Рысиное сердце

Лето перевалило за середину. Самое горячее, жаркое, пыльное время. Солнце выжаривало так, точно злилось на все сущее на земле - и желало, чтоб о его гневе все знали.

Но двое людей все равно упрямо тащились по дороге не первый день.

Оба относились к тому сорту мужчин, каких ближайшие соседи пренебрежительно зовут "гринго", только вот один был взрослым - а второй ребенком.

Рааданхи не особенно понимал, почему те, за холмом, в своих каменных и деревянных коробках, делают какие-то различия между ними самими и такими, как его скорые гости: для него это были совершенно одинаковые чужаки. Вот от тех, что дальше к северу, по реке, они и правда отличаются. Рааданхи прислушался. Впрочем, в этих "гринго" было немного и от речных соседей. Совсем немного.

А ещё...Рааданхи вздохнул. Он догадывался, конечно, что так может получиться - и вот, убедился. Люди никак не могли взять в толк, что вся жизнь утэвво устроена настолько иначе, что подобные просьбы выглядят дичайшей глупостью. Какой ты мужчина, если не несёшь ответственность за свою жизнь и жизнь тех, кому ее подарил? Что с них возьмёшь... гринго.

Скоро эти двое будут здесь, и старший скажет много, много всякого разного. Навряд ли Рааданхи услышит хоть что-то, что его удивит или заинтересует.

Помогать он не хотел - это было не его дело, а заплатить старший ничем, на самом деле нужным старику Рааданхи, не сможет. Но вдруг в груди старика заскреблось любопытство.

Пришли? Ну и пусть. Послушать, подумать - у старика сейчас хватает времени. Выгнать он всегда успеет, что уж!

Старик приготовился к длинной и увлекательной (для него самого, разумеется) беседе. Тем более что старшего из гостей он даже знал. И, как ни странно, не питал ни малейшей неприязни.

***

- Ну и зачем ты пришел, Питер? - дед сидел на ворохе вышитых подушек и узорчатых одеял, курил трубку и насмешливо смотрел прямо в лицо гостю.

Смотрел, впрочем, громко сказано. Уставился совершенно белыми, затянутыми тонкой, как птичье третье веко, пленкой, глазами. Питер О'Нил мог бы поклясться, что бельма чуть светятся в сумрачной тени навеса-жилища, и от этого делалось не по себе. Но ещё больше не по себе было от того, что при этом явственно ощущалось - слепота эта кажущаяся. И старик все замечательно видит.

- Здравствуй, Рааданхи Орлиные Глаза. Я думаю, этот вопрос несколько, кхм, излишний.

Оглянулся за спину и позвал:

- Подойди сюда.

Мальчишка, до того держащийся за спиною у Питера, настороженно зыркнул из-под встрепанной челки, замялся, но подошел.

Питер опустил ладонь на его макушку. Парню было уже шесть лет, но вел он себя совершенным дикарем – и проще было быть готовым поймать того за шкирку в любой момент, чем потом расхлебывать его уже совсем недетские выходки.

- Это твой внук, Рааданхи.

Мальчишка, чуть втянув голову в плечи, посмотрел из-под отцовской ладони на старика – и замер, как птица перед змеею.

- Я вижу, - Рааданхи рассмеялся, пуская густые клубы дыма. – Ты только поэтому здесь?

- Дед, ты прекрасно понимаешь, что я не стал бы тащиться к вам просто ради знакомства. В конце концов, ради этого ты и сам бы мог приехать!

- Ты хочешь его вернуть нам? Ну, знаешь ли…

- Погоди, Рааданхи. Погоди. Я не хочу сбрасывать с себя ответственность – я прекрасно помню, как вы там у себя поступаете с ничейными детьми, поэтому про то, чтоб отдать вам ребенка, не идет речи. Я пришел просить помощи.

- Какой?

- В воспитании, какой еще.

- Знаешь, я все никак не могу понять, почему люди считают, что ответственность за рожденного ребенка полностью несет мать – ну или ее семья целиком. Нааликайя выросла у нас, она людей-то видела только на рынках всегда, когда покупала бусы или ткани, так откуда ей было знать, что ты…

- Погоди! Я ее не заставлял! Наали сама пошла за мной, и те четыре года жила, не ведая вообще никакого горя.

- Я знаю, - Рааданхи усмехнулся. – Иначе вот его, – дед показал мундштуком трубки на замершего мальчишку – тут сейчас не было бы. Дай закончить. Откуда ей было знать, что ты не захочешь потом отвечать за итог ваших отношений?

- Я не «не хочу отвечать», - Питер рассвирепел. – Хватит потешаться, шаман. Я пришел тебе не как к родственнику, если на то пошло.

- А как кому?

- Как к тому, кто много знает. Много больше, чем любой другой живой человек… или не человек.

