«Хамелеон» без обратного адреса

я из касты неспящих

моё солнце луна

я живу вполума

чтоб не выдать мою

инородность

этим ящерам

скоро ночь

и от них

я себя отделю

ненадолго

(Н. Дубовицкий)

Вечер

Копченое небо цвета асфальта рвали подъемные краны, и у неба по швам разрывались зарницы. За окном в смазанной дымке пульсировал огненный закат. Рубиновые звезды стояли над площадью, в бетонных льдинах, в стеклянных заиндевелых колбах, среди вспыхнувших ламп, просыпались «мертвецы». Мерно рокотал Арбат. Человек стоял в центре комнаты, не зажигая люстры. Он был мрачен и печален, в бороде виднелась седая прядь, гениальность и безумие читались в глазах.

Он ощущал себя отвергнутым, не принятым, не понятным людьми. Сросшимся костьми и кожей с обоями, насекомым, склеенным с паутиной тонким хитином.

От раскидистых крон цветущих каштанов расползались глазастые тени. Ему чудилось, как из углов надвигаются, проходят мимо как можно тише отряды древних чудовищ: кикиморы, кошмары, лихо. С облитых дождём карнизов поют сладкие песни мавки и обступают медленные молчаливые миражи, тянутся незримые чуткие руки в фиолетовом, перемножающем все мысли на ноль, тумане.

По щиколоткам полоснул хладнокровный удав сквозняков. Внезапный ужас, ледяной мрак накинул на него бичеву, стянул петлю, поволок. Он был пойман, обречён на заклание. На невыносимые истязания и пытки, которыми хотели покарать за какой-то страшный грех. Не его, а совершенный кем-то из его прадедов, из дальних пращуров, из первобытных предшественников. Быть может, за первородный грех, который, неискупленный, передавался от отца к сыну, из поколения в поколение, множился и обрастал другими грехами. И теперь в нем достиг безобразной полноты: жизнь была невозможна, грех неотмолим, тьма непобедима.

Необъяснимый, реликтовый страх окатил его, ослепил, он задохнулся от холода, неисчислимого мерцания рекламы. За окном, на щите билборда, пылал медно-раскаленный крест. Он был распят на этом кресте, приколочен к кресту гвоздями. Площадь бурлила толпой, стекавшейся поглазеть на его предсмертную агонию. Первые влажные звезды были полны его крови. В воздушной круговерти скопления серой пыли, земли и каменной крошки начали мелькать едва различимые сине-зелёные картинки. На домах, с отсветами на железных кровлях, рдели надписи, зазывавшие на предстоящую казнь. Ветхие шатры колоколен озаряла нервная неоновая вспышка, насмешливо и глумливо перекликаясь с другой, точно такой же.

Его сознание помрачилось. Кто-то проник ему под череп и мял, давил, сжимал тисками белесые складки, что напоминали плотно свернувшегося змея. Из глаз хлынула синяя слизь, текла из золотых зубов слюна, зловонный, падал на лицо пот. Будто в жарком мозгу взорвалась, больная петарда, брызнули во все стороны перламутровые маслянистые капли. И спасительная мысль — бежать, успеть исчезнуть до того, как в дверь позвонят, войдут его мучители в балахонах и колпаках с чёрными прорезями и поведут на казнь.

По стенам и потолку змеились чернильные символы — неизвестные координаты — и вонзались в зрачки, как нож. Корешки слов, прорастая сквозь цемент, кое-где становились выпуклыми, как щупальца моллюска, и затягивали бетонный свод своим тонким прозрачным сектором. Этот секрет пропускал свет, но свет, проходя сквозь него, мутнел, отклонялся, менял своё направление.

Пытаясь прочесть, понять, он бесшабашно бегал глазами по буквам и цифрам: запутался в мыслях, как рыба, попавшая в сеть, но, распутавшись, замер, как ставшие на расстрел.

