Все, что есть у меня

Страшная штука – жизнь. За два удара неровного пульса майский вечер теряет краски и запахи, падая в давний кошмар.

– Эй, ты, млять, добрчел, подкинь тыщенку здоровье поправить! Паря, твою мать, оглох?

Нищий стоял и протягивал руку. Влад смотрел и не верил, не хотел понимать, узнавать, но смотрел, будто кто-то взял тюбик клея и приклеил его взгляд к попрошайке.

На пальцах – исчерканные грязью перчатки, те самые, грубой вязки. Сквозь дырку на волю прорвался мизинец, с заусенцем и обгрызенным ногтем, прокуренным, желтым, как спитый чай, с черной вмятиной ближе к краю. Прищемили дверью машины, когда сунулся побираться?

Шапка. Советская, петушком, «Лыжня» и полинявшие цифры, подпаленная у костра, штопанная, пронафталиненная. Отнесли на помойку стариковские шмотки, тут мужику и подфартило! Шарф – из того же пакета, помоечного. Пропах военной махоркой и какими-то каплями для сердечников.

И глаза. Глаза – эти точно из детства, из забытых, затаенных кошмаров. В них полинявшее жаркое небо, все в трещинах и потеках от знойной безжалостной дрожи. И в потертой радужке – голубика, зрачок с переливом росы, с мучнистым сизым налетом. По всему лицу кракелюры, оно смятое, это лицо, как гофрированная бумага, из которой Владик делал поделки на давних уроках труда. Всех этих складок, морщин и впадин хватило бы на несколько лиц, если разгладить и растянуть, но Владику не хотелось.

Одного такого лица было уже с избытком.

Нищий стоял у дверей аптеки, заслоняя собою вход, и протягивал к Владу руку, требуя на поправку здоровья. Он даже пах по-прежнему!

В аптеку его погнала Катерина, но с перепугу Влад позабыл, что за лекарство просила жена. Владу стало не до таблеток, вдруг оказалось, что радостный май умеет душить, как наемный убийца, закинув на горло удавку из запахов. Он обнаружил, что вымок насквозь, рубашка под курткой и джинсы с трусами – все стало влажным и липло к телу, даже кожа вдруг отсырела и по ней противно текло. В голове что-то бухало, пробивая кувалдой дорогу к трусливому сердцу, будто долбили дыры под сваи и попадали прицельно по нервам, так, что Влада замкнуло до полной потери речи.

Он стоял, смотрел и боялся. А потом вдруг сорвался в бег.

– Эй, чумовой! – крикнул вслед нищий. – Здоровье поправить, эй!

Впервые Владик его увидел, возвращаясь домой из школы, тогда еще городской. Нищий, в перчатке с порванным пальцем и в лыжной шапочке петушком, выпрыгнул откуда-то из стены, едва не сбив Владика с ног, и ткнул в него своей грязной ручищей:

– Малой, дай хоть десять рублей! На поправку здоровья, а?

Владька шарахнулся и завопил, шедшая за ним тетка с перепугу огрела настырного нищего авоськой с кефирной бутылкой, та выпала, точно рыба, прорвавшая крупную сеть, и разбилась с веселым звоном, засверкала чешуей на асфальте, растеклась белой жижей на радость котам, медленно, густо, пахуче. Тетка запричитала, Владька хихикнул, свернул во двор и припустил домой. Он получил четверку, на улице хозяйничал май, украшая деревья зеленым дымком, поэтому, встретив приятелей, закинул портфель на крышу сарая и, как был, в школьной форме, в белой рубашке, отправился покорять просторы неведомых джунглей. Только в самом дальнем чулане сознания притаился загадочный нищий, сбежавший из жуткой детсадовской сказки: когда Владька терял игровой азарт, останавливаясь отдышаться, к нему из чулана тянулась ладонь в вязанной драной перчатке и пыталась схватить за вихры. Владька пугался не то чтоб сильно, он уже перерос страшилки, те, что рассказывали душным шепотом, прячась в траве за верандой. Чтоб избавиться от надоеды, он прогулял до вечера, до прозрачных весенних сумерек, дождался голодной усталости, потеснившей нехорошего деда, и только тогда побежал домой.

– Мама, – крикнул он сходу, – мам, я гулял, что у нас на обед?

