Уделите мне немного времени?

Автор:
Елена Ивченко
Уделите мне немного времени?
Работа №436
  • Опубликовано на Дзен

– У тебя красивые волосы. Я Гарик. Уделишь мне немного времени? – Стараюсь говорить спокойно, почти равнодушно, но внутри уже подрагивает.

Её ноздри расширяются:

– Да хоть всё, кот! Когда?

– До конца смены – полчаса. А чтобы ждалось веселее – «Гавана» с лаймом, за мой счёт. Немного льда… Держи, русалка!

Внешность у меня самая обычная. Но высокий рост, борода и татуировки добавляют очков. Да и фигуру бармена легендарной «Мельницы» всегда окружает хоть слабенькое, но сияние.

Ещё они часто говорят, что у меня особенные глаза: грустные, понимающие и глубокие. Ещё бы им не быть грустными.

Но дело, конечно, не в клубе, не в татухах и не в глазах.

Сдаю кассу Дэну, нахожу её на танцполе, делаю ручкой. Подлетает, сладковато пахнет потом (жвачкой, духами, алкоголем), встряхивает белыми (черными, каштановыми, рыжими) волосами. Всегда выбираю длинноволосых. Может, потому, что у мамы были короткие?

Пока едем в такси, накручиваю её пряди на пальцы, чувствую, как пульсирует в груди голодный насос, как тело обмякает, теряя силу. Она хихикает, прижимается бедром. Проводит лаковым ногтем по моему предплечью, подсвеченному красным светофорным огнём:

– Красиво. Что это?

– Часы. Песочные. А на другой – змея.

– Оу. А чего? Змей любишь?

– Угу.

На самом деле, татуха – реверанс больной совести, анонс для наивных русалок. Если свести запястья, станет видно, как змея тянется языком к золотому песку. Мол, я предупредил. Но русалок это никогда не останавливает.

Я предпочитаю, чтобы к ней. Тогда утром не нужно смотреть на расстёгнутые две верхних на моей старой рубашке и слушать похмельный хрипловатый щебеток. Можно уйти ещё ночью.

Но иногда к ней никак: там мама (бабушка, бывший муж, ребёнок, пугливая собака). Тогда – ко мне.

Зажигаю споты над кухонной стойкой, включаю «TheXX», торопливо открываю вино: меня уже потряхивает, и руки плохо слушаются. Когда она, оттопырив мизинец, подносит к губам бокал, резко щёлкаю языком.

Она застывает, приоткрыв губы. Сильно втягиваю ртом воздух. Сколько раз уже видел – и всё любуюсь: блестящей эфирной струйкой песок вытекает изо рта, и мне кажется, я слышу тихое шуршание. Запрокидываю голову, открываю рот пошире и, когда первые песчинки касаются нёба, закрываю глаза. Пью, глотаю, напитываюсь. Ещё, ещё… Стоп. Больше нельзя. Кто знает, сколько там ей осталось, не хочу рисковать.

Как-то Клюша, рыхлая русичка, выставила меня идиотом: читала на весь класс моё сочинение по Сэлинджеру, делала тупые ремарки. Спросил, не уделит ли она мне немного времени после уроков. Глотал, пока не затряслась и не ткнулась лбом в стол, в открытую тетрадку с сочинением. Я тогда дико испугался, вызвал скорую. На самом деле, не хотел её убивать, просто разозлился. Меня ещё полгода потом гоняли к школьному мозгоправу: такая травма, преподаватель умер на глазах ученика. Остановка сердца, и вот что странно: сердце-то оказалось вполне здоровое… Клюши хватило на пару лет. Но больше я так не делал. Неприятно смотреть, как живое превращается в мёртвое.

Щёлкаю языком. Она отмирает, морщится, трёт шею, с усилием сглатывает.

– Чего вино не пьёшь?

– Гм… В горле что-то… першит. От лайма, может. – Она ставит бокал на стойку, облизывает губы. – Кот, покажешь, где у тебя ванная?

В груди тепло, ко мне возвращаются силы. Теперь её бессмысленная жизнь станет на месяц короче. Раньше меня здорово мучила совесть, потом привык. В конце концов, они тратят время так бездарно. А так хоть кому-то пойдёт на пользу. И не просто на пользу – жизнь спасёт.

***

Я времяжор. Так отец выражается. Вернее, выражался. Мы не общаемся, да оно и к лучшему: сказать нам друг другу нечего. Маму никакие слова не вернут. Шестьдесят два, не старая совсем. Если бы не я, год смерти на табличке был бы другим.