Из зияющей пустоты повеяло странным, сладковатым удушьем, словно где-от рядом окрылили сырой склеп. Его стены казались мягкими, телесными, в темных морщинах и складках, в плесени помоек, в зеленоватом болотном иле.

Тьма давила на глаза, погрузившись в кресло, он пристегнулся невидимыми ремнями, готовясь к перегрузкам космического старта. Огромный темный провал, возник в иллюминаторе космического корабля, летящего в беспредельности.

В темноте, на мгновение вспыхнул луч, ослепительный, каляный, высвечивая потаенные глухие слои памяти: бледные голые руки, распущенные волосы. Это были разбуженные воспоминанья из другой жизни, перенесенные в настоящее по волноводу генетической памяти. Архетипы его прежних оболочек, неразличимых, с синеватыми, как у утопленников лицами.

Время двигалось вспять, пространство казалось резиновым. Он чувствовал, как непомерно увеличивается объем его мозга, как в него вторгаются образы, едва промелькнувшие незнакомые переживания, доставшиеся по наследству, знания, которые он никогда не приобретал.

Он был близок к обмороку. Его дух исчерпав все возможности пребывания в теле, рвался из кокона, но разорвать его не мог. Обессиленный, он откинулся в кресле, так и не вырвавшись из бренной плоти, не достигнув абсолюта, не снискав благодатного прозрения.

***

Часы на запястье вежливо отсвечивали половину девятого, секундная стрелка резво бежала, но в обратную сторону. Прозрачный корпус по чьей-то загадочной, грозной воле был оснащён двумя иглами для внутривенной инъекции. Кровь посылала в их механизм красный грохочущий сгусток, огненную метлу, вращающую шестерёнки. Он испытывал невероятное напряжение, словно его горячий, смешанный с кровью мозг был вправлен в эту стеклянную, красного цвета машину.

Он кинулся в одну, другую комнату. Набросил, не попадая в рукав, куртку. Выскочил из квартиры, слыша, как звучит закрытой двери хохот и будто по груди ножом проводит полосу.

***

Из разверзнутой пасти лифта выглядывали чужие размытые дали: дымились тусклым железом, горячими маслами, пенными эмульсиями. Над головой пронеслись тяжёлые ртутные тучи, шарили, скользили по небу. Из них сыпались лучистые молнии, выбрасывались пузыри газа, выхлопы вонючего дыма, хлестали стальные дожди. Вспыхивало и гасло, пульсировала вольтова дуга, электрические разряды, трепетало зыбкое облачко радиации. От какофонии содрогалось сердце. Жестяные великаны с хромированными клювами грохотали кузнечными молотками, дыбились горой, раскрывая легированные вороненые крылья. Кидали в чаны с голубой плазмой искрящиеся кометы, на которых строкой бежали огненные иероглифы, вспыхивали пентаграммы, каббалистические символы, отрывки колдовских текстов и заклинаний.

На площадке первого этажа успел заметить, что каморка консьержа пуста и один из телефонов сливочного цвета без циферблата истошно звонил. Письмо высовывало из почтового ящика свой ядовитый угол. Он посмотрел в оцепенении на железную коробку, пощупал пальцами конверт. На лицевой стороне был напечатан огромный радужный хамелеон, в графе «кому» чье-то имя, обратного адреса не было. Толстый у основания и постепенно сужающийся к концу хвост хамелеона спирально закручивался вниз и обвивался вокруг ветки. Голову прошило бемолями, басами, адажио и анданте.

***

Он выбежал из многоквартирной банки. Пересек двор. Нырнул в переулок, который вливался в близкий огненный Арбат. Немытыми пальцами в горло вторгалась улица. Пылью, дымом машин, испарением канализации. Дорожный хребет под ногами сутулился и торопился скрыться под клавишами перехода.

Город приветствовал его печальным ветром как выстрелом в голову. Он стоял на перекрестке, оглушенный, ошеломленный. Почувствовал, что за ним следят. Чьи-то глаза разглядывали его, и он, озираясь, нашел эти глаза — фары машин светодиодами дырявили висок.