Но мамы в комнате не было. Там были папа и бабушка, дальняя, деревенская, собирающая мамины вещи в потертый, потрескавшийся чемодан.

– Мама уехала, – сказала бабушка. – Теперь будет жить в другом городе, ее направили по работе.

– Я поеду с ней! – решил Владька. – Она же мама, я с ней!

– За границу так просто не пустят! – ответила Владику бабушка, строгая, как генерал. – Мама сказала, когда обживется, сразу тебе напишет.

Владька взглянул на папу, жалкого папу на табуретке, тот сидел, непривычно сгорбившись, и даже, как показалось, плакал. Вечно занятый папа пришел с работы, пораньше пришел, не ночью, и теперь его придавило очевидным предательством мамы. Владька к нему потянулся – обнять, спрятаться от беды, а бабушка не пустила, отправила вымыть руки, зачем, Владька не понял, но с бабушкой спорить не стал.

Лишь в ванной, сунув руки под кран, он увидел, что все еще в куртке, достал из кармана мелочь и зачем-то пересчитал. Набралось аккуратно десять рублей.

Десять рублей на поправку здоровья!

Жизнь растеклась пролитым кефиром. Как могла мама так поступить? Променять на какую-то заграницу Владьку, своего любимого Владьку? Все стало мокрым, и Владька, и пол, и розовый кафель на стенах. Он стоял, зажав кран двумя пальцами, поливал все вокруг водой и кричал, кричал в полотенце на зеркале.

Уже через день «генеральская» бабушка взяла внука за руку, сунула в поезд и повезла на Север, в деревню. Сказала, так будет лучше, там есть школа и можно проучиться до лета, свежий воздух, лес и река, а папе не нужно мешать, папе и так непросто без мамы. Бабушка скрыла от Владика, что в деревне все время холодно, а май, какой-то невзрачный, как полудохлая рыбина с обшарпанной чешуей, пахнет пожухлой хвоей и почему-то плесенью. Владик хотел быть с папой, в городе оставался двор, друзья, киношка по воскресеньям, все то, что могло отвлечь. От ожидания и обиды. Сначала он твердо верил, что мама опомнится, примчится назад из своей заграницы и будет просить прощения. Владька строил коварные планы, как будет корчить ей рожи, непримиримые и геройские, но потом, конечно, простит. И папа ее простит, и все у них будет по-прежнему. Но вокруг был дремучий лес, болота и комары, папа иногда приезжал, такой же грустный и неухоженный, и Владька уже не спрашивал, когда мама вернется обратно.

За неделю неспешной учебы, размазанной до каникул, будто маленький кусочек масла на хлеб, Владька ни с кем не сошелся, даже не запомнил имен одноклассников. Здесь жили совсем другие мальчишки, умевшие купаться в холодной реке и не простужаться на остаток лета, ловившие в темных омутах рыбу и весело удиравшие в лес от гнавшихся с хворостиной бабок. Владька же в своем выжидательном горе выделялся среди стайки местных ребят, как карась среди головастиков. Он был слишком городским, по-другому пах и по-другому думал, он плотно закутался в заскорузлый плащ обиды и одиночества. Его самолюбию льстила по-книжному красивая поза, нравилось думать, что он иной: их-то матери криком кричали, браня сыновей за проказы, драли нещадно уши, а отцы глотали пахучий спирт, настоянный на траве, пели протяжные песни и сушили рыбу в кривых сараях. Местные пацаны жили обыкновенной жизнью, а Владькину душу потрепало предательство, и еще в его памяти прятался нищий, клянчивший десять рублей в тот день, когда Владькина жизнь дала трещину. Владька строил из себя героя, но в далеких тайниках детской души с честной горечью признавал, что попросту неинтересен мальчишкам. Ни бедой, ни талантами, ни общением. А еще он до слез завидовал, но это тайком, по ночам, в невозможном белесом сумраке подошедшего лета.

Лишь однажды его позвали на реку. Июнь загустел, оброс летней листвой, запах вереском и земляникой, пацаны всей стрекочущей стаей испытывали на запруде кое-как сколоченный плот, обвязанный чьим-то поясом. И от щедрот ребячьей души позвали в игру новичка. Владька неловко вспрыгнул на плот, затанцевал на осклизлых бревнах, замахал руками, что мельница в поле, поскользнулся и рухнул в воду.

