Зеркала зеркал

Лошадь выглядела ухоженной, дорогой.

Упряжь на лошади тоже сообщала о благосостоянии владельца — но не надсадным покриком зазывалы, приманивающего толпу на ярмарке, а уверенным, спокойным тоном бывалого солдата, которого наниматель спросил о цене. Возможно, в такой беседе всплыло бы даже, что удивительно встретить подобную роскошь в этих краях… Но это стало бы лукавством.

Трактир вырос у шумного перекрёстка, словно боровик после дождя, и в роли живительной влаги, конечно же, выступали деньги постояльцев. Совсем юный конюх, заводивший ценную кобылу в стойло, как раз подгадал момент и поймал кинутую владельцем лошади монетку. Кинуто, к слову, было метко: прямо в руки. Несмотря на худощавость и некоторую даже изящность фигуры, в препоясанном парой кинжалов путнике определённо угадывался боец.

Мальчишка-конюх, с рождения знавший лишь мётлы, щётки да лопаты, вздохнул украдкой: других, вон, с детства небось учат метать всё, что метается, и резать всем, что режет. Вот оно, отражение мечты настоящего мужчины! Он сунул монетку за пояс и повёл лошадь дальше к яслям. Будущий постоялец проводил конюха краем взгляда и улыбнулся, словно угадал его мысли. Потом развернулся, почти незаметно посмотрел по сторонам и только после этого потянул тяжёлую дверь за ручку.

В зале оказалось довольно людно, но большинство либо сидели за столами и увлечённо сражались со снедью, либо шли по своим делам — в комнаты или из комнат. Сам трактирщик, темноволосый и улыбчивый, что выдавало в нём южную кровь, деловито командовал парой служанок, опираясь локтем на стойку. На гостя он взглянул мельком и продолжил свои дела, разумно рассудив, что мимо тот всё равно не пройдёт.

И не ошибся. Молодой парень с кинжалами неспешно прошествовал меж трапезничающих, аккуратно обогнул спешащую с блюдом в руках подавальщицу и тоже облокотился на столешницу — прямо напротив хозяина. На дерево легла узкая ладонь, из-под пальцев мягко блеснуло серебро.

— Комнату бы мне, добрый человек. На день-другой: дорога выдалась долгая, отдохнуть не помешает.

Голос звучал приятно: низкий, с какой-то даже хрипотцой. Слышались в нём, правда, не вполне родные нотки. Словно говорить именно так, именно в этом регистре обладатель голоса учился долго, прилежно, небесталанно — но именно учился.

— Можно и комнату, можно и на день-два! — Трактирщик подмигнул и крикнул в сторону: — Луиза! Подготовь пятую! La quinta stanza. Presto, presto! — потом вернулся к постояльцу и повёл рукой, будто извиняясь. — Родню из Милана перевёз, но на хохдойче они ещё слабо.

— А что, в Милане худо с работой? — между делом поинтересовался гость, пока хозяин что-то экспрессивно объяснял подбежавшей служанке на родном языке. Тот щёлкнул пальцами и поморщился, когда девушка скрылась за дверью.

— Ай, майстер, да и не сказать чтобы… Ничего не имею против миланского герцога, да живёт он богато и счастливо... Но всё же здесь, в Германии, больше возможностей для предприимчивого человека. Больше шансов, которые можно ухватить.

— Спорить не стану, — ухмыльнулся парень и пошевелил монетой, всё ещё накрытой ладонью. — Король германский заботится о подданных — в том числе и о деловом климате в своих землях. Ведь как известно, король делает державу, а короля — приближённые.

Эта простая и логичная, в общем, фраза чуть не сшибла улыбку с лица трактирщика. Но только лишь чуть: дернулись вниз уголки губ, стал глубже взгляд тёмных глаз, оливковая кожа посветлела на мгновение. Хозяин потёр указательным пальцем висок и выпятил нижнюю губу:

— Выходит, державу делают приближённые?