Она говорила, я хилым родился. Ел, вроде, нормально, но в весе не прибавлял, слабел, под конец не орал уже, а только кряхтел. Врачи ничего понять не могли. Тогда мама собралась и поехала в Киев, к какой-то Тамаре Кухте – коллега посоветовала. А потом вдруг всё наладилось. И стало хо-ро-шо.

Мама меня выкормила. Тут ведь нужно лишь "вербальное согласие донора". Заходила перед сном, задёргивала синие в звёздочках шторы, зажигала ночник, садилась рядом: «Возьми моё время». Я пил, глотал, смотрел на искристые песчинки, засыпал... Мне снились верблюды. Цепочки верблюжьих следов на блестящем песке.

Никто ничего не знал, даже отец. Он всегда много работал, был весь такой добытчик и бизнесмен, мной в основном мама занималась. Как-то он порезал палец и не мог найти пластырь. Это его выбесило, он влетел в мою спальню, увидел мать, застывшую с открытым ртом. Меня на подушке: глаза зажмурены, голова запрокинута. Песок он, конечно, не видел.Все допытывался у мамы: что ты там делала? Укладывала мальчика.

Потом, когда я подрос, делали, пока он на работе. Мать ставила на стол пластмассовые песочные часики от «Эрудита», садилась рядом. Учила пить понемногу: боялась умереть раньше, чем я вырасту. Утыкалась носом мне в плечо: «Господи, вечно б нюхала»... Я подносил к лицу запястье, сопел – но, конечно, ничего не чувствовал. «А я пахну – как что?» Она как-то принесла из спальни деревянный браслет, потёрла пальцами. «Вот так… Чуть похоже на можжевельник. Только ярче.Больше тайны».

Природа всё устроила как надо: раз уж сделала меня хищником, позаботилась и о том, чтобы мог охотиться. Наивные тонконогие мушки летят на запах растительных монстров… В моем случае механизм примерно тот же.

Когда мне было восемь, на математике вдруг засосало в груди, будто открылась ледяная дырка без дна. Наклонился к очкастой Сыкиной, прошептал на ухо: «У тебя есть для меня время? Примеры эти никак не пойму». Потом были и другие: одноклассники, учителя. Мама больше никогда, конечно. Если бы я начал соображать чуть раньше, если бы знал… Впрочем, чего врать. Даже если бы знал. Тот, кто подыхает от жажды, не откажется попить. Сколько бы это ни стоило.

Поcле маминой смерти отец нашёл старый блокнот: она меня в детстве кормила и записывала, когда и сколько отдала. Он стал копать дальше, нашёл пароль от “жэжэ”. Оказалось, вела в последнее время, для себя. Наверное, от одиночества: я уже в общаге жил. Ну, не мог я каждый день смотреть ей в глаза и знать, что из-за меня она умрёт на восемь лет раньше.

Отец приехал - мы как раз сессию отмечали, в комнате ор стоял, музыка, я его на пороге не сразу заметил. А он постоял, побуравил меня бухими глазами, потом выговорил это слово - и вышел. И я его услышал, хоть было шумно. Назавтра позвонил ему, он дубовым голосом рассказал про мамины записи. Велел его больше не беспокоить.

Вообще, слово «хронофаг» мне больше нравится. Когда-то ночами сидел в инете, пытался найти своих. Эта Кухта маме сказала: бывают такие аномалии. Раз бывают – значит, есть и другие? Нашёл её на сайте экстрасенсов, пытался связаться, да она не ответила. А по запросу «хронофаги» в интернете – только про пустые разговоры, про соцсети и игры. Наверняка они где-то есть, не может быть, что я один такой. Но кто будет писать про это в инстаграме? Я жру ваше время, обращайтесь, если есть лишнее? Да и я бы не стал светиться, если бы не эта всепланетная мутотень.

***

Когда закрыли «Мельницу», я только хмыкнул: это ж ненадолго, отосплюсь хоть. Провалялся дня два на диване под «Настоящего детектива». А потом вдруг скрутило. Поплёлся к Ленке, к соседке, позвонил в дверь. Пару раз болтали с ней в лифте, неплохая девчонка. Вообще, никогда не охочусь где живу. Но тут как-то резко припекло. А она через дверь: "Гарик, извини, я на карантине. У нас на работе у секретарши тест позитивный, всех отправили".