- И о чем ты хочешь попросить?

- Спаси моего ребенка. Я спас твоего – тогда, от работорговцев. Вернул ей свободу воли и правду быть собой… так у вас говорят, да?

- Нааликайя много рассказывала, да?

- Достаточно, - Питер кивнул. Снял шляпу, сел. Кивнул мальчишке – тот, не спуская глаз со страшного чем-то старика, сел тоже. Потом вдруг отвлекся - подобрал с земли лист, и начал медленно его ощипывать, разбирая на тонкие жилки. Вовсе не растерянно, а весьма увлеченно, надо сказать.

- Поясни, что ты сказал сейчас. Что значит – спаси? Твой сын не выглядит больным или несчастным.

- То и значит. За последние полгода Дэф почти разучился говорить. Он почти не понимает, что значит какой-то запрет, слушается только тех, кого боится. Никак не может взять в толк, почему нельзя, например, точно также разобрать на волоконца, как он сейчас щиплет лист, скажем, птицу. Еще живую, заметь. Так не было еще год назад, Рааданхи. Но чем старше он становится – тем хуже.

- Ты не знал, что такое бывает?

- Знал.

- И?

- И поэтому пришел к тебе.

- Это почему же?

- Да потому, что у нас с такими детьми поступают так же, как у вас с ничейными. А я не хочу. Это ты в состоянии понять?

Рааданхи Орлиные Глаза выпустил густое облако дыма. Исчерченное морщинами, оливково-смуглое, как у всех утэвво, лицо его не выражало ничего, кроме глубокой задумчивости. Шаман молчал долго – Питер, нетерпеливый и порывистый, только чудовищным усилием воли сдерживался, чтобы не поторопить старика. Сидел,

мучительно ждал ответа, иногда одергивал мальчишку, порывающегося поймать стрекозу или продолжить ощипывать, ну, скажем, уже край дедова одеяла – вон уже примерился, ага.

Наконец Рааданхи выдохнул еще одну струю дыма, и сказал негромко:

- Хорошо.

- Ты согласился, что ли? Ушам своим не верю

- Будь добр, поверь уж. Скажи-ка мне, его имя, - дед показал на мальчика – что-нибудь значит на вашем языке?

- На том, котором мы сейчас говорим – нет; если говорить на нем так, как говорят к востоку отсюда - выйдет почти как «смерть», занятно получилось… Но все-таки на языке, на котором умеет так залихватски ругаться моя мать, у этого имени очень даже есть смысл, и при том довольно простой.

- И что же оно значит?

- Черныш, - усмехнулся Питер. Встрепал и без того лохматую макушку сына – и тот, как недовольный лесной кот, втянулся и зашипел. Только что укусить не попытался. Питер погрозил ребенку сжатым кулаком и вздохнул.

- Вот и будет пока до поры – Черныш. Человеческого – да и любого другого нормального - имени он пока не заслужил. Оставишь его здесь – я подумал, и кажется, знаю, что можно попробовать сделать. Ведь вы оба все равно ничего не теряете.

- Я понял, - кивнул Питер, потом развернул мальчишку к себе и внушительно сказал:

- Останешься с дедом. Будешь слушаться каждого его слова. Если нет – приеду и выпорю. Это понятно?

Паренек сумрачно насупился и кивнул.

- Погоди. Он и без этого будет слушаться. Иди сюда, дитя, - Рааданхи поманил его ладонью. – Дай руку.

Ребенок нехотя послушался, и дед ловко поймал его за запястье:

- Садись.

Тот послушался.

Рааданхи, не оглядываясь, выудил из сумрачных глубин своего убежища какую-то чашку. Резанув подушечку своего пальца об край висящего на шее плоского серебряного диска, старик обмакнул набухший кровавой росой палец в чашку. Там была какая-то краска, похоже.

Этой краской он начертил внуку на лбу три вертикальные полоски.

- Смотри мне в глаза, - приказал дед, и мальчик нехотя подчинился.

Рааданхи сказал что-то малопонятное на утэвво.

- Повтори, Черныш.

Мальчик с некоторым усилием повторил странное слово, и тогда Рааданхи отпустил его ладошку и кивнул с легкой улыбкой:

- И так будет… Питер, я ничего не обещаю. Я задумал нечто странное и по вашим, и по нашим меркам – и поэтому ты с этого дня тут не появишься ни разу больше. Если все получится – ты узнаешь, мы сами приедем к тебе. А если нет… то тебе и не нужно будет знать. И ты должен понимать, что, может быть, никогда больше его не увидишь.

- Господь бог всемогущий, да что угодно лучше, чем предложенное мне дядей, например! – раздраженно закатил глаза Питер. - Дед, я не сопливая девчонка, хватит меня шпынять. Я и так все прекраснейшим образом понимаю – и в особенности отдельно понимаю, с кем именно я связался, шаман Орлиные Глаза.