Гость кивнул и едва заметно повёл подбородком, словно указывая на всё ещё лежащую поверх столешницы руку. Ладонь приподнялась, и на пару мгновений поверх серебра мелькнула сталь: овальная бляха, тонкая гравировка, буквы и цифры. Шумный, но тут же прерванный выдох обозначил узнавание.

Пальцы шевельнулись ещё раз. Бляха легла обратной, гладко отполированной стороной, в которой каждому отразились глаза собеседника: тёмные и настороженные; светлые и сосредоточенные. Взгляды двоих пересеклись на стальном зеркале. Хозяин ещё раз потёр висок, сощурился — и снова заорал:

— Луиза!

***

Мальчишка-конюх успел расседлать дорогую лошадь, вычистить, напоить и помахать лопатой в стойле, когда с кухонного входа, ведущего на задний двор, выскользнула скромно одетая девица. Подобных ей по округе было пучок на грошик: тощая, плоская, невысокая; недлинные светлые волосы, упрятанные под чепец. Эта ещё и неловко тянула за накинутый поверх чепца платок, прикрывая левую щёку. Ясное дело: либо зуб застудила, либо… Конюх опёрся на лопату и пригляделся внимательнее.

Девица как раз бочком подкралась к бауэру, выхаживавшему вдоль пары груженых телег. Точно бауэр, не купец: охраны нет, а пара мужиков, сидящих на передках, похожи на самого обозника, словно младшие братья или старшие сыновья. На шелест юбок тот развернулся и упёр кулаки в бока: солидный, знает цену себе и своему слову. Но со светловолосой заговорил по-простому, даже сочувственно. Что же он там такое углядел под платком…

В этот момент ветер зашумел в росших за трактиром вязах. Платок рвануло в сторону, и конюх поморщился — щека под некрашеным льном оказалась вся в язвах и коросте. Да, такую в отражении разглядывать вряд ли захочешь. Девица стушевалась окончательно и потупила перед бауэром взор. Жаль, могла бы быть почти хорошенькой…

Крестьяне переглянулись. Обозник вытянул руку и сочувственно, но всё же несколько опасливо похлопал светловолосую по плечу. Затем показал куда-то в сторону дороги, отогнул пару пальцев на сжатой в кулак ладони, изобразил поворот… Замер на мгновение, а потом махнул рукой и указал на заднюю планку одной из телег. Словно не веря, девица приоткрыла рот, потом опомнилась, полезла в заплечную торбу. Мягко и характерно звякнуло: медь, редкое серебро... Бауэр насупился и замотал из стороны в сторону аккуратно стриженной бородой. Ткнул пальцем в телегу ещё раз и что-то веско, коротко произнес. Словно топором рубанул.

Густо краснея и пряча уязвленную болезнью щёку обратно под платок, светловолосая просеменила к дальнему возу и аккуратно, стараясь занимать меньше места подле тюков и сумок, уселась. Через пару минут возница на передней телеге чмокнул губами, колеса скрипнули и обоз выехал со двора.

А конюх всё стоял, смотрел на кусок дороги, видимый через открытые ворота, и думал о странном. О том, как именно чужая хворая девица оказалась на трактирной кухне. О том, что даже под коростой и платком лицо её показалось удивительно знакомым. О том, какой взгляд она кинула на стойла — и на него самого, обычного дворового мальчишку, выгребающего наружу конский навоз.

И как неожиданно ему, отразившемуся в светлых решительных глазах, подмигнула.

***

К вечеру тележные колеса доскрипели до деревни. Скрутившуюся дремотным воробышком девицу бауэр снова похлопал по плечу.

— Приехали. Дальше звиняй, сама.

— А что… А куда? — светловолосая зевнула, отчаянно потянулась, сползая с досок, и чуть не потеряла свободно повязанный платок.

— Баб спроси, — улыбнулся обозник, поведя рукой в сторону недальнего колодца. — Они ходят, они знают. Мужчин старуха не пускает.