Спустился, дошёл до маркета на углу. Народ тащит сумки набитые, рулоны-макароны… Потом только заметил, что я в тапочках. И что без маски – один. Дыра внутри уже тянула, крутила: сейчас, немедленно! Сделал брови домиком, ухватил какую-то за рукав:

– Девушка, простите, мне что-то дурно… Не уделите полчаса? До дома бы дойти…

Шарахнулась, как от прокажённого. Пыхтит, очки над маской запотевшие, глаз не видно.

Дополз до ЖЭКа, сунулся к окошку, там Стецюк Татьяна Алексеевна, бальзаковского возраста, неравнодушна к высоким брюнетам, всегда мне улыбается. Держал на крайний случай.

– Тебе чего, Георгий? – За синей маской на разобрать, улыбается ли.

Наклонился к самому окошку:

– Татьяна Алексеевна, у меня тут с платёжкой... Кажется, насчитали лишнее, не уделите немного времени?

Отодвинулась, тычет пальцем в плакат на стене:

– Не уделю. Маску надень, тогда приходи.

Господи, но это же бред! Неужели из-за идиотских намордников? Впервые за долгое время стало страшно. Повернул к выходу на ватных ногах.

В тот раз обошлось: купил сигареты и сингл молт, упал в такси, поехал к Дэну. Еле хватило сил заползти на второй. Не занят, брателло? Уделишь немного времени? Дэн бухой уже изрядно, обрадовался: о, хоть один нормальный в этом короно-дурдоме, конечно, заходи! Я глотнул совсем чуть, только чтоб пару дней продержаться. Это же Дэн.

***

А назавтра нас вдруг на работу вызвали: клуб хоть и закрыли, но начальство затак деньги платить не будет, вот и выдумало ген-уборку и переучёт. Хорошо хоть, намордники разрешили снять: Веня, директор, только у бритого виска покрутил, когда Дэн про маски спросил. Дэну, ясно, после вчерашнего и без маски дышать было трудновато.

Веня всем велел трудиться, а сам прихватил со стойки початую бутылку и пошёл наверх, в кабинет. Я двинулся за ним: сейчас не до жиру, придётся кормиться на подножном. Постучал, толкнул дверь – Веня разливал виски по бокалам, зыркнул злобно через очки: чего тебе, Гарик, работай шагай, не видишь, у меня собеседование.

Тогда я Юлю и увидел. Ну, то есть, я потом узнал, что она Юля: Веня нас друг другу представлять не собирался. Сидела в большом кресле какая-то маленькая, стриженая, в невзрачной джинсовой курточке – пришла официанткой устраиваться. В этом вся она: в разгар апокалипсиса решила работку подыскать – и тут же нашла.

Я мялся у двери, делая вид, что у меня к Вене дело, смотрел, как двигаются её маленькие, в серебре, пальцы: тянутся за ручкой, ставят подпись в договоре. Как она откидывается в кресле, склоняет набок голову, глядит на сального Веню с выражением смышлёного воробья. Что-то мне в этом наклоне головы показалось знакомым – да так, что нутро обожгло похуже виски. Точно так же мама наклоняла голову, когда делали в детстве. И причёска похожа.

***

В тот же вечер, когда Юля, закатав рукава, драила латунную трубу-ногодержалку у барной стойки, наклонился к чуть оттопыренному ушку, выдохнул коронный свой вопросик. Юля выпрямилась, провела рукой по лбу, глянула оценивающе. Потом улыбнулась вежливо: “Не, извини” – и вернулась к своей трубе.

Не знаю, чего у меня внутри в тот момент было больше: изумления – или странной полузадушенной радости. Изумление – понятно: до сих пор никто не отказывал, стоит подойти поближе, дать жертве подышать своим запахом – и вуаля, готовы за мной хоть на край света. А вот радость… Может, потому, что почувствовал: в моей жизни начинается то, чего никогда ещё не было. Метнулся наверх к Вене, но хлебнул совсем чуть, раза в два меньше, чем собирался: почему-то захотелось быть хорошим.

Моя догадка подтвердилась быстро: на следующий день Дэн складывал ящики в подвальной подсобке, и вдруг вылетел, скривившись – мы уже с неделю чувствовали, что там попахивает, думали, сырость. Оказалось, крыса дохлая. Дэн сказал, что его сейчас вывернет прямо на ведомость, полез в холодильник за “Швепсом”. Тогда Юля хмыкнула, надела перчатки, через минуту поднялась по лестнице, гордо неся за хвост подгнившую тушку. Сделала выпад в сторону глотавшего газировку Дэна:

– Бу-у!