- Ну что же – если понимаешь, это хорошо. Тогда – уходи, и не оглядывайся.

- Как скажешь.

Питер, противореча сам себе, на секунду замешкался – и все-таки сунул в ладонь ребенку какой-то брелок. На память.

И ушел, как Рааданхи и просил – не оглянувшись. В самом деле, после того, что дядюшка Джон сказал тогда вечером – «Будь мужчиной, Пит. Таким, как он, не место среди людей. Бери дробовик, поезжайте в лес…Так делают все, другого выбора нету»

Питер встряхнул ноющую до сих пор от встречи с дядиной челюстью кисть и злобно подумал – шиш вам. Всем. Питеру О’Нилу никто не смеет указывать.

***

«Таким, как он, не место среди людей»

«Пит, это ненормально. Сегодня он оторвал голову козе голыми руками. – И что же? Коза, дядя Джо, это еда. – А то, что сегодня это коза! А завтра? На той неделе твой сын прокусил ладонь кому-то из работников… у него в неполные шесть лет силы, как у здорового двадцатилетнего парня! - Что ты от меня хочешь, Джо? – Будь мужчиной, Пит!...»

«Таким, как он, не место среди…»

Среди кого угодно. Сами утэвво не считали полукровок за равноправных живых существ тоже.

Рааданхи явственно слышал и видел клубящиеся вокруг Питера чужие слова и мысли – и поражался тому, что Питеру удалось уговорить его.

Но ведь тебе, Орлиные Глаза, всегда было интересно, отчего метисы, рождаясь обычными детьми, с возрастом превращаются калек или телесно, или умственно? У одних взрослело только тело, а разум замирал, как нераскрывшаяся куколка бабочки. У других вдруг давало сбой тело, которое истязали неведомые болезни. Третьи… третьи становились неприручаемыми зверенышами. Как Черныш.

Мальчишка попался еще сообразительный – дичился, норовил стянуть еду, когда дед не видит, совершенно дикарски развлекался ловлей лягушек и птиц, которых Рааданхи далеко не всегда успевал вызволить из цепких и совершенно недетски сильных рук внука.

И в то же время был осторожен и внимателен. И дед ни разу не ударил его: в том не было нужды. Старику хватало грозного голоса – парень совершенно справедливо боялся старого колдуна и так.

- Куда руки тянешь? Прежде чем взять еду, нужно спросить. Хочешь есть – попроси. Словами, Черныш. Не скули, ты не щенок койота и не волчонок. Проси. Словами. Человеческими обычными словами.

«Он почти разучился говорить за последние полгода»

Разумеется, хмурился мрачно Рааданхи. Разумеется, разучился – зачем оно ему? Боясь вспышек гнева этого бесенка, вы стали угодливо обходить любую неровность – и ему просто перестали быть нужными и речь, и учтивость!

А бесноваться мальчишка умел еще как. Только Рааданхи-то ничем не удивишь.

И ребенок скоро привык – деда ничем не проймешь. А если будешь слишком упорствовать – тебе же хуже. Дед был страшен в гневе.

Поэтому неохотно, но медленно Черныш вспоминал человеческие слова. Учился просить еду и разрешения взять какую-то вещь. Делать что-то без спросу – о, отвык не сразу, конечно. Потом учился чему сложнее - благодарить за позволение, например.

Вспоминал ту речь, что знал раньше – и учил новую. Трескучую, раскатистую, чуждую – речь утэвво. Дело шло медленно – но шло. И годы шли тоже.

***

Зачем, спрашивали его, учить безмозглого звереныша вещам, которые должны знать только лучшие из лучших? Почему ты считаешь, что сможешь обмануть законы жизни, шаман?

Да и зачем тебе это?

Конечно, в тайне сохранить своего необычного ученика шаман не мог – о нем прознали, пусть и не слишком скоро, а где-то через год.

Через год «звереныш» уже как раз привык быть неслышной тенью деда, не лезть под руки и не делать без дозволения ничего такого, за что по законам утэвво полагалось бы наказание… участь полукровок незавидна, им можно гораздо меньше, чем обычным детям, да и многие часто расценивают их как «ничейных». Нужен могучий заступник, чтобы выжить в таком мире – и у Черныша он, конечно, был. Рааданхи боялись – с ним не связались бы, боясь навлечь гнев колдуна, ни воин, ни старуха, ни шаман из тех, кто младше…. А они все сейчас были младше.

Медвежий Лоб, Дыхание Быка, Волчья Лапа – самые старшие, но, когда им пришел свой срок искать дорогу в неведомое, Рааданхи уже был овеян недоброй славой. Им ли перечить тогда ему?

