Алексей Ханыкин

Вышивальщица

Вышивальщица
Работа №94

‒ А вот здесь у нас всяческие микстуры, вытяжки лечебные хранятся, ‒ заливался соловьём Аркадий Алексеевич, врач земской больницы. ‒ Тут же вот и инструмент медицинский имеется.

Иван Михайлович кивал, без особого интереса обозревая стоящие в шкафу банки с незнакомой ему жидкостью и блестящие причудливые штуки, разложенные на полочках. В медицине он не смыслил абсолютно, но охотно помогал больнице, благо, доход у него был весьма приличный. Известно, чего Аркадий Алексеевич так перед ним лебезит. Фабрикант Кольцов Иван Михайлович ‒ не последний человек в уезде.

‒ Лошадь с коляской мы вам постараемся в скором времени справить, ‒ произнёс Иван Михайлович в ответ на свои какие-то мысли, проигнорировав всё, что ему так старательно рассказывал земский врач.

Взгляд Кольцова был устремлён в окно, за которым открывался вид на реку и обугленный остов монастыря на том её берегу.

‒ А что, Аркадий Алексеевич, правду ли говорят, что сёстры из монастыря почти все в пожаре сгинули?

Врач запнулся на полуслове, растерянно похлопал ресницами, потом кашлянул в кулак и ответил:

‒ Не совсем так. Десять человек, включая матушку настоятельницу, живыми к нам доставили. Очень они плохи были, к утру почти все преставились. А настоятельница, матушка Серафима, та два дня в горячке пролежала. Лишь временами в разум входила. И лишь десятая, спасённая из пожара, оказалась каким-то чудом невредима. Уж как она от такого страшного бедствия спаслась ‒ один только Бог и ведает. Полыхало-то как!

‒ Так может, она не из монастыря? ‒ сказал Кольцов, с жадным интересом разглядывая чёрные руины.

‒ Оттуда она точно! ‒ заверил его Аркадий Алексеевич. ‒ К утру, как пожар утих, её у монастыря-то и углядели. Сидит на берегу в одном исподнем, вся чумазая, растрёпанная, скулит по-собачьи и узелок к груди прижимает. Ну, её тоже сюда определили. Узелок, в котором рукоделие было, еле отобрали, так она в него вцепилась. А утром матушка Серафима в себя пришла, стала про сестёр расспрашивать. Про то, что все они уже в Царствии Небесном, ей говорить не стали, чтобы душу не терзать, а про выжившую послушницу доложили, мол, цела-невредима, даже рукоделие из огня спасла. А та, как про неё услышала, так в помрачение впала. Расплакалась, запричитала, мол, то Диавол своё отродие из огня вынес. Пришлось несчастную микстурами успокоительными отпаивать.

Иван Михайлович удивлённо вскинул правую бровь.

‒ Как же так получается? Послушница и вдруг Диаволово отродье?!

‒ Да вот так, ‒ развёл руками доктор. ‒ Не иначе, как перед смертию нашло на матушку Серафиму помрачение сознания, потому как, успокоившись после микстуры, поведала она нам престранную историю. Послушницу эту, Евдокию, в монастыре с младенчества растили, потому как семнадцать лет назад её прямо к стенам монастыря и подкинули. Умом девочка оказалась слаба, даже речь человеческую не освоила и за всю жизнь слова не сказала, а вот к кропотливому труду прилежание у неё оказалось невероятное. В четыре года девчонка уже, говорят, с иголкой ловко обращалась. Шила и вышивала хорошо. Сначала сёстры ей несложную работу доверяли, потом она и с самой искусной справиться смогла. Так она и осталась при монастыре. Бельё шила, вышивала покровицы и воздуха серебром и золотом.

‒ И что же, правда, хорошо вышивает? ‒ поинтересовался Кольцов.

‒ Не могу сказать наверняка. Хоть при ней и был узелок с рукоделием, но иголку в руки мы ей дать не отважились. Странной она кажется, будто не в себе маленько. Всё сидит у окна и смотрит, как истукан. Однако же в узелке у девицы лежала неоконченная вышитая икона «Сошествие во Ад». Искуснейшая работа, я вам скажу, Иван Михайлович! Вот про эту икону далее речь.

