Маргарита Блинова

Груша

Автор:
Иван Быков
Груша
Работа №493. Дисквалификация в связи с отсутствием голосования.
  • Опубликовано на Дзен

История колдуньи

Деревья, только ради вас,

И ваших глаз прекрасных ради,

Живу я в мире первый раз,

На вас и вашу прелесть глядя.

Мне часто думается, - Бог

Свою живую краску кистью

Из сердца моего извлёк

И перенёс на ваши листья…

Борис Пастернак

Один Бог ведает, кто мы

Резкое потепление, сильный снегопад и ветер сделали своё гиблое дело. Под тяжестью обледенелых проводов попадали, переломившись, словно спички, столбы, и нас, студентов Липецкого пединститута, бросили в село на восстановление. Расселили на Выселках по избам. Мне достался старый, из выеденного временем красного кирпичи дом, в котором жила бабка Груня. К счастью родители подкинули мне копеечку, а потому у нас на столе была не только картошка, но и солёные огурчики, сало, яички и молоко.

Вечно недовольная и вечно бормочущая себе под нос худая и костистая бабка всегда ходила в ватной жакетке, тёмной кофте и выцветшей до серости сатиновой юбке с замотанной в белый платок головой и, прикладывая ладонь то ко лбу, то к затылку морщилась и даже вскрикивала, слегка постанывая. Когда она спала, мне было непонятно. Утром с натопленной просторной русской печки (старушка почивала в закуте за печью), я видел желтеющую стопку блинов в синем блюде, нелупленые картошки в чёрном чугуне и молоко в махотке, то есть в глиняной кринке с обломанным краешком. Мои рукавицы, носки и меховые сапоги сушились в гарнушке, то есть в специальном углублении в русской печи.

По сельской традиции на побелённой стене висели в тёмной деревянной рамке фотографии. В самом центре выделялась крупная слегка пожелтевшая карточка, на которой счастливо улыбались двое молодых: она в фате и белом платье, он в светлой рубашке и тёмном костюме.

- Неужели это Вы? – не смог сдержать я удивления, в первый раз глядя на чернобровую и круглолицую красавицу, на её толстую, перевитую белой лентой с цветком косу.

Старушка, зардевшись, угловато кивнула. Куда всё делось? С другой стороны, как ещё можно жить, потеряв того, кто обнял и сияющими глазами, вон и сейчас с фотографии говорит: «Моя навсегда!..»?

- А это кто? – показал я на худенькую девчушку, которая робко сжавшись, смотрела испуганно, по-птичьи.

- Катькя, сястра, ишо мыладая, - жалеюще и с грустью отвечала слегка гундосым голосом Груня. - Она и вон тама, в сорак лет, в углу, и ввярху – в шисьдясят… замуж так и не выхадила, жертвинница.

- А это ваши дети? – три сестры, похожие друг на дружку и на молодую маму весело смеялись…

- Маи, - голос потеплел, а в глазах на миг исчезло уныние и забитость, они наполнились счастьем, вспыхнули. Теперь это были живые, смеющиеся карие глаза, горячие и диковатые. - Надюшка, Вярунькя и Любаша… В Маскве, в Щёлкови на ткацкай фабрики работають. Замуж павышли, унучатак пятира, грех жалывытца. Кали ба гылава не раскалвылась, то жить можна, пра.

Мороз в те дни был крепким, так что покрывал стёкла толстым слоем инея, на которых щедро рисовал различные узоры и травы, предупреждая, мол, со мной шутки плохи. Груня, когда топила печь, любила поднести горячую кочергу к окошку и наблюдать, как с кошачьим шипением и плачем тает снег, а в округлый просвет заглядывает любопытное желтоватое солнце.

В декабре, сами понимаете, темнеет рано, а потому долгие зимние вечера мы коротали при слабом свете колхозного фонаря. Молясь перед тремя тёмными иконками, бабка каждый раз произносила странную фразу: «Госпади, пыжалей мине акаянную, вить не жалезныя я, а всяво лишь дирявяшка зыкапчёнка».

Однажды, вернувшись с холода голодным и промёрзшим до костей, я увидел, как бабка Груня возится в заветном коричневом сундуке, притулённым между кроватью и столом. Сундуком, на который я сажусь каждый раз, когда завтракаю или ужинаю.

- Суды гыляди, чаво я сблюла, - протянула мне три рулона почти серая костлявая рука. - Чую, ты мальнина добрай и умнишай. Паймешь, што и к чаму тута нырисовына Ванький маим, царство яму нибесная, ды мне прыяснишь.

И снова левая рука поднялась вверх, как-то застыла на миг, потом на неё упала, опершись лбом, седоволосая голова старушки. Раздался глухой стон, глаза закрылись на минутку. Но вот отпустило, Груня словно встряхнулась, глянула куда-то внутрь себя, затем той же левой рукой ощупала тугой узел на белом платке, глубоко вздохнула:

- Как Ванятки маво ня стало, с той пары и напала дряниша, маюся и маяся. На, пыгляди!.. Гадикась, паближай фанарь пыдадвину, пыдсвячу…

Изломанная, могучая чёрная тень страшной колдуньи металась по стенам, по потолку, но я не замечал этого, я развернул один из рулонов и просто ахнул: среди мрака, как среди мусора блеснувший золотой, сияла написанная хорошим художником картина. На рисунке было изображено зелёное дерево. Двойной чешуйчатый ствол выше сросся, сильно потолстел в месте срастания, вновь потянулся вверх, явно напоминая женскую фигурку. Боковые ветви походили на руки, а выше круглился нарост, похожий на голову. Густота и сочность, то есть жизненная сила так и сквозила в эмоциональной картине.