Сказано было и с ноткой обиды, и со страхом, и с облегчением — и всё это за напускным равнодушием. Что-то неожиданное вдруг мелькнуло в ответном взгляде хворой спутницы — понимание, ирония? Нет, чушь; показалось, вестимо. Ну откуда бы у забитой и задавленной собственной болезнью «серой мышки» взялись эдакие искры в глазах?

— Старуха? — переспросила «мышка», снова потупившись. Бауэр перестал вглядываться в её лицо, пытаясь уловить помстившееся, и снова махнул ладонью.

— Так зовут. Поди, поди, с бабами поговори. Я-то что, я так, слышал звон…

Светловолосая ещё раз зевнула, перекрестила рот, поклонилась низко и развернулась в сторону колодца. Там как раз намечался ежевечерний женский сбор, с жалобами на опостылевших мужей, устаревшими на месяц-другой новостями и острыми, словно швейные иглы, подколками в адрес друг дружки. Сплюнув, бауэр махнул одному из возниц, и телеги двинулись к дальнему двору.

Девицу заметили и замолчали. Смотрели настороженно, но когда углядели край щеки и коросту на нём — лица оттаяли, отмягчели. Раздался чей-то шепот: «Эк бедолагу…»

Та не дошла пары шагов до колодца, стала, поклонилась вновь. Голос поначалу был тихий, слова разбирать выходило с трудом. Оно и понятно: незнакомые люди, чужое место. Ещё и с просьбой наверняка. Просить-то никто не любит.

— Мира вам. Может, подскажете? Мне говорили, здесь надо спрашивать…

— Мира и тебе, — стараясь убрать привычно-крикливые нотки из голоса, проговорила старшая из деревенских хозяек. — О чём спрашивать? Чего ищешь?

Поколебавшись, «мышка» стянула платок совсем. Пара голосов ахнули, кто-то отодвинулся. Говорившая первой женщина насупилась.

— Плохо, ох, плохо. Сочувствую тебе. Только вот лекаря у нас нет. В город бы, к докторам…

— Не помогли доктора, — прошелестело в ответ. Ахи умножились, кто-то в задних рядах принялся ерзать, перетаптываться, яростно шептать да подмигивать друг дружке. Старшая обернулась, цыкнула, а после скрестила руки на обильной груди.

— Чем же мы…

— Обозник, который меня привёз, сказал спросить у вас про старуху, — собравшись с духом, выпалила девица. Шёпот затих, лица помрачнели.

— Трепло хуже бабы, — сквозь зубы процедила женщина, но потом вздохнула. — Верно сказал. Ох, не досталось бы ему… Да и нам. Старуха болтливых не любит.

Она отступила на шаг и вполголоса заговорила с прочими. Светловолосая понятливо опустила голову, но из-под бровей нет-нет да и мелькал внимательный взгляд — совсем не робкий и не забитый. Правда, остальным женщинам было не до того.

Наконец старшая хлопнула в ладоши, и тихий, но бурный гвалт пресекся. Женщина развернулась к гостье и снова вздохнула.

— Хорошо. Я тебе покажу, откуда тропинка начинается. Но дальше…

— Сама, — перебила девица. Спохватилась, покраснела, отвела глаза в сторону. — Понимаю. Сама дойду, сама на себя любую вину возьму.

— Вину, может, и не придется, — собеседница пожала плечами и поёжилась, хотя даже в накатывающей преднощной темноте было ещё тепло. — Вот плату старуха потребует. Она всегда требует. И хорошо, если деньгами…

В толпе закивали. Кто-то сплюнул с горькой обреченностью, кто-то отвернулся и поджал губы. Несколько рук дернулись было перекреститься... Но так и замерли на полпути. Глаза светловолосой на секунду сощурились: сердито, даже зло. Но она успела отвернуться, поэтому никто не уловил этой вспышки, никто не насторожился.