‒ И что же с иконой? ‒ Иван Михайлович развернулся к своему собеседнику и устремил на него взгляд серых глаз.

‒ Когда матушка Серафима про икону, лежащую в узелке, услышала, то снова впала в истерику. Билась, сердешная в таком припадке сильном, что после него уже и не оправилась. Правда ли это или бред умирающего, но настоятельница уверяла, что именно от этой вышитой иконы и случился тот страшный пожар в монастыре. Будто, когда Евдокия только начала икону вышивать, стали в монастыре всякие чудеса происходить. И пока она верх иконы шила, слышали сёстры ночами ангельское пение. А как только до адского пламени и бесов добралась, так и начались всякие страсти. То чёрт кому из сестёр примерещится, то свечи перед иконами зачадят так, что спасу нет. А как к концу работа стала подходить, так сразу и полыхнуло в монастыре адское пламя, будто с полотна вырвалось. И такое сильное было, что водой нельзя залить.

Иван Михайлович задумчиво погладил густые усы и произнёс:

‒ Полно-те, Аркадий Алексеевич! И вы во всю эту галиматью верите?!

‒ Ну что вы, Иван Михайлович! Как можно? Разве пристало учёному человеку в такое верить?! А вот простой люд, увы, охотно эту историю подхватил. Один другому сболтнул, другой ‒ третьему. Так вся округа и узнала, что в больнице дитя Диавола живёт. И такой балаган теперь из-за этого творится! Кто в больницу ехать не желает, калачом не заманить, потому как страшно. А иные под окнами так и шастают, чтобы на Диаволово отродье глянуть ‒ не отгонишь ничем.

‒ Куда ж ей теперь деваться-то, коли дома, кроме монастыря, у неё нет?

‒ Вот уж не думаю, что сладко ей в том доме жилось, ‒ вздохнул доктор. ‒ Поколачивали её сёстры изрядно. На спине много старых шрамов от плети имеется.

Иван Михайлович покрутил ус, с прищуром глядя в окно, потом перевёл взгляд на собеседника и спросил:

‒ А что, Аркадий Алексеевич, можно ли взглянуть на эту девицу?

‒ Отчего же нельзя? Можно, конечно! Пожалуйте за мной, Иван Михайлович!

***

Девушка сидела одна у окна в пустой больничной палате. Небольшая комнатушка на четыре койки плохо освещалась тусклым светом, проникающим внутрь сквозь запылённое узенькое оконце. Он бросал на её худое бледное лицо глубокие тени. Толстая русая коса змеёй вилась по чуть сгорбленной спине. Тонкие длинные пальцы Евдокии, как паучьи лапки, суетливо теребили подол длинной рубахи. На вошедших она даже не оглянулась.

‒ И что же, она так и сидит тут у вас целыми днями? ‒ поинтересовался Кольцов, с любопытством разглядывая погорелицу.

«А что, она весьма недурна собой, хоть и измучена монастырской жизнью, ‒ подумал он. ‒ Пожалуй, стоит забрать её к себе. Если она так искусна, как говорят, то я не прогадаю. А если нет, так на что другое сгодится. Бельё шить она всё равно умеет, даром хлеб есть не станет».

‒ Так и сидит, ‒ вздохнул Аркадий Алексеевич. ‒ Поест только и снова к окну.

‒ А узелок её с рукоделием где? Распорядитесь-ка принести!

Послали за узелком. Иван Михайлович развязал тряпицу, разложил на узком подоконнике мотки ниток, пяльцы, иголки, ножницы с позолоченными ручками. Достал бережно свёрнутую икону. Развернул и замер в немом изумлении. Перед его взором предстал скорбный лик Христа и белокрылые ангелы, держащие над его головой крест. Всё было наполнено тёплым светом, и на краткий головокружительный миг Кольцову послышались неясные мелодичные звуки, точно на самом деле ангелы запели. А когда же он опустил глаза вниз, то содрогнулся, увидев бездны, полные неясных теней, и самого Сатану, закованного в цепи. По краям бежали языки пламени, переливались хищно. Казалось, с гобелена вдруг полыхнуло нестерпимым жаром, и Кольцов торопливо, опасливо перекрестился. Сунул работу под нос сидящей у окна девице:

‒ Твоя работа? Ты вышивала?