Потрясённый я развернул другой холст. То же самое дерево. Особенно дивно смотрелся похожий на тело человека ствол, когда художник изобразил его осенней порой, ведь листва переливалась янтарями и гранатами. А ещё я ощущал тепло, словно от костра, от пылающей зари, которая ярко светилась между ветвей.

Апогеем же был третий рисунок всё того же дерева, внутри ствола которого явно виднелась стройная девичья фигура, мало того, шероховатости изображались так, что чуть смазано, грустно и заплаканно, но виделось лицо, какие-то неземные, заглядывающие тебе прямо в душу глаза. Дерево зацвело, оделось в платье невесты.

- Эта я, Грушичкя-гарюшичкя, - сказала старушка и вдруг всхлипнула жалко, опустив голову. – Ка мне дычаря ня едуть, пытаму шта мине на сяле калдудньяй завуть. Ны чужой раток ни накинишь платок, считають, мол, гылава у мине расколыта пытаму, что дирявянныя. Ды и самя я тожа дирявяшка. Сны мне пра эта снилися, вот и ня вытерпела, балда, таваркам про сны та те и рысказала: Настасьи-заловки и Вари-шепчихи, а у них язычины – во, биз кастей… канешна, на всю пыливанскую рызбалтали…

Спохватившись, шаркая обрезанными валенками, старушка взялась накрывать на стол. И опять страшные тени, то удлиняясь, то наполняя избу, метались по стенам и потолку, на этот раз я их видел, и в моём воображенье по избе впрямь двигалась ведьма в облике Груни, а тень показывала её суть – тёмную душу. Но было совсем не страшно, скорее весело.

- Я б памалкивыла, ды видь интяресна самой знать, пычаму мой Ванькя гыварил, будта я тута нырисовына?

- Всё просто, - рассмеялся я, - дерево груша, ваше имя – Груша.

- И вить, што чудно та, апосля он рисавать разучилси, прям, как руки хто яму атбил. Хатишь, рыскажу, чаго я сама пра эта думыю? Ежали жалаишь паслухать, то ужнай, да на печкю лезь, а я счас назад дабришу прибяру и зачну табе казать, пра.

Мы тесно переплетены друг с другом…

Умирая, худосочная и пожелтевшая морщинистым лицом бабушка Катерина исповедовалась перед батюшкой:

- Больше суток мучилась моя старшая сестра Груня, кричала истошно, металась бедная, и померла, будто распятая на кресте, так и не родив мальчика. Я от ужаса просто не могла прийти в себя, успокоиться. И обличьем вроде не оплошала, и ухаживать за мной пытались, и сватались не один раз, да только, как напоминание снилась мне старшая сестра, приходила в зелёном пышном платье, глядела на меня глазами мёртвыми, закатившимися, говорила глухим голосом: «По моей дорожке пройдёшь, потому что муку мою на себя принимаешь». И обмирало моё сердце, каменело, а потому всем парням и мужчинам отказывала. Отпусти грехи, батюшка, за то, что прожила без детей и отхожу в мир иной невестой Господа нашего Иисуса Христа. Всю жизнь несчастная Груша снилась, вот вчера… опять ночью явилась… как наяву… в зелёном… объявила, мол, по пути её последую. Что она хотела этим сказать, батюшка?.. Что-о?..

Ответа старушка не услышала, ибо молодой священник Алексий в эту минуту размышлял, где удобнее купить новый аккумулятор к своему «Мерседесу».

Последние силы ушли на горькое откровение. Вытянулось иссохшее тело и замерло навсегда, а вот неутолённая душа устремилась ввысь, лишь замечая, как из светлых игл в зелёной пустоте следом мгновенно выстраивается, не отставая, причудливый островершинный замок. Ничего не стоило присесть на одну из игл, на самую вершину и передохнуть, хотя никакой усталости не чувствовалось. Стоило слететь, чтобы устремиться дальше – ввысь, как иголки рушились, замок рассыпался, но затем, снова выстраиваясь, стремительно догонял. Так продолжалось бесконечное количество раз, пока вверху не засветлело. И вдруг, как будто из воды вынырнула…

Всё резко поменялось. Она – молодая, оказалась на летней солнечной поляне, усеянной луговыми колокольчиками, золотистой кашкой, фиолетовой душицей. По цветущему полю, одетая в пышные зелёные одежды, с рассеянным видом гуляла её старшая сестра и гадала на ромашке, отрывая белые листочки, правда, гадала странно:

- Будет мальчик, - говорила нараспев полнотелая Груня, отрывая лепесток, - нет, девочка – ещё отлетел лепесток. - Неужели, животное? – голос дрогнул, а лепесток плавно закружился вертолётиком. - А может, растение? – новый лепесток запорхал белым мотыльком.

Катюша всей грудью вдыхала и не могла надышаться нежным ароматом цветущей душицы и мяты. Какое это счастье оказаться летним днём в поле, увидеть родного, близкого тебе человека живым и здоровым!

- Мальчик… девочка… животное… растение… - летели лепестки. – Всё-таки, мальчик, - ура, я нагадала мальчика! Конечно же, это ненаглядный Ванюшенька.

На этот раз у старшей сестры были живые, смеющиеся карие глаза, горячие и диковатые, те самые, какие были у отца – молдаванина. Она подхватила под руку Катю, посмотрела на неё радостными глазами и защебетала ласточкой:

- Давно тебя ждём, младшенькая. Идём скорее в мастерскую… нашего будущего. Так уж получилась, что теперь я твоя ведунья, я за твоё преображение отвечаю. Видишь ли, невестам Христа следует особая привилегия, им не надо, как мне, например, ужасно долго скучать в очереди, ты вытянула счастливый билет, - сияя, сестра разжала ладонь, на которой лежала золотистая пуговка цветка ромашки с единственным белым лепестком. – Судьба определена.