Ледяная вода обняла его так, будто радовалась долгожданной встрече, сразу обвила десятком щупалец, впилась под кожу цепкими иглами, он лишь смотрел во все глаза, как отдалялось небо с веселыми облачками, как мир тускнел и сгущался, как пялились удивленные рыбы, лениво шевеля плавниками.

Он не помнил, как выкарабкался на берег, но вокруг дико прыгала стая, все пятеро пацанов с изжаленными коленками и ссадинами на локтях, они что-то орали, тыкали пальцами, а потом взялись деловито обшаривать карманы «приезжего юрода». Владька мычал, отбиваясь, они его грабили, а он трясся от холода и только плевался водой.

– Все достали? – кричал вожак. – Нужно чтоб до последней копейки…

В его горсть посыпалась мокрая медь.

– Негусто, – подсчитал самый мелкий из стаи. – Может, своих добавим?

– Нет, – отмахнулся вожак. – Этого хватит. Отдадим все, что есть, за городского тюленя!

Он подбежал к реке и закинул туда монеты, скромные Владькины сбережения, его надежду сходить в кино и купить в магазине пакетик чипсов.

Потом солнце его согрело, придавило пуховым одеялом, напоило чаем с прошлогодней малиной, и он две недели болел, с трудом прорываясь к поверхности из липкого влажного бреда. В оглушающей пустоте, похожей на космический вакуум, к нему приходили странные взрослые, он их видел сквозь дымчатую кисею и узнавал по силуэтам. Приехал и уехал отец. Заходил скрипучий шарнирный доктор и звонкая, точно бубен, круглая медсестра, теребившая Владику руки и заставлявшая «сгибать локоток».

Он слышал сквозь вату в ушах, как ему повезло. Ведь он упал в реку и пошел на дно, но потом его кто-то поднял, уже в иле и в шустрых пиявках. Вожак пацанят, докторский сын, утверждал, что сам царь реки пожалел дурака городского, но они заплатили дань, все по правилам! А раз дань уплачена, милый друг, – уверял его, хрустя шарнирами, доктор, – то нечего тут помирать, пора уже поправлять здоровье.

Так, в бреду, в мокрых липнущих простынях, Владька узнал о царе реки. Почему-то в его представлении этим царем был гигантский сом в шапочке петушком и с глазами, как спелая голубика. А потом он сдружился с комариным пастырем.

Бабушка часто проветривала, чтобы внук дышал свежим воздухом. А вечером колотила по стенам веником, распугивая кровососов. Толку от этого ритуала не было, только пыль взлетала седыми лохмами, щекоча нос до надрывного чиха.

Комары приходили ночами, почему-то светлыми, хоть книжки читай, и Владька прятался под одеяло, высовывая наружу лишь кончик носа, когда делалось невмоготу. Иногда удавалось уснуть, но чаще он не выдерживал, высовывал в светлый трепещущий звон сперва руку или пятку в носке, а потом выныривая из укрытия, всплывая, будто со дна реки, и жертвуя капли крови за право спокойного сна.

И тогда на полинялых обоях из узоров и полевых цветов проступал комариный пастырь.

Он не жужжал и не пищал, как настырные подопечные, он наигрывал на простенькой дудочке протяжные дивные колыбельные, и комариный звон плавно вплетался в его напевы, Владька расслаблялся и засыпал, забывая про комаров, а просыпался в багряных отметинах, будто к воспалению легких успевал подхватить и ветрянку. Но он любил, когда в сумерках комнаты в перекрестье на блеклых обоях проявлялся комариный пастырь, подносил к губам свою дудку, зажимал узловатыми пальцами дырочки и играл для Владьки чудесные песни, которые тот называл симфонией для комаров с оркестром.

Выздоровев и окрепнув, Владька так и не смог подружиться с местными пацанами, ни разу за время болезни не заглянувшими в его комнату. У них были свои, особые игры, куда «полудохлых неженок» больше не приглашали. И тогда он повадился тайком от бабушки бегать к омуту возле старой плотины. Он искал там царя реки, чтоб поблагодарить за спасение, и подкидывал ему все монетки, что перепадали от взрослых. Сом с глазами страшного нищего не выходил к поверхности, зато на третий день ожидания Владик познакомился с Арфой.