Евдокия медленно повернула голову, посмотрела на гобелен и кивнула. Её длинные пальцы прекратили бессмысленную пляску по подолу, сжались в кулаки.

‒ А покрова в церкви Вознесения Господня ты вышивала?

Девица снова кивнула. Иван Михайлович одобрительно покачал головой, оценив непревзойдённое мастерство монастырской золотошвейки. Есть, чему у неё поучиться!

‒ А иные какие сюжеты ты смогла бы вышить? Цветы или озеро? Животных или птиц?

Евдокия приподняла голову, уставилась на Ивана Михайловича ярко-голубыми глазами и какое-то время просто разглядывала его с лёгким недоумением, как какую-то диковинку. Потом медленно кивнула.

‒ Что ж, ‒ Кольцов повернулся к доктору. ‒ Собирайте-ка ваше Диаволово отродье. Ко мне в поместье жить поедет. Будет моих белошвеек мастерству своему учить. Там она при деле будет, и вам народ смущать боле не станет.

‒ Сию же секунду, ‒ обрадованно засуетился Аркадий Алексеевич, довольный тем, что можно вот так запросто избавиться от неожиданной обузы, свалившейся на его больницу.

***

‒ Ох, и чудную девку привёз барин! ‒ сетовала кухарка Матрёна, ловко ощипывая утку к обеду. ‒ Смотрит волком, того и гляди заест. И не говорит ни словечка. Немая, видать. Или умом убогая. А поселил-то её в каморку прямо над кухней. Оттуда, слышь-ко, говорит, виды на озеро лучше. Для чего это?

Горничная Наталья слушала эти жалобы с сочувственным лицом, кивала, вздыхала и втайне радовалась, что её комнатушка куда как дальше от кухни и каморки со странной девкой, что барин привёз из больницы.

‒ А я эту золотошвейку-то, Дуньку, страсть как боюсь, ‒ продолжала Матрёна уже громким шёпотом. ‒ Даром, что она за стеной от меня, так ещё и люди-то всякое про неё болтают!

‒ А чего болтают? ‒ спросила Наталья.

‒ Да как же? Говорят, она монастырь-то спалила!

Женщины одновременно перекрестились, и горничная тут же ехидно заметила:

‒ Так-то и она?! Одна-одинёшенька и целый монастырь сожгла?

‒ Не сама, конечно, ‒ Матрёна подалась вперёд, к собеседнице и, выпучив глаза, зашептала: ‒ Не одна, а с помощью дьявола. Его силами пожар-то устроила. Так-то вот! Все бездны адовы на сестёр обрушила. А барин-то её, окаянную, в имение притащил на кой-то ляд. Пусть, говорит, рукоделию всех учит. Чую я, погубит она всех нас, как монастырь-то сгубила.

‒ Спаси и сохрани! ‒ опасливо перекрестилась горничная, а следом и кухарка осенила себя крестом.

Помолчали, каждая занятые своим делом. На печи закипела вода в котле, с сердитым шипением выплёскиваясь на раскалённую плиту. Над головой Матрёны с грузным жужжанием пронеслась муха, и кухарка отмахнулась от неё рукой с налипшими на пальцы перьями. Мелодично позвякивало столовое серебро в руках горничной. Да в открытое окно вместе с лёгким ветром влетал победный клич петуха.

‒ А Малашка-то, которую учится шитью приставили, чего рассказывала, ‒ встрепенулась вдруг Наталья, припомнив что-то интересное. ‒ Посадили, говорит, меня подле Дуньки, нитки дали да пяльцы, да наказали всё за ней повторять. Она, мол, стежок, а я следом. Сидим, вышиваем. У неё нитки ровно ложатся, а у меня всё путаются да рвутся. И не выходит у меня так-то, как у Дуньки. У той цветок как живой выходит: лепесток к лепестку, и даже вроде как пахнет слегка.

‒ Иди ты!.. ‒ выдохнула Матрёна, всплеснув руками. ‒ Вона чего творится-то!