Они шли по открытой местности, всё было до боли знакомо, терпко и сладко пахло житом, будто она в далёком детстве в селе, у дедушки Миши: тот же лысоватый холм, с которого видна в долине серебристая речушка Мелковатка, курчавые шапки лозин, вытянутая дугой по левому берегу улица - Выселки.

- Мы, что, - Катюша удивилась и обрадовалась, даже задохнулась от счастья, - возвращаемся домой?

- Ага, ты возвращаешься, - с хихиканьем подтолкнула её в бок Груня. – Вот только, - посерьёзнела, - кое-какие мелочи надо уладить, так, пустячки.

- Какие мелочи? – с досадой спросила Катя, сердце которой так и рвалось в просторный деревянный дом, где всегда пахло горьковатой полынью, во двор, где бегали козы и куры, на речку, где купалась и с дедом ловила рыбу, а ещё собирала чёрную блестящую ежевику по кустам.

- Надо твоё согласие... ведь ты хочешь… вернуться…

Она ещё спрашивает. Сердце запрыгало мячиком, а цепкие пальцы сжали руку сестры. Катерина закивала головой, мол, да-да, бежим скорее…

- И ты согласна взять себе мою горькую судьбину?

- Согласна, согласна! – отмахнулась нетерпеливо и решительно.

- Отлично, тогда нам сначала сюда.

Они свернули влево в заросший высокой и густой травой отрожек - к глинистым ступенькам, круто ведущим вниз, остановились перед серебристым округлым входом.

Сестра протянула ладони, на которых лежала ромашка с одним лепестком и тяжёлая дверь легко, словно была невесомая, распахнулась. Внутри, в полумраке, сновали туда-сюда какие-то тени.

Прошли монотонно гудящий коридор и оказались в просторном Зале, набитом людьми.

- Грустно всё это видеть, - говорила мимоходом сестра, - но, что делать? Мало у нас рожать стали, мало. И не заставишь! Но, может, глядя на тебя, спохватятся. Уверена, ты их, там, на грешной земле, подвигнешь...

Удивлённая Катюша увидела сидевших с грустными лицами отца и мать, своих крёстных, соседей. Они не вставали, лишь глядели на неё, как смотрят на грудничка. Боже, сколько же вокруг знакомых лиц, почему они так умилённо смотрят?

Миновали Зал «ожидания», который до слёз растрогал Катю, но останавливаться нельзя, возвращаться тоже нельзя, даже в мыслях. Подошли к вратам Преображения, опустили в окошечко «гаданную» ромашку, нажали красную кнопку.

- А-а, невеста Христа, - встретили двое в белых комбинезонах очередную преображенку. – Заходи, раз согласилась.

- Прощай, сестрёнка, - услышала она за спиной, и врата бесшумно закрылись.

Перед собой Катюша увидела просторную лабораторию, в центре сверкала металлом в разноцветных проводах и кабелях громоздкая машина.

Двое сотрудников, с именами Петра и Павла на нагрудных жетонах, взяв её руку, по очереди нажали разными пальцами дважды жёлтую и трижды синюю кнопочки, затем, сели за пульт управления, посылая определённую программу. Раздалась торжественная мелодия, машина вспыхнула лампочками, будто глазами и бархатным голосом попросила зайти в кабину, раздеться и тщательно помыться под душем.

У Катюши было такое ощущение, что она моется не простой, а живой водой. Приятно было ощущать вновь своё тугое помолодевшее тело, розовую высокую грудь, полные бёдра, чувствовать пробудившиеся в ней желания. Ей страстно захотелось забеременеть, стать матерью, кормить грудью своего первенца. Она даже представила свою тайную любовь – вихрастого шофёра Николая, его поцелуи, сильные руки… Стало так сладко.

Но вот сверху, извиваясь красными змеями, спустились два колючих щупальца, обвили её грубо и бесцеремонно и вздёрнули вверх, она взвизгнула от неожиданности, от жгучей боли. Страшней всего был третий чёрный щупалец, который тянулся к ней снизу, хищно хватал, безжалостно впивался и рвал, рвал, рвал…

Ровно полтора суток длилось мучительнейшее преображение орущей Катерины. В жалкий писк превратился её голос, а молодое красивое тело было размолочено, размято, растворено до молекул…

…И вот на Выселках в деревянном доме-пятистеннике раздался плач новорожденного младенца. Мать была опытной, роды не первыми, а потому прошли без последствий.

Мальчика назвали Ваней. Он и не подозревал о плате за своё появление на свет Божий, а потому по натуре был жизнерадостным и любознательным. К радости скромных родителей последышек уже в три года малевал на листах альбома обычной, купленной в магазине кисточкой и акварельными красками. Выходило ярко и живо. Больше всего Ване нравилось рисовать свою большую семью.

***

Как я вернулась на землю

Груне долго пришлось ждать своей очереди: ни много, ни мало – семьдесят три года, то есть вплоть до того времени, когда её младшая сестра Катерина попала в Зал «ожидания» будущего, где, дав согласие, вошла в мастерскую Преображения, чтобы вернуться на Землю и стать в другой жизни мальчиком. Катерина, то ли по глупости, то ли ещё по какой причине, согласилась вытерпеть её муки, а она смалодушничала: не хватило духу дать согласие на то, чтобы явиться на землю в человечьем облике. Она заявила, что категорически не согласна туда спускаться. Пётр и Павел предупредили, мол, несогласных всё равно на землю отправляют, только в виде животных или растений.