Тот отшатнулся, она засмеялась – будто монетки в бокале зазвенели, вынесла крысу в бак, на улицу. Пока она мыла перчатки под краном, Дэн протянул:

– И чего, совсем не противно? Штыняет же!

– Мне не штыняет. – Юля подмигнула. – Аносмия, слыхал про такое? Не чувствую запахов, вообще. Могу дерьмо разгребать без проблем: что у вас, что в хосписе.

– О, так ты ещё и волонтёришь? – уважительно протянул Дэн.

А у меня в голове будто лампочку включили: вот же оно! Спасён! И с голоду не умру, и благородное дело буду делать.

***

Это я так думал, что благородное. Ну, чего человек в хосписе может хотеть? Ясное дело, умереть побыстрее. А тут – я, волонтёр Георгий, избавитель от мучений. Только оказалось, что с болью отлично морфин справляется, и хочется умирающим, как ни поразительно, того же, чего и здоровым: жить. Селёдки с картошкой, сигаретку. Коньяку рюмку, родных увидеть. Поговорить по душам.

Я в первый раз, когда за Юлей увязался, так и застрял в палате у бабушки одной. Такая Ирина Витальевна, лежит, вся в трубках, на боку калоприёмник. Улыбается. Думал, сейчас пожру по быстрому (ей под девяносто, сколько там осталось, и не наешься, небось) – и побегу за врачом: мол, хелп, хелп, пациентка скончалась! А бабушка меня давай зефиром угощать (ученики, глупые, притащили, да куда ей) и про Мишу рассказывать. Которого на войне убили лет семьдесят назад. А другого у неё мужа так за всю жизнь и не было. И вот ей интересно, когда она помрёт, Мишу этого молодухой встретит, или как сейчас, с вислой жопой? Смеётся. Я так и ушёл голодный.

Но перемкнуло меня не на бабушке. Привезли одного парня – помладше меня, Серый. Неоперабельная опухоль мозга. И вот я сунулся к этому Серому, а он на гитаре играет, говорит – для девчонки своей написал, послушаешь? Она завтра приедет. Я послушал, там смесь дворового блатняка и Баратынского: чуть ли не ланиты какие-то, перси, ей богу! Сказал, что круто. А что ещё тут скажешь? Серый отложил гитару. Вот, говорит, я баран: у нас, прикинь, секса даже не было, так, лёгкий петтинг. Хотел после свадьбы, как положено, а потом больница сплошная тошнотная, где там? Так может, это… Ты завтра за дверью постой, чтоб на зашёл никто. Девок-волонтёрих я про такое не могу, сам понимаешь, а ты мужик, другое дело. Я, говорит, отблагодарю – и шарит в тумбочке, кошелёк ищет. А у меня дыра внутри уже сосёт капитально, жрать просит. Я начал было: слушай, не надо денег, удели мне… И чувствую – не могу. Кивнул только – мол, всё сделаю! – и из палаты вылетел.

На горло как будто кто-то ошейник надел – и затянул на последнюю дырочку. Так, что воздух еле проходит. Поплёлся на балкончик на пожарной лестнице – продышаться. Вышел – а там Юля. Курит, улыбается: ничего, привыкнешь. Поначалу у всех так. Ты молодец.

Тут ошейник будто сдёрнули – и разом полило: из глаз, из носа. Разревелся, как дошкольник, скорчился на ступеньке. Юля села рядом, хлопает по бедру, сигарету тычет:

– Ничего, Гарик. Просто ты хороший человек.

Хороший… И тут меня прорвало: все на неё вывалил. И про маму, и про времяжорство. Что мне с этим жить, как-то справляться. А я не. И что меня трясёт уже от голода так, что почти не соображаю. А этих жрать – не вариант, лучше уж врачей. Хотя они в масках все.

Чего-то я там хлюпал, лепетал ещё, пока не почувствовал, как она берёт ладонями за щеки, поворачивает мою голову. Придвинулась близко, – так, что разглядел волоски над губой: "Возьми моё время". Я отшатнулся: "да пошла ты", – но дырке внутри плевать на мои сантименты. Разинул рот, потянул в себя, полетели золотые песчинки – быстро, даже со свистом. Насытившись, отодвинулся, вытер губы. Промычал, не глядя:

– Спасибо.

– Мы её найдём.

– Кого?

– Ну, Тамару эту. Должно быть какое-то средство, лечение. Это же просто болезнь. – И смотрит на меня, как на хосписных. Вот есть такие люди, им всех жалко, всем помочь хотят. Мало, но есть.