‒ Так барин-то на Малашку осерчал, ‒ продолжала рассказ Наталья. ‒ Нет, говорит, у тебя разумения и прилежания к рукоделию-то, не для того, видать, твои руки приспособлены-то. А Малашка-то ещё при барыне шить начинала, сколько белья в доме её руками пошито! Девчонкой в доме швеёй работала, а теперь ‒ руки к шитью не приспособлены.

‒ Колдовство это! ‒ подытожила Матрёна, смахивая с подола утиные перья в стоящую у ног корзину. Потом подманила к себе Наталью и зашептала: ‒ А давеча, как спать ложится, я топоток услыхала. Прямо вот за стенкой, где Дунька-то спит. Будто кто копытцами постукивает. Бегает, скачет.

Горничная ахнула, прижав руку ко рту.

‒ Чёрт это её ночами навещает, ‒ поделилась своей догадкой кухарка.

***

Иголка проворно сновала туда-сюда, поблёскивая в свете сальной свечи, стежки ложились ровно, один к одному, вырисовывая на ткани переливающуюся озёрную гладь. Евдокия иногда останавливалась, проводила ладонью по полотну, улыбалась, склонив голову чуть на бок. И опять принималась за работу. В небольшое оконце заглядывала луна, плыл туман с озера, принимая причудливые призрачные очертания.

Осторожно скрипнула дверь, зашуршала трава под вкрадчивыми шагами. Малашка опасливо оглянулась на спящую усадьбу, окинула беглым взглядом укутанный тьмой двор и продолжила свой путь к старому кладбищу возле церкви. К груди она прижимала горшок с заговоренной водой, надеялась колдовством извести немую девку Дуньку. Не было никогда в поместье швеи лучше Малашки и не будет! Выльет она воду на старую могилу, попросит мертвеца забрать с собой душу Евдокии и снова воцарится мир и покой в усадьбе.

Туман обступал её всё плотнее, цеплялся за ноги, путался в длинном подоле. Причудливо клубился, поднимаясь вверх белёсыми фигурами, что окружали крадущуюся в ночи Малашку. Что-то тёмное рванулось к ней сквозь молочно-белую густую пелену, с писком и клёкотом вцепилось в распущенные волосы, заставив громко вскрикнуть, броситься прочь, не разбирая дороги, расплёскивая заговоренную воду по подолу. Ноги запутались в высокой траве, заскользили. Малашка плашмя шлёпнулась в студёную озёрную воду, выпустила горшок, забила руками, пытаясь найти опору. Кто-то дёрнул её за подол, потащил вниз, в тёмную пучину, звонко хохоча…

За стеной беспокойно заворочалась, застонала во сне Матрёна, кутаясь в одеяло, ёжась зябко от внезапно проникшей в комнату сырости и прохлады. Туман уже полностью окутал спящую усадьбу, стремясь проникнуть в каждую щель, заползти внутрь, коснуться спящих. Евдокия подняла от рукоделия голову, глянула в окно на серебристый диск луны, плывущий над разлившейся по земле молочной рекой, долго внимательно смотрела на смутные фигуры, плывущие в тумане, потом снова сосредоточенно склонилась над пяльцами.

Иголка снова побежала по ткани, нанося перекрёстными штрихами и туманную дымку, и причудливые полупрозрачные фигуры в ней. Евдокия шила долго, не отрываясь, пока луна не закатилась за мощную крону дуба, растущего недалеко от усадьбы. Лишь тогда она воткнула иглу в полотно, задула свечу и проскользнула на лавку, под тонкое одеяло. Скрипнула где-то половица под чьими-то осторожными шагами, отблеск свечного пламени скользнул по полу. Дверь в каморку Евдокии отворилась, впуская сначала трепещущий свет, а после и Ивана Михайловича в халате поверх исподнего. Он крадучись пересёк комнатушку, склонился к оставленному на скамье возле окна гобелену, полюбовался, чуть наклонив голову, переливами вышитой водной глади. Затем поставил подсвечник на пол и подошёл к лежащей на лавке девице. Замер, глядя на бледное безмятежное лицо спящей, на длинную толстую косу, змеящуюся по тюфяку. И скинул халат с плеч.