Худенькая смурная девочка с мокрыми волосами, сморкающаяся в цветастый платок, тоже любила сидеть у омута. Раньше Владька ее не встречал, ни в деревне, ни в районной больнице, куда ездил с ворчащей, вечно всем недовольной бабушкой.

Вообще-то она представилась Марфой, но голос девчонки журчал, будто дудочка пастыря, и Владька сам не заметил, как стал называть ее Арфой. Удивительно, девочка не возражала. Ей понравилось новое прозвище.

Она тихонько смеялась над Владькой и его заветными медяками, говорила, зачем царю деньги, если он сом сомов, ты ему лягушек добудь и зашвырни поближе к плотине, может, тогда всплывет. Но лягушек Владька боялся и в глубинах души жалел, а потому упрямо топил тусклых монетных рыбок.

Однажды он наскреб смелости и рассказал простуженной Арфе про страшного нищего и про предательство мамы. Про то, что она его бросила и теперь Владька живет в деревне.

– Подумаешь, – фыркнула мокрая Арфа. – Никто тебя не бросал. Я завтра Илию приведу, вот его да, завернули в пеленки и бросили в самое жерло омута.

Илия был совсем маленьким, каким-то обкатанным, точно галька на пляже, с водянистой прозрачной кожей и бельмами вместо глаз. Только Владька его не испугался, наоборот, проникся сочувствием. Илия объяснил, что у матери не было даже мелкой монетки, и она, спасая других детей, отдала царю все, что держала в руках.

– Может, – со смутной надеждой спросил оробевший Владька, – мама тоже все отдала тому нищему? Чтобы спасти нас с папой?

– А то! – жизнерадостно подтвердила Арфа и затрубила в платок. – Просто в городе другие боги. Они принимают иные обличья и собирают иную дань.

– А у нас все идет от реки. И беды, и редкие радости, – тихо добавил бельмастый Илия. – Вот и кинули пацаны за тебя все монетки, что отыскали. У каждого – своя плата.

Они не учились в школе, не приезжали с заимки, обустроенной лесорубами. Про них не слыхали в деревне и, как сладко додумывал Владька, их никто не замечал, кроме него.

– Потому что ты полуутопленник, – дразнилась вреднючая Арфа. – Хотел уйти, да не пустили. Теперь видишь, что иным не дозволено!

– Он и раньше видел, – вступился Илия, – лишь бы тебе языком трепать.

Подступившей зимой, нежданной и вьюжной, лихо, как опытный вор, отхватившей от осени солидный клок медвяно-оранжевых дней, Владьку на улицу не выпускали. Он опять приболел, температурил и с грустью вспоминал своих мокрых друзей. Каково им там, в зимнем омуте? Морозно, должно быть, до судорог в тонких прозрачных тельцах, но о том, чтоб брести сквозь сугробы, обступившие их деревню, к старой плотине, скованной льдом, боязно было и думать. Шарнирный доктор уверял бабушку, что это нормально для возраста Владьки: обзавестись придуманным другом. И ругался мудреным словом на бабулино «все хворает»: стрессовая акклиматизация. Да еще в пубертате. Мол, перезимует организм и привыкнет, а там Владька вырастет, влюбится и станет жить взрослой жизнью, без воображаемых девочек. А пока лучше ноги держать в тепле.

Когда посветлело у горизонта, а еще как-то вдруг запахло весной, той влажной одурью прошлогодней листвы, пробившей сморщенный снег, ноздреватый, что тесто для пирогов, Владьку выпустили на улицу. И он сразу сбежал к плотине.

В лесу было вязко и мокро. За ночь наросший наст, острый, как перочинный ножик, под Владькой ломался с противным хрустом. Он проваливался по колено, а в иных местах и по пояс, брел, помогая себе руками, будто через холодную топь. Он так хотел к Арфе и Илие, что почти не замечал отяжелевших валенок и хлюпающих галош, потерял в снегу шапку, подрал платок, которым перевязала бабушка.

Он боялся, что по весне они не оттают и не проснутся.

Омут вскрылся. В нем гуляла одинокая толстая льдина идеально округлой формы, крутилась, будто старая грампластинка, Владька даже услышал музыку, особый протяжный мотив плотины, и тут рядом громко чихнули.