И вот роль ведуньи выполнена, наступил её черёд. Муки преображения приняла на себя сестра, а потому Груня оказалась у другого входа в зловещую машину. Там, одетая во всё зелёное девушка дала ей кружку похожего по вкусу на яблочный сок напитка, от которого мигом наступил сон, а тело стало бесчувственным…

…Странное событие произошло в Бодяковском плодопитомнике в один из весенних дней. На площадку, где были выставлены на продажу плодовые деревца, опустилась большая, похожая на аиста, птица. Подхватила в клюв саженец молодой груши и взвилась в небо. А спустя время воровка выронила добычу, пролетая над Выселками. Жившая по соседству с Ваней девочка случайно увидела, как деревце медленно опустилось к тому во двор.

Апрельским утром Ваня намалевал густо и сочно зелёное деревце с раздвоенным стволом и начал восторженно лепетать, объясняя сёстрам про «гуню» во «дйоике».

Конечно, никакой груши, да ещё растущей из земли двумя стволами, во дворе не было, а потому одна из насмешниц-сестриц, сморщила веснушчатый нос и спросила ядовитым голоском:

- А откуда же она появится, твоя «гуня». Уж не с неба ли свалится?

Ваня серьёзно затряс белесой головой, соглашаясь:

- Дя, себа…

- А сам ты тоже с неба? – то ли кудахтнула, то ли квакнула другая сестра, надувая щёки, чтобы не рассмеяться раньше времени.

И опять малыш согласился, даже ножками в красных сандаликах усиленно засучил, застучал пятками по ножкам стула.

- Тозе с себа!.. - крикнул.

Сёстры заливисто расхохотались, вместе с ними зазвенел колокольчиком их младший брат. Но вот Ваня соскочил со стула и, вприпрыжку, помчался к двери с криком:

- Пиителя, узе пиителя!..

Сёстры выбежали, следом и глазам своим не поверили. Ибо перед ними, как раз напротив Ваниного окна, стояло, упав корнями в ямку, крепкое деревце, имеющее прямой ствол и густую зелёную, в виде шапки, крону.

Первая любовь

Так под окнами мальчишки стала расти груша. Точнее, мальчик и деревце росли, как бы соревнуясь друг с другом.

Сёстры усердно поливали упавшее с неба плодовое дерево, сыпали под неё навоз и золу, а брат им помогал, а ещё он разговаривал с грушей, как с живым существом, подбегал, обнимал серый и шероховатый ствол, теребил кожистые листочки. Со слезами на глазах отговаривал отца, который подходил с секатором к молодому саженцу, чтобы его обрезать и правильно сформировать крону.

Ваня подружился с чернявой соседской девочкой Аней, с той самой, которая увидела падающую с неба к нему во двор грушу. Из-за чёрных волос и смуглой кожи, а также за упрямый характер сёстры звали её Турчанкой. С Аней, в отличие от насмешниц-сестёр, можно было играть целыми днями. Ваня забывал про кисти и краски, он носился по её двору, прятался в сараях, по лесенке шустро забирался на чердак и зарывался в душистое сено. В саду они по очереди качались на качелях, Аня не раз угощала его грушами и тоже рисовала палочкой на песке. Она была уверена, что никого нет красивее её на всём белом свете, что её груша самая сладкая, а рисует она куда лучше соседа. Если мальчика уводили сёстры, а то и ребята, которым нужен был вратарь, то Аня сердилась, надувала губы и, махнув рукой, мол, всё, я с тобой больше не дружу, убегала.

Ваня, когда рисовал грушу, а он рисовал и в зимнее время, утопающую в снегу, голенькую, беззащитную, и в ярком разноцветном осеннем наряде, и по-летнему зелёную, косматую, всегда показывал как будто бы… спрятанное в стволе дерева тонкое и изящное существо, напоминающее фигурку человека.

Сёстры въедливо выспрашивали у чудака, кого же он внутри ствола груши видит, кого изображает, но на это брат ответить не мог, лишь пожимал плечами. Со временем к чуду появления плодового деревца в саду привыкли, а на странные рисунки младшего брата стали смотреть как на обычную фантазию художника, желающего одушевить в своём воображении дерево.

Ванюшка рос, ходил в школу и… продолжал много рисовать. Родители не жалели денег, покупали дорогие масляные краски, колонковые кисти.

Теперь на его рисунках двойной ствол груши сросся, сильно потолстел в месте срастания, затем потянулся вверх, теперь уже явно напоминая женскую фигуру. Боковые ветви походили на руки. И выше, будто голова, круглился нарост. Густые ветви, окаймлённые зелёными листьями, напоминали пышную причёску. Особенно дивно смотрелся похожий на тело человека ствол, когда юный художник рисовал его осенней порой, когда листва становилась янтарной и цвета кармина. Густота и сочность, то есть жизненная сила так и сквозила в его эмоциональных творениях. Родители и сёстры видели пылающую зарю, которая ярко светилась между ветвей груши, а то и пролетающий клин гусей в густой синеве небес, правда, опять же – между ветвей, из-за зелёной, жёлтой и красной бахромы листвы груши.

Соседка Аня, не дождавшись в очередной раз Вани, чтобы поиграть с ним, стала ревновать мальчишку к его увлечению рисованием, грозить сжечь кисти и палитру. Ей не нравилась его «глупая мазня», про которую и на улице, и в школе все уши прожужжали. К нему в дом приходили не только учитель рисования, но и двое приезжих художников. Когда в сельском клубе рисунки и наброски тринадцатилетнего Ивана Сонечкина развесили в порядке их возраста, то оказалось, что картины как бы росли вместе с их автором. Мало того, явно наблюдалось постепенное увеличение удивительной фигурки, изображённой на стволе.

