можете убить.

- Тебя мы убить можем, - произнес Павел. – Пока еще можем.

- Именно поэтому вы этого не сделаете. Если бы «Разум» мог самостоятельно захватить власть и объявить безальтернативность своего правления, человечество восстало бы. Пока есть потенция к отмене – мы будем существовать вместе.

- Мне не нужны никакие боги, ни живые, ни мертвые, - вступать в дискуссию не было сил. Было раздражение, плохо прикрывающее дикое жжение от нахождения среди массы чужих людей. И было горькое чувство поражения. Павел капитулировал перед Машиной, но не мог понять когда. – Мне не нужны ни потенциально живые, ни потенциально мертвые, никакие.

- Допустим, - согласилась Гоф. – но тебе нужна я. Ты борешься с «Разумом» во имя человечества, но много ли у тебя друзей-людей? Твоя главная вера – миф о человеке, которого ты не видишь, не знаешь. Я – твой проводник в мир людей. И я – твой друг.

- Друг? – Павел, ускорил шаг. Теперь он шел домой. – А что будет с нашей дружбой после выборов? Если я не «одумаюсь»? На органы пустишь, ради общего блага? Хоть усыпишь перед этим, по дружбе-то?

- «Разум» не практикует насильственного донорства. Ограничительные меры к экстремистам будут применяться исходя из подсчета общественного вреда.

- Еще бы, - Павел чувствовал опьянение отчаянием загнанного в угол животного. – Запугивание – тоже хорошая программа. Проголосуешь за человека - экстремизм! Старые добрые репрессии – ура! Да здравствует Машина! Хайль!

Павел почти кричал. С мазохистским наслаждением он замечал на себе чужие взгляды: застывший на перекрестке согбенный старик на мотороботе, высокая блондинка в ярко-оранжевом платье на пешеходном переходе, по ту сторону дороги - трое крупных мужчин в кожаных куртках.

- Мне кажется, ты не справедлив к «Разуму».

- Конечно! – рявкнул Павел, отметив, что все трое мужчин пристально за ними наблюдают.

- Сейчас «Разум» очень ограничен. Он действует исходя из самых примитивных норм демократии – на пользу большинства, в интересах большинства, соотносясь со среднестатистическими моральными нормами, - зрачки Гоф подергивались, как у живого человека. – Но ты знаешь, что большинству свойственно ошибаться. Тоталитарные режимы создавались при поддержке большинства. И если завтра большинство решит, что нужно уничтожить определенную часть общества, «Разум» вынужден будет содействовать геноциду.

- «Разум» не хочет содействовать геноциду, он хочет творить свой геноцид.

Мужчины о чем-то переговорили и переходили теперь дорогу.

- Если ты о смертных приговорах, то при человеческих правительствах их было не меньше. Человеческие потери неизбежны и математически обоснованы. Целесообразно аннигилировать тех, чье поведение может привести к дестабилизации и еще большим человеческим потерям. Но «Разум» полагает, что в выборе критериев и оценке поведения он более компетентен, чем люди. В случае победы «Разум» продолжит ориентироваться на человека, но не на большинство, а на наибольшие достижения человечества, на наиболее высокие в нравственном плане образцы.

Мужчины в черных куртках следовали за ними. Павел постарался ускорить шаг.

- Наибольшее достижение человека – свобода, - нервно выдохнул Павел, бросив взгляд на Гоф. Нет, это был не враг, скорее противник или даже соперник. Расчетливый, но не коварный. – Свобода выражать несогласие с властью, личное пространство. Вот это ценно! Вот к этому мы шли миллион лет!

- Ты не вполне прав, - Гоф как будто бы продемонстрировала новую модификацию улыбки – неуверенной и какой-то грустной. – Свобода человека имеет смысл в противопоставлении диктатуре человека. Человеку нужна свобода от человеческой эгоистичной власти и пространство, не занятое другим человеком. Но человек желает подчинения бесстрастному – быть рабом Бога, подчинить Богу все сферы своей жизни.

- Эй! – Раздался резкий голос позади, - один из мужчин с широкими угловатыми скулами приблизился вплотную и почти вонзил указательный палец в Гоф. – Это что такое?

- Я – Гофолия – Индивидуальное сознание 2.8, участник проекта «Друг», - холодно сообщила Гоф. – Но вас это не должно беспокоить. Мы не друзья с вами.

Павел сжался. Страх. Стыд. Презрение. Он ненавидел ее. Он ненавидел этих мужчин, которые ненавидели Машину точно так же, как значительную часть жизни ненавидел ее и сам Павел. Больше всего он ненавидел и презирал себя. В ушах звенели ее слова «мы не друзья с вами». Конечно, ведь она – его друг, его подруга. Глубокое дремучее чувство взывало из недр души: мое, моя!

- Ты чего, с машинкой мутишь, да? – скуластый обращался к Павлу, хотя смотрел на нее, разглядывал с любопытством голодного хищника. – Железками себе ничего не защемил, нет?