Арфа присела у самого края, прямо в мокрый сугроб, и чесала сломанным гребнем волосы, взъерошенные, как у галки.

– Не сидится дома у печки? – хихикнула вредная, глянув на Владьку. – Околеешь, а нам ответ держать.

– Зараза ты мокрая, – отругал, проявившись, Илия. – Уедет Владька, и будешь ныть.

– Вот еще! – фыркнула Арфа, но сразу покосилась на Илию: – А чегой-то ему уезжать?

– А того! Только сопли не распускай!

Владька помотал головой. Что ему в городе? Мамы нет, отцу он оказался не нужен. А здесь бабушка, доктор шарнирный. Скоро лето, придет комариный пастырь. И тот нищий – он ведь городской, сюда не полезет, не сунет в нос грязной рукой в дранной перчатке.

– Ох, он тебя напугал! – тотчас стала дразниться Арфа. – Подумаешь, какое чудище!

– Он страшный, – правдиво ответил Владька. – Ты б его только видела!

– А мы – не страшные для тебя? – удивился бельмастый Илия.

– Вы-то чего? Вы ж друзья!

Арфа принялась хохотать, странно так, тоненько, неприятно, хлюпая простуженным носом, и Владька сразу почуял неладное. Минуты вдруг стали длинными-длинными, их кто-то тянул, будто жвачку, время вообще потеряло смысл, и Владька не смог подсчитать, сколько пробыл у холодного омута. Стало сумрачно и одиноко. То ли от того, что смеялась Арфа, то ли от сидения на одном месте, но все мокрое на нем заледенело, покрылось блестящим панцирем, ни ногой не шевельнуть, ни рукой, чтобы бросить припасенную для царя монетку. Даже губы покрылись инеем, и слова приклеились к языку, не стряхнуть, не позвать на помощь.

– Видишь, Илия, мы друзья! Так зачем мне его отпускать? И не вздумай в карманах шарить! Отойди от него, заноза бельмастая!

Она крикнула, обрывая смех, да оказалось поздно. Илия выдрал у Владьки монетку и швырнул ее в центр омута. Та попала на вертлявую льдину, звякнула, замерла. Арфа снова стала смеяться, промораживая Владьку до самой кости, и монетка крутилась, крутилась, добавляя звона весенней мелодии, а потом будто кто-то врезался лбом в вертящийся белый круг. Что-то стронулось в темнеющем мире, и медяшка покатилась к черной воде.

Бульк!

Арфа отпрянула. Заныла жалобно. Захлюпала носом.

– Владька! – раздался голос в лесу.

Он сумел повернуться на крик и увидел, как среди сосен и елок, пробивая наст, как раненный лось, ломится его отец.

– Владька, сынок, ты что это?

Когда отец добежал, рядом не было ни Арфы, ни Илии.

Вечером, отогревшись на печке, растертый и распаренный до красноты, по уши залитый чаем, малиновым вареньем, мятой, так, что вытекало через нос, совсем как у вредной Арфы, Владька взялся рассказывать о друзьях и о местных богах, а папа слушал и только бледнел. А потом сказал бабушке: хватит! Он у вас тут с ума свихнется. Собирайтесь, и едем в город. Сейчас же! Бабушка даже спорить не стала, впечатлившись Владькиным бредом, она оставила «генеральский» тон и принесла чемодан.

А потом, уже в городе, таком отвычном, пахнущем прогретой резиной, папа, как взрослому человеку, рассказал Владьке правду о маме. Он даже свозил его к ней, в такой же сырой неуютный лес, какой был в деревне у бабушки. Владик долго стоял у могилы, но сделалось немного легче, потому что мама его не забыла, не бросила, не променяла. Просто она умерла. Внезапно. В принципе, результат был такой же, мама ушла от Владика, но не по доброй воле, и это ее оправдало.

Она заплатила, – ревел Владька ночью, тихо, чтобы не разбудить бабушку. – Я отказался делиться с нищим, испугался, и тогда мама ему отдала все, что имела сама.

Дальше была новая школа, и друзья в знакомом дворе, и скучные часы у психолога, раз за разом заставлявшего повторять про нищего, Арфу и Илию, и комариного пастыря. Таблетки, больница, уколы. И «возвращенный в рассудок» Владька, преодолевший детскую травму. Так записали в анамнезе, и Влад почему-то поверил врачам. Он даже окончил школу и поступил в престижный ВУЗ.