Апогеем же был последний рисунок: внутри ствола груши явно виднелась стройная девичья фигура, мало того, шероховатости изображались так, что чуть смазано, грустно и заплаканно, но виделось лицо, какие-то неземные, заглядывающие тебе прямо в душу глаза. В этот год плодовое деревце зацвело, оделось в платье невесты.

Аня, вместе со своим классом, побывала на выставке и, сама не зная почему, прониклась чёрной ненавистью к груше – молодому деревцу, которое с любовью рисовал Ваня. Она желала, чтобы сосед её рисовал, сделал сто, нет тысячу портретов: зимних, летних, весенних… в разных платьях… на сеновале, у речки… и сделал про неё выставку, такую, чтобы все просто ахнули и попадали… жаль, что он, дурак, кроме этой уродливой деревяшки, ничего не видит…

Назло непонятливому художнику, она звонко расхохоталась и сказала громко, так, чтобы все её услышали, сказала с вызовом, с уничтожающей ядовитостью:

- Худо-жник – от слова «худо»! Какая-то у него груша чудная – беременная!

Семиклассники громко захихикали, учительница покраснела, грозя пальцем, но это было правдой. Теперь все ясно видели пузатый ствол, кричали наперебой, тыкали в картины пальцами, ибо видно было, что в «пузе» сидит младенец.

- Ха-ха-ха! Груша беременная… Ну и художник… от слова «худо», отжёг…

Вскоре и на улице, и в школе Ване не давали проходу, встречая, и маленькие, и большие, и ребята, и взрослые кричали ему:

- Эй, Груша беременная!

- Здорово, художник, от слова худо!

Словно оглушенный, парнишка ночью влез в клуб и поснимал со стен свои творения, тут же вырвал картины из рамок, скатал в большой рулон и унёс… на костёр. Лишь под утро вернулся перепачканный в сажу, угрюмый и промёрзший до костей домой, твёрдо сказав с порога, что в школу он больше не пойдёт.

И уехал семиклассник из села. Поговаривали, что взяли его в Чаплыгинский интернат, в котором можно было и жить, и учиться.

Узнав, что Ваня забрал картины из клуба, вырвал холсты из рамок и исчез с ними неизвестно куда, Аня спохватилась. На их излюбленном месте, на высоком берегу речки между двух жёлтых ив она нашла в пепелище уголочек холста с клочком синего неба. На её счастье за густо разросшимся седым полынным войлоком валялись три, видимо, подхваченных ветром и отлетевших, а потому сохранившихся рулона, развернула, внимательно всмотрелась и расплакалась. Такая вот она – первая любовь, горькая и терпкая.

Музей-мастерская Сергея Конёнкова

Впервые в Третьяковскую галерею Иван попал ещё в том самом злополучном седьмом классе. Отличников и хорошистов из шестого и седьмого классов на зимних каникулах свозили в Москву. Вернувшись, мальчишки дружно обсуждали падение со второй полки сонного «шпенделя» Мишки Попкова. Мальчишке повезло, он свалился прямо на спавшую под ним воспитательницу – добродушную толстуху Матрёну Ивановну, которую за глаза и в глаза звали Матроной. Подтрунивать было над кем, Иван тоже шутил и хохотал, но перед глазами словно бы оглоушенного парнишки стояло совершенно другое. Он воображением и душой представлял картину Сурикова «Боярыня Морозова», ощущал зиму, слышал скрип саней, а ещё пятой точной опоры чувствовал ледяное прикосновение к снегу, ведь это не юродивый, а он, Ваня, сидел в тот миг на снегу и… совершенно очарованный боярыней, также, как и она, вздымал руку с двумя сжатыми перстами.

Ваня понял свою бабушку, понял, почему она истово верит в Бога, ибо тоже поверил, увидев картину Иванова «Явление Христа народу». Эта картина так потрясла его, что воспитательнице пришлось трижды возвращаться и попросту за руку уводить от поразившего его видения. Ваня и раньше задумывался, какой же он – Бог? И тут вдруг увидел, вдруг почувствовал в себе душу прослезившегося от радости раба, а сам, словно тот обнажённый мальчик-еврей, немного с испугом, немного с радостью и немного с покорностью взирал на Иисуса Христа.

Мечта поехать вновь в Третьяковку так и осталась мечтой. Увы, вернуться домой он не мог, слишком глубока была рана, а из интерната в Москву как уедешь.

В Чаплыгинском интернате учили очень строго, а потому десятиклассник считал себя серым по способностям учеником, хотя в аттестате не было ни одной тройки. Поступать в столичный институт не решился. Из-за любви к учителю химии и желании походить на своего кумира поступил в Липецкий пединститут на биолого-химический факультет, набрав, вместо положенных четырнадцати, девятнадцать баллов из двадцати. Сразу же дали общежитие, а через месяц велели ехать в Лебедянь на яблоки. На яблоках сдружился с интересным парнем, за плечами которого уже было педагогическое училище и даже два года работы в школе. Взрослость, как могла, оберегала легкомысленного Ивана, который не хотел понимать, что деньги для человека должны быть на первом месте. Ивана несло на крыльях романтики, а друг уже успел впитать главное мужское правило: деньги хороши только тогда, когда они заработаны собственными руками. Он быстренько прибрал к рукам молодого приятеля, делая романтичными конкретные дела. Яблоки превращались в яблоки познания: так Иван узнал про Еву, змия и про то, как Адам подавился яблоком и кадык у него – адамово яблоко – по наследству от далёких предков. Еву и Адама, вкусивших запретный плод, Бог спустил на землю, чтобы люди с тех пор трудились в поте лица.