Питер О'Нил, говоря, что знает, с кем связался, вряд ли понимал до конца – или все-таки понимал? Если так, то Рааданхи проникся уважением к этому странному человеку. В конце концов, у них со старым шаманом было кое-что общее: оба ненавидели, когда им указывают.

И если Орлиные Глаза сомневался в своем решении сколько-то, по после того, как Медвежий Лоб высказал свое неодобрение, старик понял, что не отступит. Еще и этот скверный мальчишка, ученик его, смел вмешаться в беседу старших!

Рааданхи затушил трубку и сказал тогда - мне не нужно ваше одобрение, ведь я не просил совета.

Старик знал одно – кажется, он сумел разгадать, отчего с полукровками всегда так неладно. Время для разума и для тела в одном-единственном ребенке текло по-разному. Они как будто разрывались меж двух миров – у одних разум не поспевал за растущим телом, и эти вечно оставались безобидными дурачками. У других гасла жизненная сила тела, питая растущий разум – все те болезни, странные и непостижимые, что обуревали таких детей, порождены были нехваткой внутреннего огня. Так похоже, когда колдовской дар сжигает изнутри оболочку тела, если колдуна не учить! Именно это состояние звали «шаманской болезнью», именно она чуть не сделала вечным калекой шамана, носящего прозвище Дыхание Быка – он прошел посвящение самым молодым из нынешних колдунов.

Рааданхи видел – его внук не похож ни на того, ни на другого сорта детей-метисов. Он был из тех, чьи тело и разум до последнего борются друг с другом, выдирая друг у друга крохи жизненной силы, выжигая душу. Именно поэтому, поэтому, и никак иначе они становятся кем-то вроде хищников в человеческом обличье.

Что будет, если такого ребенка учить самым сложным, самым хитрым вещам, заставляя дни напролет думать, нагружать ум? Тогда разумное начало начнет одерживать верх. Так и получалось, Рааданхи видел. Он сумел втолковать ребенку главное - ценность чужой жизни. О, для этого пришлось изрядно постараться!

Отняв в очередной раз полузамученного зверька, старик не вытерпел.

Смотри мне в глаза, велел он. И дай руку. Начертил на предплечье три длинные царапины – и, когда скупые росинки крови выступили на бледной коже мальчишки, произнес те слова, что позволяют сознанию колдуна окунуться в чужой разум, только теперь он устроил такое путешествие для своего воспитанника. Что же, почувствуй, каково было этому бурундуку. И заодно что там еще – птицы, мышата, коза? Смотри, смотри их глазами, и почувствуй на своей шкуре – что такое, когда больно другому существу. Причинять боль и отнимать жизнь может только тот, кто знает им цену, сказал он напоследок – и оно сработало. С того дня перепуганный вусмерть мальчишка больше никогда не мучил зверей просто так.

После этого дело пошло еще легче – паренек взрослел, у него оказалась неплохая память и отличная наблюдательность. Говорил он, правда, все еще как-то плоховато, и чужая речь – язык утэвво – давалась ему тяжело. Деду бы радоваться – он разгадал тайну, которая делала полукровок нежизнеспособными. У него получилось исправить сломанное от рождения! Но радоваться старый шаман не спешил.

Все ли пойдет дальше гладко? Не погаснет ли без его постоянного контроля с таким трудом раздутый огонек души? Могло быть и так.

Но дело шло к другому – его внук начал болеть. Попал под дождь – велика ли беда! Но простудился едва ли не насмерть. Рааданхи умел лечить любую хворь, конечно – но что здоровый и крепкий подросток способен в одни сутки слечь, просто забыв спрятаться от ливня, видел впервые. Подумать бы тут уже, что ненавистного полукровку кто проклял, хотя бы и тот же гнусный мальчишка, ученик Медвежьего Лба, просто из желания потренировать умения – но Рааданхи уверился очень скоро, что никто не рискнул провернуть подобное. Он проверил, да. Конечно, никто не рискнул! Рааданхи нашел бы умника в два счета. И это не проклятие… точнее, проклятие не от человека и не от утэвво. Не от колдуна, не от чужой воли. Это сама судьба проклинает легкомысленных родителей, приведших в мир полукровку. Только вот Рааданхи было не впервой спорить с устройством мира.

Мальчишке шел одиннадцатый год.

Исполнится дюжина – поведу на посвящение, решил старик. Пусть просит у духов помощи – иначе все то, чему он научился, превратится в пепел. Обидно было бы потерять труд стольких лет!

Рааданхи сам не хотел признаваться, но в этом парнишке он все чаще видел отражение всех своих многочисленных сыновей и дочерей. В Черныше есть его собственная кровь – так неужели он готов уступить, признав родство однажды? Гордость старика была как бы даже не выше его колдовских умений. Нет, его род не отдаст на съедение никого из своих без боя, это уж точно.