***

И она её таки нашла. Я почти не удивился: мне медсестры успели поведать, что Юля в прошлом году одной даме Баскова привезла – та мечтала его перед смертью увидеть. Бросила клич в соцсетях, подключила какие-то связи, через одних вышла на других, те – на третьих. И привезла в хоспис Баскова, с букетом. И он даже, говорят, спел, прямо в палате. Так что что ей какая-то Кухта.

И мало того, что нашла – в Киев со мной поехала. Я к тому времени от голода еле ползал: с работы нас в итоге отправили в бессрочный неоплачиваемый, так что доступ к “незамаскированным” накрылся. А насчёт Юли зарёкся: больше никогда, хоть она и предлагала постоянно.

Выполз из купе, постучался к проводнице:

– Добрый вечер, не найдётся немного времени, чайку нам сделать…

Слава богу, без маски! Оглянулся, как вор, щёлкнул языком, лязгнул раздвижной дверью: не хватало ещё, чтобы граждане проезжающие застукали.

Пришёл в купе с чаем, повеселевший. Юля глянула внимательно, поблагодарила. Поняла, ясное дело. Выпили чаю с печеньем, потом она легла, стала книжку читать – бумажную, конечно. А я сидел, делал вид, что в телефон пялюсь, а сам поверх экрана смотрел на неё. Как она губу нижнюю теребит, хмурится, как подкладывает палец под страницу заранее, чтоб перевернуть, когда дочитает. И думал, чего б я отдал, чтобы она на меня посмотрела не с жалостью, а с уважением. А лучше – с любовью. Получалось, что многое.

В Киев приехали утром, рюкзак показался раз в пять легче, чем накануне. Долго тряслись в такси по перекопанным слякотным улицам, стояли в пробках. Вот так же двадцать пять лет назад мама здесь ехала, боялась не успеть... Чтобы отвлечься, стал считать, кто в масках, кто без: почти все были без, это как-то успокаивало. Хотя проводницы должно было хватить на пару недель.

Оказалось, Кухта живёт в районе под названием Борщаговка: серые близнецы-многоэтажки, наверняка, за свои полвека провоняли этим самым борщом по крышу. Пока поднимались в тускло освещённом загаженном лифте, меня начало потряхивать. Юля положила ладонь на запястье, чуть сжала: я с тобой, всё хорошо. Позвонили в обитую дерматином дверь, долго никто не открывал, и я уже не знал, хочу я, чтоб открыли, или пусть всё остаётся как было. Удивительное существо человек: любой привычный трэш ему милее неизвестности. Но тут заскрежетал замок. Из квартиры пахнУло не борщом, а тушёным мясом, и ещё чем-то едким, вроде ацетона.

Мне казалось, экстрасенс должен выглядеть как-то иначе: ну, там, чёрные волосы, жгучие пронзительные глаза, перстни, монисты, не знаю… А нам открыла престарелая неопрятная тётка в леопардовом халате и вязаной кофте. Над маской – настороженные колючие глазки, седые волосы закручены улиткой на затылке.

– Тамара Яковлевна, я Юля, мы с вами договаривались…

– Вижу, что Юля. Маски есть?

– Да, конечно.

– Надевайте.

Провела нас в комнату, указала на диван у стены с ковром. На ковре висели дипломы в рамочках: “Народный целитель Украины”, “Школа биоэнергетики”... Кухта села в кресло, халат разъехался, обнажив толстые колени:

– Ну, дополз таки? Жо-ора. – За маской было не видно, но мне показалось, что тётка ехидно кривится. – Что не так?

– Я… эгм… не могу. Больше.

– А не жрать пробовал?

– Как? Я тогда умру же.

– Ну, умрёшь, и что. Надо иногда и умереть. Если хочешь реверс. Я матери твоей объясняла, а она всё: это больно, это больно? Ну, больно, конечно. Умирать всегда больно. И страшно. Так что она и слушать не захотела, выбрала, что ей проще. Не нам её судить, покойницу, хорошая была женщина. Всё, давайте, а то у меня там мясо горит.

Кухта встала, давая понять, что разговор закончен.

– Так я не... понял, что мне делать? – Я от волнения стал вконец косноязычным.

– Всё ты понял, Жора. Скажи спасибо вот ей, она здорово поможет. А маме я передам, что с тобой всё хорошо, – переживает за тебя сильно.