Второй раз Владик увидел нищего, возвращаясь из универа. У того был смутно знакомый вид, та же шапочка и перчатки, тот же шарф из помойки напротив, и он выскочил как-то привычно, словно из потаенной двери, выставив вперед свою руку с треснутым желтоватым ногтем:

– Эй, пацан, паря, слышь? Пару сотен накинь на поправку здоровья!

Владик брезгливо дернулся и обошел бомжа. Этого еще не хватало! Не то чтобы денег жалко, у него как раз было двести рублей, отложил с последней стипендии, но он должен купить подарок для бабушки!

Влад прочесывал магазины: понятно, что можно выбрать букет, цветы – вариант беспроигрышный, но у бабушки юбилей, может, найдутся духи подешевле? Ну, такие, в красивой коробке? Или торт прикупить в кондитерке? Двести рэ – не так уж и много, не разбежишься особо с подарком. А если цветы, то какие?

Нищий незримо шел где-то рядом, так, что Владик оглядывался и пытался вспомнить, где он видел этот нелепый шарф и линялую лыжную шапочку, неуместную на весеннем солнце? Почему, когда вспоминается нищий, бьется сердце и хочется плакать, хотя это не по-пацански?

Владик забрел в соседний двор, где перетер с парнями из местного клуба-качалки, завидуя кожаным курткам. Он не торопился домой, оттягивал время, чтоб не резать салаты, знал, что бабуля не даст отвертеться, пацан – не пацан, марш на кухню! Только нищий его подгонял, преследуя, как в шпионском романе, Владик будто запутывал след, чтоб отделаться от попрошайки. Май на дворе, гуляй, веселись, почему в голове чертов бомж? Мало ли таких по стране? В драных перчатках и с желтым ногтем?

Май на дворе. И нищий. С глазами, как голубика. И через десять дней годовщина.

Владик ускорил шаг, побежал, во дворе стояла машина скорой, из подъезда – его подъезда! – выкатывали носилки, неправильно, ногами вперед. Он подбежал поближе, с каталки свисала рука, вся в морщинках и с прилипшим кусочком морковки, он узнал бы эту ладонь из двух сотен других ладоней, но не поверил, кинулся в дом, навстречу неловко спускался папа, поседевший сгорбленный папа, он нес в руках документы и, зачем-то, полосатую кофту.

Владик сунул руку в карман и достал оттуда две сотни рублей. Тупо смотрел на деньги, пока бабушку грузили в машину, тупо бормотал, как помешанный:

– Паря, пару сотен накинь… На поправку здоровья, пацан…

Цветы он потом купил. Хватило на десять гвоздик и ленту.

И бабушку проводил в деревню: она не хотела к маме, в лесок на окраине города, она хотела домой, в свой привычный невзрачный май.

С Катькой Влад познакомился, когда ехал на побывку к бабушке. Нужно было поправить крест, прополоть сорняки, покрасить оградку. Выпить водки за помин души. Привычные хлопоты в конце мая. Ежегодный визит городского внука.

Катька же выбралась на пленэр, как с оттенком горделивой патетики назвала сумбурный выезд в поля с грудой картона и красок. Ей было скучно в поезде, она брела из вагона в вагон и считала мух между рамами. Всем рассказывала, какая редкость, если муха застряла в вагонном стекле, за этими небылицами подговаривала плацкартное население перестать играть в карты и попозировать. Чаще ее посылали, с насекомыми и картонками, сидеть истуканами никто не хотел: все бухали, заваривали дошираки, терзали раздолбанные гитары и пьяно спали в вагонном угаре. Катерина шла дальше, искала мух и так добрела до Владьки.

У того в купе было тихо, сонно, а между треснувших стекол застыли сразу две неудачницы, не сумевшие выбраться из западни. Влад выслушал теорию засохших мух. Позволил Катьке себя рисовать. Он бы ей и не такое позволил, лишь бы сидела и щебетала, чиркая карандашом. Катька была интересная, искрила, как оголенный провод, и, однажды к ней прикоснувшись, Влад попросту не смог оторваться. Он рассказал Катерине о бабушке, схороненной в опустевшей деревне, о шарнирном докторе и о царе реки, ждущем очередную монетку. Он всю ночь сочинял ей сказки, и Катька сама не заметила, как вышла за Владиком на платформу, таща на плече этюдник и скромную сумку с пожитками. Огляделась с хозяйским видом, крепко взяла Влада за руку и пошла вместе с ним смотреть на омут и прочие чудеса.