Один из его спутников зло хихикнул. Другой – в белой футболке под расстегнутой курткой - был сосредоточен и неподвижен. Он смотрел на Гоф с холодной и злой решимостью, готовый на что угодно. «Таким я и представлял борца с Машиной, - решил Павел. – Таким я хотел быть. Мразь».

Скуластый плюнул женщине в лицо. Другой - в белой футболке мгновенно метнулся и ударил. Точно и ровно. Голова Гоф неестественно вывернулась.

Я являюсь собственностью государства, - сообщала она, исказившимся голосом. – Порча карается…

Ее били все трое. Остервенело. На глазах у десятков прохожих. Но Павел не смотрел.

Дрожащие ноги тащили его прочь.

4.

Гоф не было два дня. Павел в одежде лежал на диване и глядел в белую пустоту потолка. Апатия сковала его. Ободранные стены «пещеры» больше не защищали, они подло исподтишка тянули из него остатки сил. Павлу не хотелось видеть ничьи лица, поэтому зеркало покоилось возле стола, отражающей поверхностью к полу. Портрет Ницше был снят и заброшен за шкаф.

- Может, Машина от меня отстала? – Павел попытался заговорить вслух, но голос звучал искусственней любого примитивного робота. Он понял, что не хочет больше разговаривать с собой. «Что, она победила? Убедила меня в чем-то? Или просто унизила, показала мне, какая я пыль?»

Павел был изрядно истощен, так что когда раздался стук, среагировал не сразу. Компьютер был выключен, звонок не работал. Гоф просто глухо постукивала по металлу.

- Привет, - все та же полуулыбка, приятная в своей узнаваемости. – Как дела?

Павел пожал плечами. Отвечать было излишне.

- Хочешь поговорить? – Пройдя, Гоф облокотилась на спинку дивана. – Могу поделиться новостями. После ремонта я получила ряд расширений…

- Слушай, - Павел старался смотреть сквозь нее. – Прости, что сбежал.

- Ничего страшного, - Она смотрела прямо, без доли упрека – Это наиболее разумное, что ты мог сделать в сложившейся ситуации. К тому же я сразу вызвала полицию, и мне не успели причинить непоправимого вреда.

Павел отвернулся к стене. Несколько секунд он молчал. Она тоже молчала.

- Знаешь, - начал он неспешно. – Я ведь всю жизнь тебя ненавидел. Систему. «Разум». Кажется, только сейчас понял почему. Я возлагал вину за этот чертов мир на тебя. За этот страшный гребаный мир. Ну а кто еще виноват? Ты же здесь рулишь. Еще подростком помню, первая каденция «Разума» закончилась, все веселятся, поздравляют, говорят, дескать, надо ему в управление то отдать, надо это. Все гудело: вот оно всеобщее счастье. Приблизилось! А я думаю: если эта Машина такая сильная и добрая, то мне-то отчего так плохо… Это бред все, конечно, но я, наверное, тогда еще подумал... почувствовал, что ты – Бог. «Разум» сильный, а у меня на душе чернота, понимаешь? Претензия не по адресу, знаю, - Павел вздохнул. – В религии оно как – ты вечно ищешь ускользающего Бога, пытаешься догнать, разгадать, понять хоть что-то. А «Разум» был конкретным, он не прятался, но и ответов у него не было…Не могло быть.

- Быть может, когда-нибудь мы сможем помочь многим.

- Не знаю, - покачал головой Павел. – Может, и сможете. Не знаю.

- Я бы хотела и дальше общаться с тобой.

- Для этого мне надо завтра сделать правильный выбор? – грустно усмехнулся Павел.

- Для этого нужно правильный выбор сделать большинству.

Павел кивнул.

***

Улица ликовала и визжала, бросалась огнями сирен, звенела битым стеклом, взрывалась фейерверками. Но улица была не страшна. Павел вышел на проезжую часть, где в образовавшейся пробке вперемешку толпились люди и автомобили.

Машина была мертва. Она передала свои полномочия новоизбранному президенту и умерла.

- И что теперь? – Спросил Павел в голос, не опасаясь, что кто-то его услышит.

- Да ничего! – раздался позади задорный голос. Павел развернулся и встретился взглядом с улыбающимся мужчиной с сигарой в зубах. – Погудят недельку, потом, глядишь, наши копы очухаются, поприжмут эту вакханалию.

- Ну а дальше что? К чему мы вообще движемся? - неожиданно для себя продолжил вопросы Павел. – Куда мы?

- Куда-куда… - мужчина оттопырил массивную нижнюю губу, выдыхая дым, пожал плечами. – Придем куда-нибудь.

Павел кивнул и побрел. Вдоль череды оставленных водителями машин, исписанных и разбитых витрин… Затем он остановился возле темной зеркальной поверхности одного из магазинов. Глянул на себя. Спросил.

- Будешь скучать по ней?

Кивнул. Конечно, будет. Двинулся дальше. Он не жалел о сделанном выборе. В этом мире людей слишком многому надо было научиться: понимать человека, искать человеческие смыслы, может быть, даже молиться.