— А то может, переночуешь? — предложила старшая. — Хотя к старухе и ходят обычно по тёмному часу, но ты ж с дороги…

— Благодарю, — снова поклонилась девица, но головой мотнула решительно. — В пути поспала, да и томить меня будет, что тут, в паре шагов… Не усну я, в общем.

Женщина посмотрела на неё с пониманием. Потом подхватила ведро, направилась к дальнему дому и бросила уже через плечо:

— Пойдём. Воду занесу, следом и тебя провожу.

Сумерки становились всё гуще, и никто не заметил, с какой радостью улыбнулась светловолосая. Если же и заметил — решил, что девушка имеет полное право. Жизнь с таким уродством — не жизнь.

А получить хотя бы намёк на шанс, хотя слабое его отражение в колодезной воде…

***

Различить тропку выходило сложно и днём. Ночью же она и вовсе терялась в густых, непроглядных человечьему взору тенях. Обычный путник вмиг бы сбился и ушёл плутать меж невысоких елок и ольховых куп.

Но светловолосая шла уверенно, ступая нешироко, но твердо. Её словно что-то вело — не то предощущение близкой цели, не то сама тропинка. Глаза девушки будто отражали неверный, опаловый свет народившегося месяца, посверкивали, словно лисьи. Да и выражение лица сменилось: стало сосредоточенным, цепким, чуть ли не хищным.

Когда за недальними соснами вдруг мелькнул тёплый огонек — верный признак человеческого жилья, — путница замерла. Медленно присела на корточки, не глядя повела правой рукой в траве на обочине. Из-под откинутых прошлогодних листьев вынырнул простой деревянный колышек. Месяц поднялся выше, с любопытством сел на разлапистую сосновую ветвь, и по колышку проступила резьба: чёрточки глаз, закорючка носа, приоткрытый рот. Левая ладонь тоже пошуршала в опаде, и с другой стороны тропинки обнаружился абсолютно такой же «страж». Светловолосая хмыкнула, зажмурилась покрепче, аккуратно переступила что-то невидимое и пошла дальше, в сторону огонька.

Её уже ждали. На невысоком, в пару ступеней, крыльце сидела женщина. Немолодая, за полвека, но назвать «старухой» хозяйку можно было только от избалованности. При виде гостьи она встала и убрала куда-то за пазуху бронзовое зеркальце, лежавшее на ладони.

— Дошла. Упрямая. Ночью, по лесу, не побоялась… Ну, пойдем в дом.

За парой дверей и короткой прихожей, отделявшей нутро дома от леса, открывалась одна большая комната. Вдоль стен висели полки с горшками и пузырьками, ниже торчали крючья с разным инструментом, тряпьём и связками лесных даров. Над пятнисто-багровым очагом тихо томился котелок с чем-то пахучим и травяным, на одном из окон перед открытыми ставнями стояла плошка со свечой. Светловолосая подняла брови.

— Ждала, ждала, — добродушно проворчала «старуха», снимая ёмкость с углей и разливая по кружкам парящий отвар. Аромат и закружил голову, и приободрил — будто не было ни тряской телеги, ни потайной тропинки через ночной лес. — Ты садись, пей. Потом расскажешь.

— Рассказывать… — задумчиво проговорила девушка, усаживаясь за стол, притулившийся прямо под окно со свечой. — Вы же и так всё видите.

Она стянула платок и повернулась щекой. Вернув котёл на очаг, хозяйка спокойно подошла ближе, наклонилась… А потом царапнула коросту ногтем. Крупные шелушинки осыпались на пол, в прорехе мелькнула здоровая загорелая кожа. Тихий смех смешался с паром от кружек.

— Ты ж не больная. Зачем выдумала? Зачем искала меня?

Неожиданно твёрдо и цепко взглянув в глаза собеседницы, светловолосая решительно потерла щёку уже ненужным платком. «Струпья» и «язвы» затрещали, отваливаясь, зашелестели, усеивая пол. Смех стал ещё тише, «старуха» села на табурет возле стола и пододвинула кружку гостье.