Деревенька совсем опустела. Где-то еще заплеталась сетью неторопливая рыбацкая жизнь, кто-то наведывался на заимки, увлекаясь сбором грибов и ягод, но сама деревня застыла, угасла, как незакрытая печь. Когда из домов уходят люди, разрастается иван-чай.

Катька мечтала вернуться в июле, чтобы писать просевшие избы в розовом кипрейном чаду. Влад целовал ее в губы и не хотел никаких чудес, ни иван-чая, ни омута, ни комариного пастыря. Лишь бы она была рядом, случайно упавшее в руки перо сказочной певчей птицы.

Перед тем, как вернуться в привычную жизнь, с целым пакетом набросков, пахнущих краской и старым домом, с прилипшими комарами, они вдвоем прогулялись к плотине. Вернее, к месту, где та была раньше.

Поначалу Влад думал, что спутал дорогу. Но нет, три сосны, а затем россыпь вереска, серебряный мох по валунам и приметный камень возле реки. Лишь плотина исчезла, а с ней и омут. Просто узкое русло в ошметках бревен, крутой рваный берег и озерко, воняющее тиной со склизких коряг. Не было больше царя реки, сгинули Арфа и Илия, никому не нужные, никому не страшные. Будто с уходом людей из деревни пропала надобность и в местных божках. Мифы оседали, распадались бревнами, зарастали малиновым иван-чаем.

Влад смотрел с обрыва в черную муть, укрытую зыбкой ряской, и слышал напевный голос психолога. Тот повторял раз за разом, что это последствия детской травмы, зачарованный мир ребенка, рано потерявшего маму. Влад слушал взрослые аргументы, логичные объяснения всех случившихся за год чудес и верил, что сам придумал и страшного нищего, и Арфу, и комариного пастыря, спасаясь от серой тоски.

Он глядел в бывший омут, как в свою душу, ворочал осклизлый ил памяти, и твердил про себя, что не было Арфы и мелкого бельмастого Илии, а копейки ребячья стая покидала в воду со скуки. Вспомнив, Влад сунул руку в карман, нашарил заготовленные медяки. Взвесил в руке, пересчитал, чтобы все, до единой монетки.

И отправил в цветущую воду, прощаясь со сказками детства.

Монетки булькнули, потревожили ряску.

За спиной знакомо чихнули. А потом затрубили в цветастый платок, прочищая вечно сопливый нос.

Влад порывисто обернулся, страшась встречи с мокрой девочкой и радуясь ей, как родной. Катька махнула ему рукой, снова чихнула с привычным хлюпом и вытерла нос рукавом. Его новая сказка. Его реальность. Защита от странных гостей из прошлого.

Они жили с надрывом, с искрящимся счастьем, переменным, как ток в проводах. То захлебывались в половодье страстей, то ссорились со звонким битьем посуды. Катька сгребала в старый этюдник картонки, кисти и краски, закидывала за плечи рюкзак и уходила в поля «бродить». В такие минуты она кричала, обязательно с лестничной клетки, чтобы гулкое эхо гуляло в подъезде, что раньше Влад был героем сказаний, а теперь они оба – как мухи в поезде, в дребезжащем замызганном застеколье. Того и гляди, засохнут! Влад злился и хлопал дверью. И тоже орал, почему-то в «глазок», что такие странные, как Катерина, лишь притягивают к себе неприятности. И однажды она дожужжится!

А тепреь странное Владькино прошлое пробило защиту «обычной жизни» и протянуло нахальную руку с пальцем, желтым, как спитый чай, с черной вмятиной ближе к краю.

Катерина в последнее время взяла за моду его изводить. Это не так, то не эдак, не там протер пыль, не то закупил, Владичка, что ты так долго, за смертью тебя посылать!