Умереть, значит, всего-то. Подумаешь. Мы вышли во двор, сели на щербатую скамейку. На скамейке лежал, растянувшись, грязно-белый кот. Юля, конечно, стала его гладить, потом полезла в рюкзак за колбасой. Кот поднялся на длинные лапы, выгнул спину, стал тереться о её куртку, оставляя на рукаве белые волоски.

– Гер, а ты пробовал вообще не есть? – Юля вытерла руки влажной салфеткой, повернулась ко мне.

– А ты? – ощерился я. – Вот со мной примерно то же самое. После русички держался как мог. Пока в обморок не грохнулся на физре, под капельницу не попал. В больнице уже было не до геройства, первую же медсестру… Так что это не вариант. Я умирать не готов как-то.

Юля кивнула, застегнула рюкзак. Потрепала мурчащего кота по загривку. Глянула на меня, и в её глазах больше не было жалости.

– Ясно. Ну, что, поехали? Поезд в пять, успеем ещё по Крещатику погулять.

***

После проводницы прошло два месяца, а я ещё держался. Каждый день бегал в хоспис, как на работу: там искушений пожрать было как-то меньше. Впрочем, дыра в груди вела себя смирно, я даже подумал: может, вылечила незаметно эта Кухта? Возил по комнатам тележку радости, по вечерам проводил игру в лото. Один раз даже устроил барменское шоу.

Когда медсёстры, сняв маски, пили на кухне кофе или перекусывали, выходил от греха подальше на балкончик на пожарной лестнице. Иногда сталкивался там с Юлей, обменивался парой фраз про погоду, про пациентов. Скрутило меня как раз во время такой беседы: в глазах поплыло, задышал глубоко, показалось, сейчас упаду. Стало очень страшно. Опустился на ступеньку, Юля метнулась: “Возьми...” Накрыл рукой её рот. Выдохнул:

– Поможешь? До дома. В кармане… ключи, закрой... снаружи.

Пришёл в себя дома на диване, было темно и тихо, только холодильник в кухне урчал. Голова уплывала, жрать хотелось так, что думать ни о чем не мог. Включил свет, на автомате поплёлся в коридор, натянул кроссовки, повернул ручку. Закрыто. Куда я ключи… Вспомнил разговор на балкончике , окатило холодным потом. Герой, дебил! Дёрнул дверь сильнее, зашарил по карманам в поисках телефона: вызову слесаря, пусть курочит! Телефона не было. Девятый этаж. Перелезть к соседям по балкону? Сил не хватит, я уже и стоять-то не могу… Опустился на пол, прижал к щеке упавшую с вешалки шапку, заплакал. Почувствовал, как немеют руки, как давит в груди – не вдохнуть, а грёбаная дыра всё растёт, выворачивает меня наизнанку.

***

Очнулся на полу в коридоре: было светло, за окном каркало, пикало, бухал где-то свайный молот. Руки-ноги совсем онемели, не сразу получилось сесть. Сколько я так пролежал? Ночь? Две? Прислушался к себе: там, где раньше зияла дыра, теперь покалывал нутро горячими искрами тугой пульсирующий шар.

Огляделся: вешалка выдрана с мясом, обувница сломана, на двери – вмятины, будто тяжёлым колотили. Откопал под кучей одежды рюкзак, нашарил телефон. И как я его тогда не нашёл? Впрочем, хорошо. Набрал Юлю, когда услышал знакомый голос, не сразу смог выговорить:

– Готово. Сможешь приехать?

Потом стоял на балконе, смотрел, как голубеет промытое до блеска июньское небо, вдыхал свежий утренний воздух. Ни о чем особо не думал, просто ждал. Когда в замке заворочался ключ, метнулся в прихожую. Не дал ей ничего сказать – прижал, уткнулся носом в макушку: стоять бы так вечно. Потом всё же оторвался, заглянул в глаза – и понял: она против такой вечности не возражает.

Силы вернулись на удивление быстро, уже через пару дней смог приехать в хоспис. Первым делом узнал, тут ли ещё Серый, выдохнул с облегчением. Погнал к нему, постучал, вошёл, не дожидаясь ответа.

Миловидная румяная девица вскочила с постели, оправила блузку. Серый откинулся на подушку, погладил её по руке:

– Светик, сгоняешь нам за чаем?

Девица вышла, задорно стрельнув глазками. Серый подмигнул, расплылся в улыбке.

Я почувствовал, как шар внутри вибрирует, требовательно жжётся. Шагнул к кровати, наклонился и выдохнул:

– Привет. Хочу уделить тебе немного времени.

+1
08:10
541
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...

Достойные внимания