После Лебедяни подрядились дворниками и одновременно мыли посуду в студенческой кухне. На октябрьские праздники друг умчался к родителям – откормиться, а семнадцатилетний романтик, получив стипендию и небольшую зарплату, наконец-то, осуществил свою мечту – рванул в Москву.

В метро увидел малышку со сказками Пушкина в руках, загадал желание и вышел на станции Пушкинская. Улыбаясь и дыша полной грудью, широко зашагал по Тверскому бульвару, наслаждаясь сладким холодным воздухом. Моросил мелкий дождичек, как раз такой, по которому любил ходить Иван. Ходить и мечтать, то есть не только в облаках витать, но и на облаках летать. А они – вот, руку протяни, рядом. Желание привело его к музею-мастерской Сергея Конёнкова. Фамилия показалась знакомой, а потому зашёл и… просто обомлел. Вы только представьте на мгновение художника, да ещё романтика… внезапно попавшего в настоящую сказку. Реальная Москва, реальная жизнь осталась где-то там, в другом измерении, а здесь в тиши жили своей жизнью и перешёптывались таившиеся в деревьях, а затем вышедшие из них лесные домовые. Вся мебель гарнитура Конёнкова представляла собой сказочные образы: тёмно-красное кресло в виде сатира, сиденье в виде лебедя, грациозно согнувшего шею, свернувшийся кольцами удав, гигантский гриб.

Сердце забилось часто-часто, когда он увидел… свою Грушеньку – да-да, это была та самая таинственная незнакомка, которая пряталась в стволе упавшей с неба груши. Господи, неужели её уже вырезали и оживили? Было почему-то до того неловко, что он отвёл глаза, понимая, что значит для семнадцатилетнего юнца увидеть обнажённое девичье тело, да ещё с него ростом, пусть и из дерева. Голос плоти не спрячешь, но главным было другое, главным было то, что Иван почувствовал сильный зов, то ли небес, то ли малой родины, то ли груши, которую он в детские годы, со всей своей непосредственностью любил и рисовал, сразу же, очеловечивая. Он понял, что ему надо обязательно вернуться и выпустить Грушеньку на волю. Под скульптурой виднелась подпись «Магнолия», то есть скульптура была вырезана из другого дерева.

Зря он тогда поддался страху унижения и уехал. Обидно, конечно, было, что его осмеяла девочка, которую любил – ловко Ане удалось опустошить ему душу. Но вот он попал в сказку и будто живой воды напился: в сердце возродилось то, что умерло на четыре года. Руки так и зачесались, в душе опять проснулся художник, страстно захотелось самому попробовать вырезать фигурки из дерева.

Не только дуракам закон не писан, но и чудакам, вот таким, как Иван, который остальное время дня простоял на Павелецком вокзале в длиннющей очереди, а ночью в плацкартном вагоне дремал на второй полке, возвращаясь назад в Липецк. Называется, съездил Москву посмотреть!

Как стать четвёртым «братом умельцем»?

В свои семнадцать Иван понимал: с бухты-барахты что-либо дельное не сотворишь, нужно соответствующее образование. Он вспомнил, как старшекурсник с физмата, заглянувший однажды поздним вечером в комнату и попросивший с десяток картофелин, вдруг показал «носатую кругляшку» с потешной рожицей и сказал, что на свой шестидесятилетний юбилей профессор – немец Фридрих - устраивал зрелищное представление из собственных деревянных фигурок в рекреации третьего этажа.

Коренастый краснолицый профессор с абсолютно лысой, блестящей головой с удивлением выслушал «чудака» и уже на следующий день принёс инструменты, а заодно хитро подмигивающего премудрого колобка.

- Тут матушка Природа постаралась, а мне осталось только увидеть, - развёл пухлыми руками. – Вообще же, настоящая резьба, это, как игра на скрипке: должен быть тонкий слух, чтобы пальцами чувствовать музыку изгиба. Видишь ли, в живой природе нет прямой линии, нет плоскостей, зато есть изящная рельефность, такая, которая очаровывает, будит в тебе чувства. Конечно, я бывал в музее-мастерской Конёнкова, и не только по молодости. Помню «Магнолию», как же, как же, она на меня произвела сильное впечатление. Мы же начнём с самого простого, превратимся в папу Карло и попробуем вырезать весёлого Буратино.

Лишь через полтора года инструменты, стали послушными, и деревянный мальчишка с кудряшками-стружками, которого он долго и кропотливо вырезал из липы, выпучил блестящие хитрые глаза, заулыбался лукавой улыбкой и, казалось, ожил. Ещё полтора года ушло на изучение и попытку воспроизведения девичьего тела.

Учитель то грустил, вспоминая свою молодость, то сиял глазами, радуясь успехам Ивана. Он ни разу не спросил про химию или биологию, не обмолвился о своей математике, зато часто рассуждал о душе дерева:

- В деревянной скульптуре важно запечатлеть ток жизни человеческого тела, понимаешь, найти, как в музыке, мотив оживания дерева, когда бездушная материя одухотворяется тобой, твоей плотью. Я говорю об умении видеть в дереве свою будущую деревянную скульптуру, ещё не приступив к работе над ней. Увидел, освободил из плена и… оживил… понимаешь, как это важно – оживить!