Автомобили казались слизистыми улитками, стремящимися на виноградные листья. Забивали улицы, взбухали костяными спинами, жадно дышали стенками артерий, выкатывали воспаленные в сплетении алых капилляров белки. Чайка, запиликав ехидно, разинула широкий клюв, заглотнув солёное облако выхлопных газов.

Серая, в одинаковых одеждах, похожая на ком пластилина, колыхалась толпа, растворяла рот в длинной звериной улыбке, издавая утробный клич, смачно сглатывая набегавшую слюну.

Мужчина с голым, как яйцо выскобленным черепом, держа факел, подскочил к окруженным толпой, обезумевшим от страха старику и подростку. Ударил по лицу, отбросил подростка в сторону. Поднес смрадное пламя, и пропитанная бензином одежда старика вспыхнула, жарко запылав, источая копоть, выбрасывая багровый огонь. Ещё минуту он метался, протягивая руки к людям, пока, обгорев, не упал на мостовую, где его гневно топтали, плевались длинной никотиновой слюной. Расстегнули ширинки и мочились, в танцующих отблесках факелов были видны хлещущие мощные струи. Полицейские зло смеялись, показывая на горящие останки. Зазвучали голоса, бурливые, с клокочущим хрипом, пылкими проклятиями.

***

Он ощутил запах гари. Так пахнут тлеющие свалки, разграбленные и преданные огню города, — зловонье ветоши, обугленные трупы, испепеленные кости. Задыхаясь от гнусной вони, он пытался пробиться сквозь шумливое многоголосое скопище и вдруг почувствовал, как его затягивает в глубину липкой воронки, отекающей клейким соком бездны. Стало омерзительно и ужасно. Неповторимость души, гордость, самолюбие трусливо прятались за оболочку истерзанной плоти. Его личность подвергалась насилию. Его человеческая сущность стала жертвой чудовищной метаморфозы. Город, в котором он оказался, был дьявольской жаровней, на которой готовилась гнусная порода людей.

Его отыскивали, чтобы отвезти на Тверскую площадь, на возведенный там эшафот, и там в него полетят камни, опустятся потные кулаки, врежутся хрустящие сухожилия: он будет пытан, растянут и разорван четырьмя лошадьми, его тело — сожжено, а пепел — развеян по ветру.

***

Вечер умирал под колесами фуры, седое небо проросло грозовыми грибами. Он был один среди Москвы, чужой и враждебной, в глубинах её таинственных недр работал гигантский генератор тьмы. И эта тьма через незримые трещины, игольные проколы, по мельчайшим каплям сочилась в мир.

Его топтал город, пресекая позвоночник воинственными шествиями, эти шествия казались такими плотными, огромными, словно рядом с живыми шли воскрешенные из мёртвых. Они грозили ему уничтожением, заталкивали обратно в месиво огней, бензиновую гарь, теплую прель утробы. Каждая процессия напоминала отдельную свору, особое племя, загадочный и жестокий народ, который выходил на бой, ликуя и празднуя расцвет своего существования. Их правитель гордился этими сильнейшими в мире червями, живущими в гнилом яблоке своей страны.

***

Он заблудился в анатомии зловонных улиц, в обсосанных стенах новостроек, среди разложения, желчи и гнили. Неразборчивые и нелепые здания красного кирпича рассыпались перед ним как фурункулёз архитектуры: как пожар среди панельных домов.

Спортивная куртка развевалась на ветру, он скользил к трамваям по струнам электросети. Обошёл росток, прорезавший объятьями почву, и пересёк парад планет, плывущих в медленном вальсе кругового движения. Малолетние головорезы из ближайшего к остановке микрорайона бежали следом в надежде выяснить, какого цвета у него кишки.