А он свой – даром, что у него слишком бледная, светлая кожа и лицом он почти что вылитый папаша Питер О'Нил, разве что глаза материны. В нем столько знаний самого Рааданхи, что родство их отрицать не возьмется никто.

При чем знаний всяких, начиная от самых простых – как выстрогать ложку, как стрелять из лука, как рыбачить даже голыми руками, а потом сварить себе обед из наловленного. Какие травы съедобны, а какие – ядовиты. Как приманить свистом птицу или зверя, чем отличаются следы самок и самцов зверей одного и того же вида – и где накопать глины, если решил слепить себе новую посуду. Рааданхи рассказывал ему попросту вообще все, что знал, даже понимая, что бизонову долю из этого мальчик, став старше, попросту забудет.

Деду было нужно, чтобы память и ум мальчишки работали на самом пределе возможности постоянно. Чтобы силы души не позволили погаснуть разуму.

И раз телесные недуги пока не взяли верх, то нечего ждать, когда это случится.

- Пройдет зима, - говорил старик, кутаясь в одеяло и помешивая в котле питье. - На исходе весеннего сезона, в полную луну, ты, Черныш, пройдешь тропой духов. Тебя выберет дух-защитник, и ты станешь или как я… или как твоя родня по ту сторону леса. Выбирать ты, скорее всего, не сможешь.

- Это обязательно? – спросил паренек.

- Да. Я так сказал.

- Хорошо, - мрачновато отозвался он и оглушительно чихнул.

Рааданхи с тревогой поглядывал на косую пелену дождя за навесом. Только бы мальчишка нормально пережил зиму.

О том, что тот может не пережить посвящения, старый колдун старался не думать.

И с середины зимы, и до конца весны варил зелья, колдовскую белую краску, бодрящие отвары – все, что может понадобиться ищущему пути по тропе духов. Это-то он умел лучше, чем кто-либо.

Двенадцать лет? Он не переживет посвящения. Его едва пережил я сам – мне было восемнадцать! – говорил Дыхание Быка. Только у меня выбора не было, добавляет, подумав.

У моего внука тоже нет, отмахивается Рааданхи. И у меня – нет.

Дыхание Быка носит свое имя в честь духа-зверя: эту историю знают все шаманы, что встречались с ним. Дух явился в облике зверя, как это заведено. И растоптал молодого шамана в кровавые лоскуты. Оживил дыханием, собрав заново - и вернувшийся с тропы духов забыл о своей телесной увечности навсегда. Иссыхающая рука и почти не слушающаяся нога? Да кто бы поверил, что когда-то Дыхание Быка был таков! Боялся ли тогда молодой шаман не вернуться? Да разумеется же, нет. Лучше рискнуть, чем жить калекой – он сам это говорил много раз.

Так если стоит вопрос, что сожжет тебя изнутри быстрее - безумие или болезнь - есть ли выбор?

Черныша дед, конечно, не спрашивал. Просто велел - а мальчишка ему верил, как себе. И время пришло.

***

- Я тебе скажу то, чего мне в свое время не говорили. Слушай хорошо, Черныш, - Рааданхи поправил на шее связку амулетов и коснулся пальцами бубна – напившийся жара костра, он звонко и чутко отозвался хозяйским пальцам, загудел еле слышно. Пришла выбранная ночь полнолуния – лучшая в этом году, Рааданхи был уверен.

- Я слушаю, говори, - ответил мальчик. Ветер трепал его отросшие уже, рассыпавшиеся по плечам волосы с вплетенными перьями и бусинами, и белым лунным молоком сияла краска на руках, плечах, груди. Паренёк был собран и серьёзен; дед вздохнул, помолчал и проговорил:

- Запомни главное - ничего не бойся. Даже если тебе покажется, что ты умираешь... или что уже умер. Ты понял?

- Да.

- И запоминай все. Вообще все, ясно?

- Да, ты говорил, дед. Я помню.

- Тогда пошли. Дай руку.

Старик подвёл мальчишку к костру:

- Садись, смотри в огонь и слушай. Смотри до той поры, пока не перестанешь видеть огонь и лес, и увидишь тропу. Ты по ней пойдешь, и... и когда вернёшься, расскажешь все, что видел.

Мальчик кивнул. Послушно уселся, подставил ладони и предплечья, на которых Рааданхи красной краской, замешанной с живой кровью, добавил последние колдовские знаки - да так и замер с разведёнными в стороны руками.

Старый шаман ударил в бубен, и обошел кругом и костер, и сидящего рядом с ним.

Когда самому Рааданхи пришло время искать туманную тропу по ту сторону обычного мира, ему было заметно больше двадцати. Его внуку едва сравнялась дюжина.

Рааданхи помнил, как ему самому было страшно - и как неистово он желал тех знаний, что искал на своей тропе. Но понимает ли, что ищет его внук? Понимает ли до конца, за чем именно отправляет его вздорный и склочный старикан?