Евдокия вздрогнула, когда грузное мужское тело навалилось на неё сверху. Судорожно выгнулась в попытке освободиться от гнёта, но тут же обмякла, точно смирилась вдруг с печальной бабьей участью. Зябко трепетало пламя стоящей на полу свечи, бросало неверные блики на вышитое озеро, отчего казалось, что по воде идёт мелкая рябь.

Громко испуганно вскрикнула во сне Матрёна, взмахнула руками, отгоняя приснившегося ей зелёного водяного чёрта. Неслышно закрылась дверь за уходящим ночным гостем, померк свет свечи в коридорах усадьбы. Сонно гавкнула собака во дворе да тихо плеснулась рыба в озере, и всё смолкло до рассвета. Даже луна закатилась за лес почивать.

Лишь Евдокия так и не сомкнёт глаз до зари. Пролежит до света, глядя в потолок и шепча что-то беззвучно, обращаясь то ли к Богу с молитвой о спасении и отпущении грехов, то ли к силам тёмным, ища у них защиты и утешения.

***

На Матрёнины истошные вопли сбежались почти все слуги в доме.

‒ Ой, караул! Карау-ул! ‒ вопила она, провалившись задом в пустую кадушку из-под огурцов. ‒ Пресвятая Богородица, заступница наша!

Кухарку, бледную и растрёпанную, выволокли общими усилиями из бочки, в которой та застряла, отпоили водой и принялись расспрашивать о причинах переполоха.

‒ Ой, роди-имые! ‒ заголосила Матрёна, едва опомнившись. ‒ Чёрт у нас в кладовке-то! Чёрт окаянный поселился! Я дверь-то открыла, а он, лукавый, с полок-то и прыгни на меня! Страшенный такой!

Слуги поочерёдно заглядывали в кладовку, обозревали висящие под потолком копчёности, банки с солениями, переглядывались и перешёптывались с недоумением. Матрёна, отпоенная водой и слегка успокоенная, тоже осмелилась осторожно подойти и заглянуть внутрь.

‒ Где же чёрт-то, Матрёна? ‒ спросил кто-то из слуг.

Кухарка таращилась какое-то время на свисающие с крюков окорока, потом тонко пронзительно взвизгнула, указывая куда-то пальцем:

‒ Ой, вот он, вот он! Гляньте-ко!

Толпа слуг прильнула было к дверному проёму, но тут же испуганно подалась назад, когда из полумрака выскочило нечто чёрное, фыркнуло, взвыло диким голосом и, шмыгнув между ног у Матрёны, вскочило на стол, сшибло блюдо и ретировалось в окно.

‒ Видали?! ‒ воскликнула та, подбоченясь и торжествующе оглядывая притихшую публику.

‒ Так это ж кот был! На конюшне у нас живёт! ‒ выкрикнул мальчишка, помощник конюха.

‒ Да много б ты понимал! ‒ огрызнулась кухарка, злобно зыркнув в его сторону.

Однако зловещее впечатление уже распалось, собравшаяся на вопли толпа утратила интерес к происходящему, не найдя ничего интересного, и начала потихоньку расходиться по своим делам.

‒ Это всё от неё, от Дуньки, ‒ бушевала на кухне Матрёна, напрасно пытаясь удержать зрителей. ‒ Как эта в доме-то появилась, так и началась чертовщина! Монастырь, говорят, колдовством своим спалила, теперь и за нас взялась. Вона, черти-то уже не только ночами, но и среди бела дня скачут.

Оставшись одна, кухарка поутратила боевой пыл, крадучись подошла к кладовой, заглянула внутрь, убеждаясь, что никого внутри нет, размашисто перекрестила вход, воровато цапнула с крюка окорок и захлопнула дверь.

***

Свою питомицу Кольцов навещал регулярно: проверял, как движется работа над гобеленом, и вкушал прелести гибкого юного тела. Евдокия принимала барские ласки покорно, даже как-то отрешённо, иногда лишь испуганно трепетала в его объятиях.

А гобелен выходил изумительный. Переливающаяся гладь озера спускалась к самому краю полотна, норовя выплеснуться за его пределы студёной озёрной водой. За озером вставал тёмный угрюмый лес, посеребрённый луной, а сверху раскинулось небо, звёздное, бархатное. Над озером плыли клочья тумана, причудливые, будто живые.