Маршрутка с номером двадцать три неслась вслед за розовеющим востоком. Какие-то феи с обнаженными склеротичными ляжками, сказочные герои, печальный клоун нервно переминались с ноги на ногу под ритмичную музыку, игравшую из пыльных колонок в конце салона. У окна, скрестив ноги, сидела девочка в красно-белом платьице. Под ее прозрачной кожицей явственно проступали иглы от детских часиков с длинноволосой принцессой на циферблате.

Краски пейзажа менялись, блёкли, затихали. Среди стеклянных бутылок, банок, пакетов от бич-лапши мелькали остатки травмированных душ. В придорожном кафе официантка придерживала манекен за деревянный стержень, торчавший из его шеи, другая пыталась накормить его салатом.

Прорываясь через душный салон, обогнув звуки музыки и сплетни, он наткнулся на взгляд глаз расцветки балтийской волны, а нырнув в них, на лице ободрал кожу. В глазах этих он видел норвежские фьорды и Альпы, но мир их был скрыт. Хранился под замком и был далек на сотню слоев кожи.

— Савва Шуц, — представился он, пытаясь найти дорогу, разгадать незнакомый маршрут. В его жилах недавно был снег, но растаял, и теплая кровь, душисто-острая, гнала его время назад мягкими волнами.

— Лука, — ответил незнакомец, коснувшись пальцами своих губ, хлебнувших горя сполна. В его потухших глазах появилась задумчивая нежность, туманная блуждающая улыбка.

Где-то вдали тусклой болью горел фонарь, и откуда-то сверху, над самым ухом Шуца, донеслось раскатистое «ха-ха!»

— Что сказать? Не хватает слов. Я смотрю на тебя. И дрожь начинает по мне забег. Я люблю тебя! Что ж… Мой рассудок изорван, вместо сердца: гнойники да нарывы. Я серьезно болен. Даже более — болен неизлечимо.

— И пускай! Я согласен! Нам легче так! Я, давно потерявший веру глупец, там, где умер лев и колдунья сожгла волшебный шкаф, — стрелки Луки мчались в шелестящем потоке ярко-алой взвеси. Затейливая пружинка, соединенная с зубчатым колёсиком, то почти останавливалась, залипая вязкими сгустками в лабиринте из стекла и металла, то вспыхивала огненными кляксами в крутящихся спиралях и разлетались осколками, складываясь в незнакомые узоры.

***

Маршрутка скрылась за эстакадой. Они шли по острию, жались друг к другу как к пламени мотыльки.

От Луки исходило слабое тепло недавнего сна. От него струился благоухающий чудный воздух, сотканный из хрустальных радуг, какой бывает в натопленной церкви. Окружал Шуца, звал к себе, обещая ему преображение и бессмертие. Он шагнул в эту струящуюся теплоту, припал к нему лбом, губами, глазами. Слушая его близкое сердце, с пульсирующей капелькой крови, плыл по волнам божественного света, любящего и прекрасного. Полились обильные слезы, рыдания прорывали глухую стену, за которой скрылась живая, неостывшая душа. Ему было больно, чудесно. Его переполняли необъяснимая нежность, обожание, любовь. Сбылись заветные желания, случилась долгожданная встреча. Он плакал, целовал руки, тонкие пальцы.

— Нам будет светло и прекрасно! Наша связь не петля, а спасательный трос! Заступитесь за нас многострадальных, о Господи! Заступитесь за нас в наших необъяснимых кружениях, в наших неисповедимых судьбах!

Утро

В лабиринте лестничных клеток, подвалов и сонных двориков, где чёрная, как вар, собака грызла огромную кость, где ни единого человека, но полно палачей, с льдисто-ненавидящим взглядом, готовых без предупреждения, не подав голоса, развернуться пружиной, броситься, опрокинуть, запустить стальные клыки в тёплый пульсирующий мозг. Он пришёл сюда как будто под арестом, без колодок, без тюремной робы, без наручников, но не по своей воле.

Миновал ещё одни ворота, которые запер за ним привратник с серебряными ключиками на высоком стояче-отложном воротничке, и цветом лица неестественно бледным: такой бывает трава, растущая под бетонными плитами, куда не проникает солнечный луч.