— Пей давай. Я не тороплюсь, ночь длинная.

Девушка заглянула в кружку. Увидела своё отражение на маслянистой тёмной поверхности, отхлебнула, принюхалась к пару, отпила ещё. Кивнула, благодаря за угощение.

— Верно говорите, искала. Не лечения, конечно. Учиться хочу. Знать, понимать. Делать…

На последнем слове прозвучал нажим, и воздух будто слегка зазвенел — незаметно для тех, кому замечать и без надобности. Хозяйка нахмурилась, взяла гостью за руку, прислушалась к утихающему звону.

— Ах, вот оно что… То-то я смотрела, как ты по тропке моей идешь, словно по ниточке, — она снова достала зеркальце и поиграла им в пальцах. — И ниссе тебя пропустили, хотя должны были попугать, дармоеды… Ну-ну, вреда бы не сделали. Это я так, приказала, чтоб любопытных гоняли.

— Приказали? — уточнила светловолосая. «Старуха» пожала плечами.

— Не просить же их. Хочешь чего-то — возьми. Ставишь задачу — требуй. Как в мифах наших предков Скади-охотница взяла бога Ньёрда в мужья, указав на него, так и мы, знающие лес и чтущие эту древнюю силу, должны против его воли ставить свою…

— А против людской? — девушка подалась вперед и закусила губу. Глаза её сощурились, будто в нетерпении. Хозяйка медленно улыбнулась и с пониманием качнула головой.

— И против людской. Пей, пей. Буду тебя учить. Есть в тебе сила, есть и взгляд, есть и ум, что мужчины из зависти «женской хитростью» кличут… Правильно ты пришла…

Поднявшись с табурета, женщина отошла в дальний угол комнаты, зашелестела там пучками трав и низками сушёных ягод, забормотала себе под нос, не то вспоминая, что где висит, не то напевая старую детскую считалку. Пар от кружки поднимался тугими клубами, и постепенно стало казаться, что в появлении этих влажных комков пряного воздуха есть свой ритм, сплетённый с шуршанием и пением вдалеке. Навеянная отваром бодрость утекала через гудящие от усталости ступни, светловолосая клюнула носом, подпёрла лоб ладонью…

Внезапно стены и пол крутанулись, сменив друг друга, пламя свечи описало дугу и кануло за столешницу. В голове словно хлопнули пастушьим хлыстом, поднявшим горький, жаркий туман. Под рёбрами скрутило и резануло, ноги-руки ослабли и будто онемели. Девушка попыталась встать — и только теперь осознала, что лежит на полу, уронив табурет и себя.

«Старуха» подскочила одним движением, словно молоденькая, склонилась, захохотала густо, с мерзким жирком в голосе.

— Правильно пришла, говорю! Дрянь крещёная! Что, думала, не проверю, кто ты на самом деле и зачем припёрлась? Подстилка инквизиторская, на чернорясых пашешь!

В руке у «старухи» блеснул нож — тускло, ржаво. Светловолосая попыталась вытянуть ладонь навстречу, растопырить пальцы, сказать хоть что-нибудь. Но туман захлестнул горечью, боль в грудине стала больше целого мира, тот опрокинулся в неё…

И больше ничего не стало.

***

Она сидит на скамье возле стола. Стол другой: широкий, тёмного дуба, отполированный временем и десятками локтей. По другую сторону стоит человек в чёрно-белом доминиканском хабите: нестарый ещё, но с усталым, бесконечно усталым и бесконечно понимающим лицом. Человек молчит, смотрит на собственные пальцы. Там между подушечками так же устало и понимающе скользят бусины розария — из щепоти в щепоть.