Всякий раз, оставшись одна, Евдокия вставала с жёсткого тюфяка, расстилала на полу каморки своё рукоделие, гладила пальцами плотные ряды ниток, роняла слёзы на вышитую ткань. Губы её беззвучно шевелились, произнося незнакомые слова.

Плакала и стенала во сне Матрёна. Чудилось ей всякое, одно другого страшнее. То омерзительные морды заглядывали в окно, корчились насмешливо, дразнились. То оживала вдруг свиная голова в кладовой и вещала что-то человеческим голосом, суля всякие несчастья. А то снилась бабе безвестно пропавшая Малашка, синяя, по-мертвяцки раздутая заглядывала в окно и горестно выла. В ужасе просыпалась Матрёна, ворочалась, сбивая постель, крестила лоб, читала молитвы. Или злобно грозила кулаком в стену, за которой поселилось это бесово отродье, золотошвейка Евдокия, ведьма немая.

***

Август вошёл в самую пору. Ночи стали длинные, туманные, а звёздное небо словно спустилось ближе к земле. Евдокия ещё усерднее сидела за шитьём, торопилась, колола пальцы иглой до крови. Суетливыми паучками сновали её руки над полотном, и лишь когда глаза её уставали настолько, что всё размывалось, золотошвейка позволяла себе оторваться от занятия. Она вскидывала голову и смотрела в окно слезящимися глазами. Мир за окном причудливо расплывался, менялся, рождая странные образы. То матушку Серафиму, строгую и неласковую, то сестёр из монастыря, мечущихся в туманном дыму. Или же возникала за окном кухарка Матрёна с каменным злым лицом, приближалась, грозя кулаком и шипела по-змеиному: «У-у, ведьма немая, за косу бы тебя выволочь и в озере-то притопить, чтобы неповадно было над людьми мудровать!» И тогда Евдокия отходила от окна и в испуге забивалась на лавку, подобрав под себя ноги. Чадила и потрескивала свеча, стоящая на окне. Пламя судорожно дрожало, рождая неясные тревожные тени. Страх льдом сковывал сердце Евдокии, превращая кровь в жилах в стылую озёрную воду, что сочилась на пол с гобелена. Дошить бы его поскорее да последним стежком запереть ту страшную силу, что сплелась из нитей! Успеть бы до беды!

***

Душный полдень обещал грозу. До самого заката влага копилась в воздухе, делая его тяжёлым, неподвижным. Буря собиралась медленно, неспеша. Сбивала на горизонте тяжёлые тучи, рокотала громом где-то далеко за сизым лесом. Всякий раз, слыша это утробное ворчание, Матрёна испуганно крестилась и бормотала себе по нос: «Спаси и сохрани, Господи!» Мрачные мысли грузно ворочались в её голове. А думала она о том, что гроза ‒ это когда Илья-пророк гоняет бесов по земле, истребляя их небесным огнём, а значит, и того беса должен достать, что притащил барин в поместье и поселил рядом с ней, за стенкой. И коли так, то от небесного огня займётся весь дом вместе с обитателями. Погибнут они, как есть погибнут в огне! Как сёстры с монастырём сгорели в муках, так и им несдобровать! «Ужо я тебя, окаянная, погоди! ‒ сердито думала кухарка, помешивая варево в котле. ‒ Дай только ночь придёт ‒ за косу и выволоку на двор! Пусть тебя там огонь спалит!»