У братьев Гримм есть сказка о сыновьях, которых отец послал походить по свету и поучиться мастерству. Через три года вернулись братья в дом: один сумел обрить на бегу зайца, другой подковать скачущую тройку лошадей, а третий так владел шпагой, что отбиваясь от капель, сумел оставаться сухим под проливным дождём. Иван чувствовал себя четвёртым братом, который слишком долго, целых восемь лет скитался по белу свету, а теперь должен, просто обязан вернуться домой и показать своё умение, тем более, учитель подарил на прощание германский набор инструментов, который из ФРГ ему прислал брат Рудольф.

Из дерева чудесное создание…

Сёстры разъехались, соседка Анна вышла замуж, но продолжала жить с родителями, в её дворе уже бегала и звенела синичкой двухгодовалая дочка. Иван перерос отца едва ли не на полголовы, сильно раздался в плечах, но, встречаясь с замужней соседкой, чувствовал себя прежним неловким семиклассником.

Купил, желая помириться, для Анютиной малышки кучу цветных шаров и большую, умеющую моргать, синеглазую куклу Катю.

Малышка-Иришка верещала от восторга, принимая подарки, которые ей протянул дядя Ваня, приоткрыв соседскую калитку. Она совершенно не походила на маму: белокурая и курносая, только глаза и брови, несомненно, были мамиными – тёмными и настороженными.

Блудный сын учился у отца косить траву, перепахивать картошки, полоть и поливать клубнику, плести корзины и кошвы, учился плотничать, класть кирпичи, красить железо на крыше.

Груша сильно взметнулась вверх, заострилась в макушке, стала стройной красавицей, совершенно не похожей на ту, которая ему виделась в детстве. Сейчас на ней обильно висели крупные плоды. Пока было сухо, Иван спал на раскладушке под деревом на свежем воздухе. Отец по этому поводу, смеясь, говорил, ну-ну, мол, вон Ньютону яблоко стукнуло по голове, и он открыл законы тяготения, хотя бы и тебя груша наладила, глядишь, законы сердечного тяготения открылись… выбрал бы невесту и женился...

В конце августа старшая сестра прислала телеграмму, приглашая родных на свадьбу во Владимирскую область. Решили ехать. По такому случаю, мама пригласила свою тётку присмотреть за хозяйством, покормить скотину и кур. Ивану выплатили подъёмные и первую зарплату за полмесяца, а потому он в районном галантерейном магазине выбрал сестре большие, резного дерева часы с золотистым маятником и мелодичным боем.

Отсутствовали три дня. Кто бы мог подумать, что уже в первый вечер пьяный «в дымину» тракторист Данилыч, возвращаясь на бульдозере домой, перепутав, свернёт в Сонечкин проулок, въедет во двор их дома и начнёт там кружить и крушить всё до тех пор, пока напрочь не обдерёт с основания ствола груши кору и сильно помнёт у комля древесину.

Тракторист ежегодно пахал огороды, отзывался на просьбы привезти дрова, а то и выровнять дорогу или засыпать размытый дождями овраг, а потому ругаться с ним не стали, хотя груши-бессемянки было жаль, ведь молодое дерево с сочными душистыми плодами, только-только вошло в силу. Зеленели листья, висели желтеющие груши - могучие корни всё также поили крону, обречённое дерево умирало медленно.

Иван мучительно переживал, будто это с него сняли кожу. Уходил на изрытый гусеницами двор к груше и сидел там дотемна. Ему никого не хотелось видеть, а потому резко вздрогнул, когда рука тронула за плечо. Он резко и угрюмо оглянулся. Перед ним в жёлтой кофте и серой юбке стояла соседка, протягивая три рулона.

- Это твои картины, - сказала виновато, - всё тебя ждали. Возвращаю.

- А-а, - отвечал он растерянно и непонимающе, – ага!

И всё. Опять отвернулся, зажав рулоны в руках, кому они теперь нужны?

Сидел долго, до тех пор, пока сорвавшаяся груша крепко наладила его по темечку и, словно спустила с небес великой печали на землю любопытства, как говорят индейцы. Пальцы развернули один рулон, душа охнула и ухнула, увидев в стволе знакомую фигурку. Вспомнил слова учителя Фридриха, сказанные о Конёнкове: «Он только освобождал то, что заключено в дереве» и подумал: «Надо же, я ведь тоже видел, долго, до четырнадцати лет видел, что заключено в моей груше».

Пальцы по очереди разворачивали рулоны, и на место великой печали приходило другое чувство...

- Бог дал, Бог взял, - бормотал он, вставая, - но Бог взял, чтобы снова дать!

Едва не бегом, кинулся к трактористу Данилычу, знал, что у того есть бензопила. Тот был дома и колол дрова.

- Здравствуйте, помогите грушу спилить, - заговорил сходу, не давая тому опомниться, начать в который раз виниться, обещать посадить разом пять груш, которые обязательно купит в плодопитомнике. Мне нужно положить нужную часть ствола на просушку.

Высокое дерево завалили в сторону огорода. После этого Иван отмерил два с половиной метра, как раз там, где были выпуклины и утолщения, и помог отпиленное бревно осторожно перекатить в тёмный, укрытый шифером от дождей, зато хорошо продуваемый угол и положить на бруски.

В этом году, словно по заказу, весна пришла рано, выдалась сухой и солнечной. Всё чаще подходил Иван к заветному бревну, в котором, как ему казалось, была запрятана его судьба. В детские годы Иван рисовал не умом, а сердцем. Как вновь разбудить сердечное зрение?