На соседнюю стену облокотился другой человек — невысокий, худощавый мужчина в чёрном. Весь в чёрном: плотная кожаная куртка с длинными, до голеней, полами; сапоги, потёртые и попятнанные грязью; тонкой работы перчатки, скрывающие руки. Руки, кстати, сложены на груди. А губы сложены в ровную линию, блюдя хрупкий баланс. Это не улыбка; это не пренебрежение. Это ожидание.

Между столом и стеной мечется женщина в зелёном платье. Она грохочет подошвами по деревянному настилу пола, дёргает себя за рукава, теребит не убранные в прическу волосы. Светлые волосы. И черты лица у неё знакомые. Родные. Сейчас они искажены — там и страх, и смятение, и решительный отказ. И тоже понимание — неизбежное и нежеланное, но всё-таки понимание.

Чёрный мужчина поднимает руку в перчатке.

— Послушай…

— Нет, — обрывает женщина. — Не хочу слушать. Вы, инквизиторы, умеете говорить так, что не слушать нельзя. Потом собственные доводы кажутся… Пустыми. Глупыми.

— Значит, ты и сама всё видишь, — мягко вступает человек в хабите. — У нас просто нет иного выбора…

— У вас есть выбор, — останавливается зелёная и оборачивается к доминиканцу. — Поеду я. Раз уж ваши не смогли…

— Они смогли главное, — снова изрекает чёрный. Голос у него такой же ровный, как линия губ. — Они поняли, что круг закрыт от мужчин. И его не взломать грубой силой. Это как пытаться поймать мыло в кадке, полной воды, если у тебя нет ногтей.

— Это я уже слышала десяток раз, — женщина хмурится и притопывает под платьем. — И осознаю, зачем вам понадобилась помощь. Если ведьма действительно похищает детей…

— Не похищает, — чёрно-белый поправляет негромко, но к его голосу тянет прислушиваться. — Берёт в уплату за работу. И приносит кому-то тёмному в жертву. Какой-то из своих богинь… Но это лишь слухи. Агент в трактире — не следователь: он написал, о чём слышал. Надо проверить. И проверить так, чтобы не спугнуть.

— А так, чтобы не спугнуть, ты не умеешь, — мужчина в черном не ехидствует. Он сообщает факт. Зелёная вспыхивает, стискивает кулаки… И обмякает.

— Хочешь сказать, она умеет?

Палец вытягивается в сторону… В её сторону? Это она сама сидит там? Слушает, молчит? Ждёт чего-то? Да, ждёт. Томительно, тяжко, вязко. Словно в голове зачем-то туман, а под рёбрами горечь — как предчувствие. Как предощущение.

Теперь все смотрят на неё. Пора.

— Правда, мам. Я умею. Меня научили. И я сама не хочу, чтобы о таких, как я — как мы с тобой! — судили по таким, как та...

Она выразительно не договаривает. Чёрно-белый крестится и бормочет молитву. В его глазах смирение — и трудно-трудно, едва-едва уловимые искорки веселья. Это надо так ещё ухитриться: смеяться, не смеясь. Впрочем, остальные, кажется, чувствуют то же самое. И не скрывают своих чувств.

Зелёная подходит к чёрному. Берёт его за локти. Пристально вглядывается в изуродованное шрамами лицо. В самые глаза, которые, как известно, есть зеркало души. Неожиданно улыбается.

— Научили… Дочь инквизитора.

— Научили, — соглашается её собеседник. — Дочь ведьмы.

Они тихо смеются, и от этого звука вдруг становится… Правильно. Хорошо. Словно принято верное решение. Словно всё идет, как надо.

И уже от этого «надо» она приходит в себя.

***

Нож нависает где-то над грудиной — это первое, что она видит, когда веки медленно расходятся, словно тяжёлые створки ворот. Кажется, старая тварь нацелилась полакомиться ещё живым сердцем другой ведьмы. Ходят слухи, что это умножает собственную силу людоеда. Ходят слухи, что это не слухи.