Ночь подкралась незаметно, хитрой лисой шмыгнула на двор, погасила багряные отблески вечерней зари, оставив лишь тревожные белые сполохи над лесом. Матрёна не спала, ворочалась в кровати, ожидая, когда всё в поместье замрёт, скованное сном. Читала молитвы. За стеной также бодрствовала Евдокия. Склоняясь к шитью, торопливо шила стежок за стежком, время от времени поднимая голову и бросая тревожные взгляды в окно. За ним летучий небесный пламень то и дело подсвечивал клубы тучи, накатывающей на спящий дом. Гроза рокотала всё громче и смелее. А потом, словно кто большой выдохнул протяжно, поднялся ветер, качая крону векового дуба, тревожа камыш и рогоз на берегу озера. Следом за ним торопливо застучал дождь по высохшей земле, жаждущей влаги, крышам домов и приусадебных построек. Взбежал на крыльцо, застучал во все окна. Вместе с ним, шмыгая по закуткам от ярких вспышек, во тьме суетливо забегало полчище бесов, празднующих приход Воробьиной ночи. Разглядев их шустрые фигурки во мраке, Евдокия ещё ниже склонилась к гобелену, торопясь закончить работу. Стылая вода сочилась ручейками сквозь ткань, леденила пальцы. Пламя свечи испуганно заплясало, готовое сорваться с фитилька и исчезнуть в ночи.

Матрёна решительно встала с кровати, дочитала «Отче наш», набираясь храбрости. Чья-то быстрая тень мелькнула в окне, но она не заметила её, направляясь к двери. Ярчайшая вспышка молнии осветила её грузный силуэт на прощание. Следом грянул гром, потрясший притихшую перед натиском бури усадьбу. «Пришёл твой час, бесово отродье!» ‒ торжествующе подумала Матрёна, толкая дверь в каморку к Евдокии. Шагнула внутрь и громко испуганно охнула, погружаясь в студёную чёрную воду озера.

В конюшне от каждого раската тревожно вздрагивал Титан, огромный караковый жеребец, любимец барина. Фыркал, нервно тоненько ржал, переступая копытами. Вдыхал раздувающимися ноздрями свежий воздух, наполненный чем-то пугающим. Его чуткие уши ловили жуткие звуки, что принесла с собой буря. Волнение жеребца расползалось по конюшне, волнуя остальных её обитателей, и, в конце концов, разбудило спящего здесь же на сене старого конюха.

‒ Тише, тише, ты чего разошёлся-то? ‒ забормотал он, появляясь рядом со стойлом коня, освещая путь перед собой неярким пламенем фонаря.

Его отблески заплясали в вытаращенных глазах Титана. Он вскинул голову и снова заржал. Что-то маленькое, чёрное с воем метнулось в ноги конюха, злобно фыркнуло и шмыгнуло в стойло к жеребцу. Животное взвилось, теряя последнюю сдержанность, вздыбилось и рванулось вперёд, проламывая перегородку и обрушиваясь всем своим мощным телом на не успевшего отскочить конюха, сминая его грудь и вышибая дух вон.

А гроза бушевала вовсю. Молнии не угасали на тёмном небосводе, выл надсадно ветер, швырял пригоршни дождевых капель в окна. Гром сотрясал уставшую от жаркого дня землю. И в этой какофонии звуков слышались иные, более жуткие: и дьявольский хохот расходившейся нечисти, и разудалый свист, и визги, и похрюкивания, и мелодичное русалочье пение.

Лишь к рассвету, набесновавшись вволю, буря уползла дальше, выдохшаяся и потерявшая свою злую силу. Оставив позади себя омытую ночным ливнем землю, вывернутый с корнями вековой дуб, сорванную крышу конюшни, помятые клумбы и цветники и перепуганный разгулом стихии народ. Да ещё тревожные вести из усадьбы ‒ за ночь погиб старый конюх на разрушенной ветром конюшне да пропало двое: кухарка Матрёна, которую позже найдут в озере, посиневшую, с выпученными глазами и в одном исподнем; и золотошвейка Евдокия, так и не окончившая своё шитьё.

***

Иван Михайлович который день уже находился в дурном расположении духа, расстроенный постигшими его неудачами. Пронесшаяся буря нанесла урон поместью и близлежащим деревням. Снесло ветром конюшню, разогнав по усадьбе и ближайшему лесу барских лошадей, которых после с трудом удалось отыскать и привести обратно. Погибли конюх, швея Малашка и кухарка Матрёна, неведомо как оказавшаяся ночью в озере, а Евдокию так и не смогли найти несмотря на усиленные поиски. Поначалу искали в том же озере, полагаясь на россказни слуг о том, что кухарка Дуньку откровенно ненавидела. Но никаких тел, кроме Матрёниного и Малашкиного в озере не нашли, хоть прочесали его не единожды. Тогда было решено пустить по следу лучших собак, но и те не смогли прояснить дела. Покрутились в каморке, где жила девица. Обнюхали её тюфяк, сунулись было к лежащему на лавке у окна рукоделию, да тут же поджали хвосты и со скулежом выскочили вон, а следа так и не взяли. Будто испарилась Евдокия из своей каморки бесследно, оставив на память о себе лишь почти законченный гобелен. Его Кольцов распорядился натянуть на раму и доставить в свою спальню.