Он терпел, ну понятно же, как иначе, только внутренне был на пределе и бесился, закрывшись в ванной и пустив до упора воду. Не торопился к Катьке с работы, вот и сейчас решил погулять, посмотреть на нормальную жизнь, надышаться буйной цветущей весной, а потом уж домой, на привычную каторгу, заскочив по пути в аптеку. А у аптеки – нищий! Снова нищий, с лицом в кракелюрах! А Владик гулял по парку, в то время, как дома… дома…

Чемодан, и в нем мамины вещи… Скорая помощь, каталка, на кухне – раскатившийся по полу зеленый горошек и перевернутая миска с салатом…

Не думать, не вспоминать!

Свернуть в подворотню, дворами быстрее, здесь срезать угол и здесь, по луже в четыре длинных прыжка, к черту ботинки и Катькину ругань, он бежал, как завернутый в простыню, так липли белье и рубашка, пот стекал сразу в носки, и ступни скользили в ботинках. С трудом протискивал воздух в сожженные бегом легкие. Вот двор, вот его подъезд. Потерпи, Катерина, он скоро! Вечные болячки, то одно, то другое, а Катька лишь смеялась: пройдет. Это, Владичка, дело такое, поболит девять месяцев – и перестанет, вот потом намаешься с нами! Привыкнуть к тому, что жизнь поменяется, снова станет протекшим кефиром, у Влада не получалось. Катерина срывала все планы, то одно заболит, то другое, то токсикоз, то психоз.

Катенька, дорогая, он уже, он бежит, держись! Вот подъезд – и скорой не видно, лестница – пусто, пусто, лифт не работает третий день, нужно пешком на восьмой этаж! Катерина, любимая, потерпи, он же все для вас, девоньки, все на свете! Дочка Маруська уже била ножками, робко так, по девчачьи, Катя забавно подпрыгивала и начинала гладить живот. Третий этаж – и никого, тишина, он должен успеть! Катя бы позвонила… Да, но Влад отключил мобильник, когда решил погулять! Пятый этаж. Чуть-чуть отдышаться, спортом нужно заняться, вот что, где мобильник, включить от греха… Десять пропущенных вызовов!

Он набрал Катерину, – и тишина! Тишина, Катя, ответь! Ладно, вперед, еще три этажа, только бы сердце не сдохло…

В квартире дверь нараспашку. И пусто! Предательски пусто, как и в подъезде, как и на лестнице, Катя, куда же ты подевалась? Кто-то шарился в ящике с документами, пахнет какими-то антисептиками, нет телефона жены и пакета, который она держала в прихожей. Пакета «на всякий случай», с халатом, полюсом и лекарствами…

В ванной вода на кафеле и полотенце у зеркала, заляпанное чем-то алым.

Катенька, где же тебя искать?

Влад сел на край ванны и заскулил. Опоздал, опять опоздал, погулять захотел в майском парке! Господи, умоляю, все, что есть у меня, все на свете отдам, только бы выжили. Все, что есть! Все на свете… Все, что в данный момент…

Он сунул руку в карман и, не веря глазам, покрутил в пальцах мятую тысячу. Купюра сама подскочила в руку, он подумал, что нужно больше, нужно собрать все деньги, что есть, но уже бежал из квартиры. Обратно по лестнице, через ступеньки, вон из подъезда, на улицу, на исходе оставшихся сил, на хрипах убитых легких, он рванул до аптеки в соседнем квартале, как спринтер на последних ста метрах, выкладываясь без остатка, каждым нервом, каждой мышцей и клеткой.

Нищий уже уходил! Странный бомж в смешной лыжной шапочке и шарфе из соседней помойки. Он, хромая, шел прочь по улице и как будто двоился на фоне стены, или это двоилось в глазах у Влада? Испугавшись, что он исчезнет, провалится в сизую тень в подворотне, Влад попытался крикнуть, но вышел невразумительный хрип, усилие и еще, и бомж, наконец, оглянулся.

– Мужик! – промычал обессиленный Влад, протягивая ему деньги. – Вот, возьми, на поправку здоровья! Поправь здоровье, мужик, умоляю!

Он осел на асфальт и заплакал, продолжая тянуть свой косарь, бомж помедлил, но взял бумажку, потер двумя пальцами, колупнул голограмму желтоватым ногтем.

До последней монетки, все, что есть в карманах!

– Однако! – услышал замученный Влад, пропуская звуки сквозь грохот в висках. – Бывает же, в самом деле, паря.

А затем его обдало перегаром.

И в кармане зазвонил телефон.