Может, да. А может, и нет. То шаткое равновесие разума, которое дед смог ему дать, может рухнуть в любой момент, и тогда уже ничего больше не поможет... Рааданхи не сказал мальчику, что далеко не все шаманы возвращались со своих троп, уйдя туда в первое путешествие, не все переживали посвящение. Ему не зачем об этом знать.

Старый шаман пел, бил в бубен, звенел связками колокольчиков - и дым от костра поднимался, завиваясь в такт звуку колдовской песни.

Дым слепил глаза, но моргать нельзя - было велено смотреть, не отводя взгляда. И мальчик смотрел. Не меняя позы, не шевелясь - где, где эта тропа, о которой говорил дед? Она возникнет за костром - или прямо в нем? Ему что, придется шагнуть в огонь, как огнеящерице? Или...

В небе сияла луна - огромная, белая, как из серебра. В лесу поднялся ветер. Где-то заухали совы, и из просторов прерий донёсся плачущий вой койота. Это же далеко, как я могу слышать его? - мимолётно подумал парень, но осекся, боясь отвлечься. Слезы, накатившие от дыма, всё-таки залепили глаза, и сделалось плохо видно, ресницы сами собой, против воли, дернулись, сгоняя мутную пленку.... Костер погас, точно его прихлопнуло великанской ладонью.

Густой столб белого дыма устремился в небо - а потом расслоился, потек по земле, окутал все вокруг, меняя открытое взгляду пространство; и в этой пелене впереди отчётливо замерцала белая, как мукой обсыпанная, тропинка.

И тогда он поднялся и пошел, как и было велено.

Мир дрогнул и изменился, стоило сделать шаг. Сперва вокруг был туман-дым и все смазывалось в темное, сумрачное ничто. Но вот шагнул, раз, другой - и поредело белесое мерцание, и выступили из тьмы деревья, кусты, вереницы странных грибов... лес был не похож на то, что мальчик видел раньше. Здесь деревья были высотой до неба, могучие, с прямыми стволами, с извилистыми ветвями - он им даже имён не знал!

В лесу незнакомо пахло - водой, мхом, смолою. Но совсем другими, не такими, к каким он привык с детства. В чем была разница? Да и не объяснишь. Просто все другое.

Поднял руки к лицу – показалось, что изменился и он сам. Его ли это руки? Его. Вот краска на пальцах, ладонях, и выше тоже – знаки, что чертил дед, остались теми же. Только ладони и запястья стали шире, и точно силы в руках прибавилось… будто он разом перешагнул лет десять жизни, повзрослел в один вдох.

Шел недолго - озирался, глазел на темные тени, что выходили из лесу, смотрели на него белыми огнями глаз, и скрывались прочь. Пролетела птица, шурша мягкими перьями. Зашелся в заливистом хохоте-плаче кто-то неведомый. Зашелся - и точно поперхнулся, оборвав свою странную песнь.

Ничего не бойся.

Дэф не боялся – просто… не понимал. Кто это там в тенях? Они что-то хотят от него? Должно ли ему как-то их приветствовать? Не зная, как поступить правильно, он остановился - и обнаружил, что стоит на полянке, и тропа за нею обрывается. Мерцают тени за деревьями, скользят, смотрят - и не подходят.

Откуда-то понял - жди.

Наконец, одна из теней отделилась от своих товарищей. Лунной белизной горели ее зрачки, и походка была мягкой, плывущей. Вот приблизилась, и увидел: это не тень. Это рысь. Громадная, больше теленка, бархатная, мех серебрится и переливается в неверном свете луны, и от басовитого урчания ее дрожит воздух вокруг.

Рысь была удивительной - пугающей и невероятно красивой. Гигантская кошка села в какой-то паре футов, с чувством зевнула, показав скальные гряды белейших зубов и клыки-кинжалы. Зажмурилась, не переставая урчать - и по меху ее точно поплыла дымка, неверное марево. Кошка сделалась точно полупрозрачной - он снова не удержался, моргнул, и пропустил тот момент, когда рысь превратилась в женщину, закутанную в пестрые шали.

- Ты тот, кто ищет? - спросила она, и Дэф почему-то уверенно ответил:

- Да.

- Я так и знала. И знаю, что именно!

Женщина-рысь рассмеялась, и в голосе ее по-прежнему слышалось бархатное, глубокое урчание.

- Тяжёлая ноша, но тебе пригодится, - сказала она.

Не обращая внимания на паренька, сложила костерок, чиркнула кремнем, выбивая искру. Откуда-то выметнулись две сумрачные тени без формы, и плюхнули на огонь котел с водой.