— Здравствуйте, профессор, — поздоровался с ним врач в предоперационной, глаза его крутились и настороженно мерцали, словно убегали от безумных видений. На нем, как на шесте, висел зеленый костюм хирурга и рыжий клеенчатый фартук с прилипшим маленьким сгустком студенистого вещества. Желеобразный комочек вобрал в себя искру искусственного света. Бледно-розовый кровеносный сосудик все ещё питал частицу мозга, и Шуцу казалось, что он слышит треск продолжающих взаимодействовать синапсов и нейронов.

***

Санитары в балахонах и колпаках с прорезями привезли в операционную погруженного в сон подростка, накрытого голубоватой стерильной простыней. Ловко и грубо, подхватив его за ноги и плечи, перевалили на металлический стол. Одухотворенное лицо пациента, кроме крупных, выпуклый глазных яблок, было закрыто белой салфеткой с катышком запекшейся крови у подбородка. Практиканты помогли Шуцу надеть стерильный халат поверх обычного, прикрывавшего его лишь до середины бедра, словно мини-юбка.

Профессор Шуц откинул пелёнку, открывая ослепительную жестокую сталь инструментов, приготовленных для манипуляции. Это были пинцет и два хромированных молотка. Один — с бочкообразным набалдашником и волнообразной рукоятью, другой напоминал нож для колки льда.

Аккуратно, ровно подстриженным ногтем, Шуц коснулся тонкой переносицы пациента. Провел продольную линию к глазнице, создавая впалую борозду. Будто скальпелем тронул впадину в глубине лобной кости, слегка надавив на хрупкую перегородку, скрывавшую лобные доли. Шуц работал сильно, быстро. Подцепил пинцетом ватный тампон. Окунул в пузырёк с йодом. Золотой мазок. Другой, третий. Глазница наполнилась сусальной тьмой, словно в ней раскрылся церковный купол. И под этим куполом шевелилась, силилась выпрыгнуть, колотилась в свод невидимая трепещущая душа.

Шуц приставил к йодной метке острие молотка. Подержал, сделал несколько прицельных движений вторым молотком и точно, крепко ударил в торец первого. Раздался легкий хруст, — так хрустят раздавленные яйца райских птиц.

На спящем, бескровном лице блеснули две легкие прозрачные слезинки, глубокий шрам на щеке подернулся лиловой тенью.

Стальное жало пробило кость глазной впадины, проникло в розоватую мякоть мозга. Шуц несколько раз провернул бесстрастный инструмент в недрах лобных долей, разорвав податливые волокна, нанося непоправимые повреждения тканей. Превратив драгоценный сосуд в кровавый клубок, во вместилище тьмы. Рассеченные лобные доли, будто разрезанная надвое клубника, разомкнули каналы, утратили связи, по которым в полушария мозга впрыскивались эмоциональные заряды. Навсегда избавляя человека от бремени чувственных переживаний, любви, мечтательности, способности создавать поэтические образы, обращая человека в легко управляемую куклу, в мозгу которой переливается сонный ликвор.

Пациент не шелохнулся во время операции, продолжал ровно дышать, лишь слегка подавало веко, сияло, блестело, как золотой шатёр. Шуц извлек из глазницы стержень молотка, за ним тянулись красные волокна, из ранки потекла бесцветная жидкая струйка. Йодным тампоном он прижег скважину, крепко прижав к ней вату.

— Это все, — произнес профессор Шуц, скинул молоток с пинцетом в лоток, вода вокруг инструментов стала мутно-розовой. — Забирайте его. Нет, подождите, — он взял с манипуляционного столика конверт с крупным многоцветным хамелеоном и осторожно положил его на грудь пациента. Потом снял халат, и включил видеопроектор.

На матовой, уложенной плиткой стене загорелось изображение хамелеона — гигантское, светящееся изнутри, мгновенно меняющее окраску вместе с переливами и перекатами волн заряженных частиц.