Сырой промозглый вечер льнул к окнам, вползал внутрь комнат сыростью, не боясь жаркого огня, пылающего в камине. Иван Михайлович лежал в кровати, укрывшись одеялом от стылой хмари, ползущей по полу. Пламя свечи освещало висящий напротив кровати гобелен, доставленный сегодня вечером. Блики плясали на полотне, оживляя озеро и клочья тумана над ним. Луна таинственно мерцала в вышитом тёмно-синей нитью небе, настоящая же заглядывала с любопытством в окно сквозь неплотно прикрытые гардины. Кольцов никак не мог оторвать взгляда от работы, дивясь искусству пропавшей мастерицы, досадуя об её исчезновении ‒ пропала таинственным образом, не закончив нескольких стежков. Иван Михайлович не велел никому другому закончить гобелен, чтобы не портили мастерства. Спрятал невышитый край полотна под резную раму.

Чудились ему сквозь дрёму тихие голоса и шелест камышей, доносящихся с озера, плеск воды и девичий смех, запах озёрной тины, влажной земли. Иногда Кольцов приподнимал тяжёлые веки, кидал сонный взгляд на плывущие над озером клочья тумана причудливой формы, и снова погружался в дрёму. Зазвучал вдалеке рожок, выводя тягучую печальную мелодию, словно заплакал о чьей-то немилосердной судьбе. Туман ожил, вспучился, свивая бледную фигуру, которая поплыла вперёд, к краю гобелена.

Пламя свечи испуганно встрепенулось, задрожало, сорвалось с фитиля и растаяло в ночи, но мрак окутал спальню лишь на мгновение, тут же уступив место серебристому лунному свету. Но не той луны, что заглядывала сквозь гардины в окно, она уже укатилась дальше, за облако. Клубы тумана перевалили через деревянную раму, полились призрачными волнами на пол. Следом за ними поплыла, переливаясь в лунном свете, призрачная фигура, обретая всё более плотные очертания, наполняясь потусторонней жизнью и силой. Обросла бледной одутловатой кожей, налилась мёртвой разлагающейся плотью. Длинные волосы, перепутавшиеся с зелёной озёрной тиной, заструились по спине, прикрывая разложившуюся, объеденную рыбой плоть, сквозь которую проступали рёбра и тёмное трепещущее сердце. Жуткая гостья шагнула к спящему на кровати мужчине, бледные раздутые пальцы с длинными желтовато-серыми когтями заскребли по деревянному изножию, когда она подтянулась, перелезая на постель. Колыхнулись дряблые обвислые груди. Существо, дыша смрадом разложения, поползло вперёд, роняя на одеяло капли мутной воды.

Иван Михайлович вздрогнул, очнувшись от сна, замер, вытаращенными глазами глядя на то, что приближалось к нему. Его бледные губы задрожали, силясь произнести молитвы. Он приподнял руку, желая осенить нечисть крестным знаменем, но не смог. Та оказалась проворнее и, шипя растревоженной змеёй, навалилась на свою жертву, одной рукой вцепилась барину в лицо, а другой с силой запихнула дряблую, дурно пахнущую мертвечиной грудь ему в рот, перекрывая воздух…

Тело Кольцова, синюшно-бледное и бездыханное, найдут на исходе утра и тут же пошлют за доктором. Но Аркадий Алексеевич, немедля примчавшись в поместье, лишь констатирует внезапную смерть от удушья, умолчав, пожалуй, о том, что раскрытый рот покойного был полон озёрного ила. Пустое это, ни к чему лишние слухи множить. 

0
21:29
501
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Маргарита Блинова

Достойные внимания