Женщина набросала туда трав - прятала их под шалью, что ли? И села ждать, когда закипит котел. Ждать пришлось долго - а сесть она не предложила. И стоял, смотрел, молчал. Наконец, рысиная ведьма поднялась на ноги, обошла его со всех сторон, не переставая странно улыбаться. У нее были серебряные с зелёным, яркие глаза, и неожиданно белая, аж светящаяся кожа, а лицо толком рассмотреть мешала пестрая, сплетенная из травы и ярких ниток, полумаска, изображающая кошачью морду.

Она одновременно оставалась и женщина, и рысь. И еще кто-то неведомый.

Шуршат шали и юбки, походка ее легка, руки, холодные как лёд, касаются плеч и ладоней, шеи, груди. Останавливается рысь-человек напротив, и скребет ногтями по его коже - точно поверх рисунка краской выцарапывает свои знаки. Наверное, так и есть.

- Стой смирно, - глухо говорит она. Снимает с пояса нож - каменное, чёрное, ночное лезвие с призрачным тонким краем.

Обсидиан. Он видел такой у деда.

Стекло из недр вулкана, древнее колдовство земли - вот что такое обсидиан.

Узкая, но тяжёлая, точно лапа гигантской рыси, рука легла ему на плечо, надавила вниз, вынуждая сесть. Сел точно так же, как там, у костра сидел - на миг только отвёл взгляд с ее рук на мерцающие глаза, и пропустил быстрый, точный взмах руки с ножом.

Обсидиан острее любого другого камня.

Обсидиановый нож рыси был острее и крепче любого железа - вонзился на ладонь ниже ключиц и с хрустом пошел вниз, разрезая равно легко кости и плоть.

Горячим ручьем хлынуло вниз, из-под клинка - по груди, по животу. Чёрное в темноте, горячее, пар идёт. Ржавое, острое, пахнет железом, пахнет солью, пахнет болью, смертью... жизнью?!?

Сцепить зубы, не кричать! Нет, разрывая горло, крик рвется прочь. Не рычание, не стон - человеческий крик боли и страха.

Слезы потоком полились из глаз, а во рту сделалось горько, солоно, невыносимо.

Холодны пальцы, остры когти, острый, острее любой стали, камень клинка. Нырнула узкая рука в открытую рану, сжала, выдернула вон бьющееся в заполошном ужасе сердце.

Темный, глянцево блестящий ком жизни в ладонях, чёрное и красное в тенях и на свету, и все бьётся, бьётся, не останавливается. И в глазах, когда зажмурился, темнеет, но не гаснет, не гаснет - и почему-то все ещё не забыл, как дышать.

****

Крик как ножом полоснул высокое, залитое лунным молоком небо: так кричать может только человек на пределе ужаса, отчаяния, боли.

Оцепеневшее тело посвящаемого била крупная дрожь, судорожно сжимались и разжимались пальцы, по запрокинутому к небу лицу неудержимо, потоком текли слезы. И глаза распахнуты, огромные, прозрачные, как вода.

Рааданхи опустил бубен, встал за спиной у мальчишки. Положил ладони на худые плечи, не давая упасть, когда тот качнулся назад, закатывая глаза, точно перед обмороком.

****

В кипящем котле сердце лежит. Рысь-женщина поет странную песню. Кровь и не думает засыхать, горячая, липкая... почему, почему он всё ещё жив? Почему по-прежнему остер, цепок остался взгляд, и так ясно видны вышивки на шали рысиной ведьмы - танцующие кошки, и ее мелькающие пальцы, ее улыбка, пар над котлом и мерцание многорядных бус на ее груди?

Почему так горячо, так больно? Ветер холодный, студит отверстую рану - но сердцу горячо и больно. Больно, когда не боящаяся убийственного жара рука ведьмы-рыси вынимает сердце из котла, и впивается острыми своими, белыми, блестящими в темноте зубами. И рвет плоть на волокна, на тонкие полосы, жуёт, глотает - не торопится, и съедает все до кусочка.

Больно, страшно, холодно - и горячо тоже. И... И страх растворился. Уже чего бояться? И нечем, нечем бояться тоже - сердце сожрала рысь, его нет, нечем бояться...

Женщина-дух облизывает пальцы – а он видит призрачную рысь, что умывает огромную лапу.

Рысь меняется снова на колдунью с ножом – вот она распорола ладонь себе, и льет свою кровь в котел. Размешивает, поет, мурлычет дикой кошкой, говорит что-то – кажется, он не знает этого языка…или знает?

- Знаешь, еще как знаешь! – он наконец понимает ее. – Делай, что я скажу.

Зачерпывает из котла ладонями, и велит – пей!

И нет сил ослушаться – раз за разом подносит она наполненную чашу ладоней к губам, и повелительно произносит: пей. И он подчиняется – иначе она сожрет его целиком, ничего не оставит. Откуда-то это делается ясно без любых слов.