— Внимание! — чеканно затвердевший, с глухим, гулким эхом, отразился от стен механический голос. — Прослушайте модификаторы! Прослушайте модификаторы!

Охваченные регрессивным гипнозом, студенты замерли, следя бездумными глазами за игрой цвета и света.

— Люди славного мира! Вы стали свидетелями рождения нового члена нашего общества. Когда он проснётся, остаточный выброс мозга поможет ему запомнить выбранные компьютером и напечатанные на конверте имя и профессию. В цветах красочной ящерицы зашифрован индивидуальный цифровой код, который служит триггером к выполнению прописанной программой общественно полезной функции. Каждый вечер, всю оставшуюся жизнь он будет получать такое письмо. Сигналом к получению письма станут часы, встроенные в его вену, и телефонный звонок. Он звонит для каждого индивидуально, ориентируясь на колебание стенок крупных вен, в промежутке от восьми до половины девятого вечера, так как днем электрическая активность мозга падает и требуется сон для его восстановления. Часы работают благодаря току венозной крови. Как вы знаете, венозная кровь бежит к сердцу, двигая стрелки в том же направлении. Некоторые учёные утверждают, что раньше время шло по-другому и современный ход времени — это всего лишь ошибка часового мастера. По их мнению, сейчас не девятьсот девятый год, а пять тысяч двадцатый. Другие же утверждают, что время незыблемо и может идти только назад. Какая из этих теорий верна, нам доподлинно неизвестно.

Человек, не получивший «хамелеона» в течение трех дней, станет слугой Демонов Хаоса и уже никогда не вернется в наше общество. Человек, не прошедший процедуру «Mors spiritualis»*, не сможет стать членом нашего общества и будет либо ликвидирован, либо подвергнут процедуре принудительно. Спасибо за внимание. Модификаторы заданы! Модификаторы заданы!..

***

Домой он ехал на последнем трамвае. Даже вздремнул в пути. Смотрел на себя в отражении Луны. Там, за краем, он был совсем молодым: когда волос был черным, а взгляд — острым.

Солнце растворило последнюю тень. Каждое касание света меняло частичку его плоти, — изменялся хрусталик глаза, менялись клеточки мозга, преображались кровяные тельца, нервная и костная ткань. Щуц понимал, что становится иным. Его личность, данная ему от рождения, трансформируется в чужую, сотворенную в лучистых потоках хирургических светильников. Он поднял глаза на окна железобетонных гробов: пытаясь услышать знакомый пульс, но потонул в них, как в кофейной гуще.

В сознании заволновалась млечная пустота. Он почувствовал, как над его головой движется зубчатая пила, погружается в кость. С него снимают верхнюю часть черепа вместе с надкостницей, и его оголенный, лишенный защиты мозг трепещет в страхе, боясь прикосновений отточенного железа.

Перед ним непрерывно возникали буквы, текли цифры: среди которых число «23» имело вид полумесяца с горящей свечой внутри. Повсюду громоздились сложные комбинации, запятые и точки. Набегали одна на другую, перевертывались в кружении алгебраические группы, из которых извлекались, множились и слипались сложные радикалы. Математические знаки прерывались, вспыхивали сочными пятнами, янтарно светились, переходили в скандинавские руны, в древнеегипетские иероглифы, в орнаменты ацтеков и майя. Между бесконечно бегущих символов вдруг возникали черты Луки, глаза цвета осеннего неба в луже и снова сочились, высились многоэтажные формулы, мелькали узорные и обычные скобки.

Цепляясь за реликвию — последнюю ниточку памяти, связывающую с Лукой, он записывал на стене своего склепа обрывки незнакомых координат как несбыточное желание.

«В рай заляпанных кровью не пустят. Стянулись раны, но рубцы от них достанутся двоим. Мы не запомним лиц друг друга, но мы прожили жизнь на дальности в три остановки»…

_____

*Духовная смерть (лат.)