Прошло два года. На низине ребята жгли в кострах ботву и пекли картошку, а у соседей очередной пьяный шум и гам. Опять торопливый стук в дверь, опять Анюта с заплаканной дочкой прибежали прятаться. На этот раз в руках трёхлетней девочки была кукла Катя. Один глаз у неё уже не моргал и был зловеще открыт, а голова расколота – отец об стену стукнул.

Родителей не было, они управлялись на огороде.

- Вань, прости меня, - с надрывом проговорила соседка, и он увидел её выпирающий живот.

«Груша беременная!» - вспомнилась оскорбительная дразнилка и… внезапно привиделась та, которая пряталась в стволе груши, привиделась весьма пухлой и дородной девицей, вот такой же, как его первая любовь.

И он простил, и сказал Анюте, что обязательно поговорит с Сергеем, то есть с мужем, когда тот протрезвеет. Спросил, кого ждёт. Та пожала плечами и с грустью проговорила:

- Свекровка сказала, что будет мальчик, раз живот огурцом выпирает.

Анюта родит мальчика, а ему надо из ствола груши возродить … девушку… Извинился и предложил:

- Давайте я вас покормлю. Малышке налью молочной лапши, а тебе, Анют, щей с постной свининой. Свои мы, как и раньше, а потому не отказывайся.

К заветной работе приступил в первый день осенних каникул. В воздухе терпко пахло житом и дымом от костров. А ещё пахло свежей стружкой от бревна, с которого предстояло убрать всё лишнее. Иван пребывал в каком-то непонятном азарте: смело вырубал, подтёсывал, аккуратно вырезал, словно вычерпывал белую древесину. Неделю работал с упоением, каждый раз аккуратно накрывая «свою Грушеньку» белой простынью. Ему никто не мешал, наоборот, родители радовались, что в их последыше вновь проснулся художник, на этот раз – резчик по дереву.

«Я четвёртый из братьев, - думал упрямец, - я вложу душу в своё ваяние, сделаю Грушеньку тёплой и живой. Я спою ей песнь жизни, что природу оживляет, чтоб нежный лик тот час порозовел… пусть румянец на щеках её пылает…».

Через неделю пухлое и очень соблазнительное девичье тело, белело перед глазами, и было оно таким прекрасным, что Иван почувствовал погибельное влечение к своему собственному творению.

Специально в последний день каникул съездил в Липецк, где купил свадебное платье. Взял такое, которое по пояс расстёгивалось на спине, специально, чтобы выпростать косу.

Одел невесту, сам нарядился женихом и приготовил золотые кольца. Стал на колени и обратился к трём тёмным образам:

- Если браки совершаются на небесах, - сказал с тихим торжеством, - то прошу обручить меня с моей невестой Груней.

Сказал и надел изящное кольцо на деревянный пальчик.

А всё-таки, колдунья или нет?

- И я тада, как мине Ваня расказвал, ажила. Пра…Сыграли мы с ним весёлую свадьбу и пыселилися вмести с радитьлями. Раждались дети – дочки, вы дваре да сих пор растуть пять груш, чай трыктарист Данилч сваё слова сдяржал, спициальна съездил в питомник и привёз.

Я слушал фантазии старушки с нескрываемым удивлением. Получалось, Груня выросла сиротой, раз родителей не помнила, вот и придумала красивую сказку. Вполне допустимо. Другое не укладывалось в голове: вроде бы муж с высшим образованием, тем более – учитель, неплохой художник, а жена – тёмная, необразованная женщина? Разве так бывает? Словно прочитав мои мысли, Груня отвечала:

- Ванькю мово на сорок дявятам годи укакошили. Сасед, вражина, из ружа стряльнул спьяну, приривнавал жану. Апосля пыхарон ушла я от свёкра и свякрови. А тута ишо с гылавой бяда стряслася, вот и апустилася на самую донишку. Дирявяшка я и есть дирявяшка, пра. А дирявяшку червоточина точа, хатя нядарам говорять, калдуньи живучьи, осьмнадцатай гадок адна. Эта, милок, ты дочкям моим отпиши, чтобы приехыли с унючаткими, уж дюжа душою избалелыся, дюжа саскучилась.

Я обещал.

+1
02:03
764
21:48
Я прочитал рассказ и понял, что зануда…
Как будто чья-то исповедь из журнала «Славянка», только с мистикой. Смесь «Славянки» с «Тайнами и загадками». Мир придуман интересный: после смерти душа может выбрать полную очистку собственного опыта до младенческого состояния, специальная машина с тентаклями очищает душу от шелухи с помощью мучений, а не желающие полтора дня мучиться реинкарнируют в виде других организмов. И, как я понял, вернуться должны те, кто что-то в жизни не доделал. Не понравился только магический прилёт груши — любой бог на то и бог, чтобы не проявляться в мелочах.
Но парня, которому бабулька рассказывает о жизни, я увидел, спасибо.
20:35 (отредактировано)
Не терплю проповеди, но к написанному не придраться.
20:27 (отредактировано)
Хороший рассказ, своеобразный весьма. Мне тоже показалась лишней вся эта небесная канцелярия. Как-то сотрудники Петр и Павел, да кнопочки и машина страшная выбивают из колеи. Зачем? Вполне себе мистика получалась, она не требует такого подробного объяснения.

И времена все в голове перепутались. В каком году происходили все эти события, когда рождались одни, другие, третьи.

Ответа старушка не услышала, ибо молодой священник Алексий в эту минуту размышлял, где удобнее купить новый аккумулятор к своему «Мерседесу»


А это вы зря, честное слово. Такое чужеродное лягание «попов» посреди неспешного рассказа.
Загрузка...
Андрей Лакро

Достойные внимания