С каждым глотком уходит боль – не пропадает, но слабеет, слабеет, тает… только все равно холодно от ветра, облизывающего осколки ребер и пустое место, где было сердце.

- Ты храбро держался, - говорит она. – Вот и подарок за это.

И, отбросив крышку котла, говорит – взгляни.

Сердце. В котле, на поникших от жара травах, лежит сердце – новое. И точно светится оно собственным светом, слабым, еле заметным.

Стучит, живое – берет она его в руки, и вкладывает на место прежнего – судорожный вдох, и острая новая боль, короткая, как когда выдергиваешь из раны засевшую там занозу. Боль, что говорит не о смерти, а о жизни – первый раз вдыхать, расправляя легкие, тоже больно.

А под ладонями рысиной ведьмы закрывается, исчезая, страшная рана, тянутся края друг к другу, соединяются кости, смыкается плоть, и кровь осыпается сухими чешуйками, как истершаяся краска.

- Теперь ты будешь собой, - говорит она, и толкает его легонько, кончиками пальцев. И, не удержав равновесия, он падает навзничь – долго, долго, долго падет, как в омут, как в колодец.

Падает в ночь, что по ту сторону тропы духов, в себя-настоящего, в свой прежний возраст – двенадцать лет и несколько дней, в пахнущий ночной прерией ветер, в траву…в подставленные руки деда.

***

Падает навзничь, изогнувшись дугой, хрипит так, точно ему не хватает воздуха – старый шаман ловит своего ученика, кладет на траву, под голову сует свернутое одеяло.

И в глазах мальчишки вдруг прорезается огонек сознания. Невидящие, устремленные сквозь все, вокруг, они вдруг останавливаются взглядом на дедовом лице, и, дернувшись, мальчишка зажмуривается, и захлебываясь рыданиями, сворачивается в клубок. Руки к груди прижал, и дышит так, точно под водою сидел все это время – надышаться не может.

- Что? Что ты видел? – спрашивает Рааданхи. – Что и кого?

- Рысь. Рысь! У нее такие… такие острые зубы, о, такие белые, такие острые! И она обратилась в человека, она… - глотая слова, он все выкладывает, говорит, говорит, не замолкая – пока вдруг не накатывает на него дремотная тяжкая усталость.

Бормочет сонно:

- И сказала – будь собой…ушла. Растворилась, пропала…

Мальчишка заснул, точно ему в глаза сонным зельем плеснули, в единый миг.

Рааданхи, сидя рядом, погладил его по голове, вздохнул и проговорил негромко:

- Спи, Рысиное Сердце, спи, храбрый малыш. Ты даже не представляешь пока, что она тебе подарила… поймешь со временем. Духи, знаешь ли, не ошибаются. Спи, Дэф. Ты заслужил полное имя, и свое прежнее человеческое, и наше, тайное.

Рааданхи будет сидеть курить трубку до самого рассвета. Вспоминать орла, что выклевал ему глаза на его собственной тропе посвящения, и вложил в пустые глазницы сверкающие алмазы – о, вовсе не тогда Рааданхи ослеп, нет! Но когда старость тела взяла свое, и его настоящие земные глаза затянуло пленкой старческой слепоты, он не потерял зрения – у него осталось то, что подарил дух: зрение в других мирах, зрение колдовской силы. А у мальчишки останется выстраданный, полученный в страшном испытании разум – человеческий, настоящий, живой. Ведь только умение считать звезды лежит в голове, а душа, что отличает разумное создание от зверя – она живет в сердце.

Его внук едва ли сейчас осознает, что дар от женщины-рыси стоил всех мытарств и страданий, что ему пришлось перенести – но он стоил, до последнего мига. Рааданхи только сейчас понял – у них все-таки получилось. Он научил внука быть человеком, духи отозвались на просьбу сделать приобретенное умение настоящим, таким, что останется на всю жизнь, частью его природы и естества.

Рысь, ну надо же! Превратилась в женщину в накидке… К каждому, кто выходит на туманные тропы колдовского мира, выходит свой дух. Но ни разу еще Рааданхи не слышал о тех, кто превращался бы в человека. Что это значит? Да то, что мальчик не станет колдуном – но ему это и не нужно, ведь так? У рыси-женщины были белые ладони, и белое лицо… что же, намек более чем ясен, к чьей семье его причисляют те, кто видит и знает больше живущих здесь.

Через год парень вернется домой, и тогда Рааданхи вздохнет одновременно с облегчением – он сумел провести по дальним тропам самого необычного ученика из всех! И с тоской – а ведь успел привязаться-то. Ничего. Рааданхи много видел учеников – может, рискнет еще кого взять потом… чтоб тоскливо не было. Может быть.

Еще раз провел ладонью по лбу внука, накинул ему на плечи одеяло, поворошил костер.

- Спи, сын моей дочери. Спи, рысенок. До утра еще так далеко…!