Светловолосая незаметно прижимает ладони к животу — они и так сложены на нём, невольным защитным жестом. Боль и туман тут же напоминают о себе, властно садятся на плечи, ныряют в голову, оплетают пальцы. Но это тоже правильно. Вот сейчас, сейчас…

«Старуха», уже почти взрезавшая верхний край платья гостьи, вдруг замирает. В её голодном взгляде проскальзывает недоумение, она глубоко, со свистом втягивает воздух — и валится набок, рядом с девушкой. Та же, кашляя, дёргаясь в судорогах и скрипя зубами, на локтях отползает в сторону, морщится — и рывком встаёт.

— Как… — хрипит сзади. — Как?..

— Ибо сказано в Благой вести от Матфея, — этот голос тоже хриплый, но с каждым словом становится всё твёрже и увереннее: — «Кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую». Вот, я и обратила. Отзеркалила.

— Что?.. — искреннее недоумение звучит почти жалко. Ответ станет милосердием — ведь справедливость уже восстановлена.

— В отваре ведь не было яда, верно? Изначально, конечно. Отрава родилась из соединения материи и мысли, из ритма, проницающего мироздание — там, где надо, и так, как потребно. А я... Что ж, я знала, куда иду. И к кому иду — тоже. Потому на всякий подобный случай поставила в себе зеркало, обращающее вред. Вы, «старухи», «знающие», «владеющие силой», очень любите причинять вред другим, считая себя вправе…

Переводя дыхание, девушка сжимает кулаки — и снова расслабляет. Её взвившийся было тон становится ровнее, вспышка злости уступает привычной иронии.

— Самым сложным стало зеркало спрятать, чтобы ты не заметила, не почуяла подвоха. Тогда я привязала его к воспоминаниям: сильным, чистым, важным — для дела и для меня. Как видишь, не прогадала: всё сработало.

Глаза хозяйки мутнеют, но она старается не опускать взора. Светловолосая охотно поясняет дальше — ей явно нужно выговориться:

— Зло — это зло. Меньшее, бо́льшее, среднее — всё едино, пропорции условны, а границы размыты. Я не святая отшельница, не только одно добро творила в жизни. Но если приходится сталкиваться со злом, я предпочитаю возвращать его туда, откуда оно пришло. Вот, держи. Оно всё твое.

— Дрянь… — губы женщины шевелятся уже с трудом, но на ругань сил хватает. — Продалась за индульгенцию. На своих науськали, сучкой Господней стала…

Девушка наклоняется, вырывает из слабеющих пальцев нож. Подняв помутневшие глаза, «старуха» затихает, сипя горлом. Сейчас она словно и вправду смотрится в собственное отражение. Потом шепчет:

— Ну, добей давай, не тяни…

Распрямившись, гостья вдыхает, выдыхает, а затем ступня, обутая в лёгкий дорожный сапожок, еле уловимой тенью проскальзывает по виску хозяйки. Та хлопается на доски: руки летят в стороны, глаза закатываются под брови. После ещё пары шумных вдохов девушка стягивает со «старухи» длинный узорный пояс и, перевернув тело на живот, принимается вязать руки локоть к локтю…

— «Добей», ага… Я тебя добью, а с меня потом Великий Инквизитор голову снимет и от библиотеки на месяц отлучит, — в деловитом бормотании слышна шутливая досада человека, сделавшего дело хорошо, но не идеально. — И так ошибок наворотила, на епитимью потянет. Ещё подозреваемую потерять? Спасибо, не надо. Лучше сдам живой, по описи, с приданым…

Лёгкий, едва уловимый румянец, которого так не хватало её щекам, возвращается с каждым словом, с каждой петлёй, с каждым наклоном. Наконец, проверив узлы, светловолосая присаживается на поднятый табурет, смахивает пот рукавом и улыбается. Потом, словно вспомнив о чём-то, щёлкает пальцами. «Улики… — раздается недовольное ворчание. — Чуть не забыла с этой грымзой. Хорошо, отец не видит…»

Теперь девушка стоит посреди комнаты, прикрыв веки и приподняв ладони на уровень бёдер. Стоит мгновение, другое. Кивает, отходит к половичку в углу, откидывает его в сторону, тянет за кольцо деревянный люк в подпол. Спрыгивает в темноту.

Очаг догорает, потрескивая углями. Ему вторит сверчок, притаившийся в стене. В остальном доме тихо — особенно в подвале. Но не проходит и десятка минут, как оттуда раздаётся обильная, сдавленная ругань. Опираясь на локти, светловолосая выныривает наверх, вскакивает, перекатившись, и выбегает на улицу. Из-за дверей доносятся звуки, которые легко опознает любой студент, хоть раз веселившийся в дешёвой таверне и отведавший там скверного пива либо тухлой снеди. Утирая рот краем рукава, девушка возвращается, ровно смотрит на тело возле стола, а потом подходит и засаживает ещё один пинок — под дых. Тело дёргается, но в сознание не приходит.

— Жаль.

Тон гостьи спокоен. Она снова присаживается на табурет, развязывает поставленную под стол торбу и достаёт оттуда слегка неожиданные для небогатой крестьянки вещи: походную чернильницу, пару острых перьев, лист неплохой бумаги и томик с крестом на обложке.

А когда над лесным домиком небо начинает заниматься холодом бирюзы, к стоящей на крыльце светловолосой на вытянутую руку садится лесной вяхирь. Птица терпеливо моргает, пока к лапке аккуратно приматывают крохотный кожаный цилиндрик. Склёвывает небольшую горстку зёрен с той же ладони. И упархивает куда-то за сосны.

Девушка устраивается на крыльце и начинает ждать.

***

После того, как странная девица уехала с обозом, вокруг трактира и в нём самом не происходило ничего интересного. Лошади в стойле появлялись и исчезали, навоз за ними не переводился, и в жизни мальчишки-конюха всё текло своим многотрудным чередом.

Лишь кобыла молодого постояльца упрямо занимала свое место. Хозяин её не показывался: видимо, ждал кого-то или чего-то, днюя и ночуя в комнате. Сталкиваться с такими уже доводилось. Обычно они приезжали, дожидались своего, уезжали. Почти молча, строго по делу. Были — и словно не были.

Но на этот раз вышло иначе. К исходу второго дня по тракту загрохотали копыта, и на двор влетел десяток всадников — все в чёрном, все неуловимо похожие на парня с кинжалами. Лошади у них оказались, по крайней мере, той же породы — уж конюх-то мог судить о подобном. Двое спрыгнули с сёдел, забежали в трактир и почти тут же выбежали обратно: один как был, другой со свёртком в руках. Копыта снова загрохотали, и от всадников осталась только пыль.

А ближе к ночи они вернулись. Со знакомой телегой, принадлежавшей когда-то обознику. И с тем самым постояльцем, который, как мнилось ранее, никуда всё это время не уходил и не уезжал. Молодой боец сидел на деревянном борту, скупо перебрасываясь репликами с парой строгих мужчин, устроившихся напротив. Он внимательно поглядывал по сторонам и периодически проверял что-то продолговатое, лежащее на дне повозки и укрытое мешковиной. Рядом на телеге стояли небольшие деревянные ящики, и на них всадники косились сочувственно — и в то же время недобро.

Трактирщик — удивительное дело, — сам выбежал навстречу, захлопотал, отпер внешние створки погреба. Ящики и мешковину, под которой удалось рассмотреть формы человеческого тела, перетащили туда. Пара спешенных всадников осталась стоять у входа.

А худощавый парень, подтянув перевязь с кинжалами, внезапно уставился прямо в глаза неотрывно следившему за всей этой суетой конюху. Поправил тёмно-серый капюшон, из-под которого выбились не по-мужски длинные, светлые волосы. Провел кончиками пальцев по левой щеке…

И очень, очень знакомо подмигнул.