Хозяин детей

Автор:
L. Zengrim
Хозяин детей
Работа №88
  • Опубликовано на Дзен

В избе от растопленной печи тепло, даже парко. Но по спине Уббы то и дело пробегала мелкая дрожь. От мурашек волосы на его мохнатых крутых плечах вздыбливались – словно льды на Моржовом берегу от стылого прибоя Северных морей.

Убба был бесстрашным охотником. Говаривали, одним из лучших в Льдечии. Всю жизнь он добывал шкуру и кость морского зверя. От его гарпуна захлебывались кровью такие медведи, что под лапами их трещал вековой лед. От его багра издыхали такие моржи, одни только бивни которых доходили ему до подбородка. Глаза Уббы видели подводных гадов, что слизывали целые экипажи с палуб китобойных коггов. От вида этих тварей у любого льдечца затрясутся поджилки – а льдечцы не из робких.

Но Убба не трясся. Он любил говорить, что это от соли. Мол, за сорок лет горькая морская вода просолила его насквозь – и жилы затвердели. Это было выдумкой, но деревянная мимика и скупость эмоций обманывали многих.

На деле же Убба просто не боялся. Если зверя можно убить, если он сшит из плоти, а по его венам течет кровь, то и пугаться нечего. Завалить можно любого, будь он хоть лемминг, хоть кит – надо просто знать, куда бить.

А значит, все меж собой равны. Любой поединок – заведомо честный.

И Убба всегда был спокоен. Потому что знал: побеждает не размер, не клык, не толщина шкуры, а именно умение. А в своей умелости охотник не сомневался вовсе. Оттого и не трясся никогда.

Никогда раньше.

Сегодня его била мелкая дрожь. Не от холода, но от вида жены.

Снель лежала у очага – на лавках, укрытая горой одежды и выделанных шкур. Наружу выглядывало только ее лицо, казавшееся крохотным в ареоле меха. Щеки Снель впали, под глазами темнели круги, а кожа на лбу стала как у тех диковинных куколок, которых моряки привозили издалека – снежно-белой.

Снель почти всё время спала. А когда в редкие моменты открывала глаза, в них читались страх и беспокойство.

— Убба… – хриплым голосом звала она. – Где ты…

— Я здесь, снежинка, – откликался он, находя ее тонкую руку под кипой шкур. Ладонь Снели оставалась холодной, хотя сам он изнывал от жары и в тонкой шерстяной рубахе. – Всё хорошо.

— Я не чувствую ее, – жена крутила головой в стороны, словно не могла кого-то найти. Ее рука, которую он сжимал в своей, судорожно вырывалась – чтобы снова лечь на круглый живот. – Что-то не так… Наша девочка…

— Тиныл говорит, всё будет в порядке, – соврал Убба, не поведя бровью. Неживая мимика выручила его и тут. – И с тобой, и с ребенком. Ты простужена, только и всего.

— Но живот, – Снель нашла мужа взглядом, но взгляд ее был неровным – словно какая-то пленка застила ей глаза и приходилось тратить много сил, чтобы удержать их на одном месте. – Она не движется. Она не пинает меня, как раньше, Убба. Как будто она…

Снель проглотила последнее слово и опять замотала головой. Точно это могло отогнать дурные мысли.

— Как будто она спит, – закончил за нее Убба, выбрав другое слово. – Разве будет дитя в утробе плясать, если мать нездорова?

— Наверное, ты прав, – солгала теперь она, чувствуя дурное неким материнским чутьем. – Говорить так трудно… – она вдруг тихонько улыбнулась. Одной из тех прежних улыбок, по которым он истосковался. – Если бы тот молодой Убба-шкуродер узнал тогда, что боевая Снель от болтовни начнет уставать… Он бы и не стал за ней увиваться. Кому же нужна такая слабачка?

— Мне нужна, – вполголоса уверил он жену. – И никакая ты не слабачка. Ты борешься и в конце поборешь эту дрянную хворь.

— О да, – улыбнувшись снова, она опустила веки. – Уж я-то ей покажу!

— Так-то, – Убба подоткнул русую прядку ее волос, выбившуюся из-под волчьей шкуры в изголовье. – И вообще…

— Что “вообще”?

— Вообще-то это ты увивалась за мной, – хмыкнул он. – Как хвостик.

— Вот выздоровею, – усмехнулась она одними уголками губ, – и переспорю тебя. Любишь же ты выдумывать… Как все мужчины.

— Всё, тебе надо отдыхать, – ответил он напоказ сурово. И после поцеловал ее в прохладный лоб, заканчивая разговор. – Спи, снежинка.

И она закрыла глаза – как делала уже не раз. И лицо ее, нездорово-белое, на какое-то время обретало покой. Пока вновь не вырвут из сна кошмары… и то странное ощущение в животе, так пугавшее Снель.

От сумасшедшего количества сушеных растений клонило в сон и Уббу. Отовсюду: с потолка, стен и даже с окон, заменяя хозяевам шторы, – свисали увядшие пахучие веники. Пушистые, как гусята, свертки куропаточьей травы шуршали меж коробочек северного мака, похожих на погремушки. Желтушные головки мытника ныкались за пышными облаками очанки, понатыканной тут и там. А изредка, как бы стыдясь своего одиночества, глаз резал жгучий цвет кровотворки. Были еще седые клубки ягеля, зеленые стопки монеточницы, ягоды шиповника, сморщенные как древняя ворожея…

Убба так бы и провалился в тревожные сновидения, если б ему на плечо не легла костлявая, но сильная ладонь.

— Эй, леларымкын, – шикнуло сзади, – просыпайся.

Убба вздрогнул, рука инстинктивно метнулась к сапогу – за спрятанным в нем ножом. Но спросонья охотник позабыл, что ходит по избе в одних обмотках. Что опасаться здесь некого – тоже.

— Не называй меня так, Тиныл, – Убба обернулся, холодно глянув вверх на травницу. – У меня имя есть.

— Есть, как же, – фыркнула женщина, обнажив желтые зубы. – Но твое ремесло оттого не становится краше.

Она была из чкудников – по крайней мере, из остатков местных племен, давно ушедших из долины. Вообще, чкудники часто торговали в портах Льдечии – в основном, всем тем, что можно достать из оленя, и сам Убба нередко брал у них шкуры… Но их плоские, почти безносые смуглые лица так и остались для него диковинкой. А эти узкие щелочки глаз… Многие его товарищи, как сами хвастались, любились с чкудницкими девушками, но Убба никак не мог привыкнуть к их облику. Хотя старался. Ему они казались существами иного толка. Ведь как сильно нерпа непохожа на моржа, так и маленькие и хитрые оленеводы отличались от льдечцев, светлокожих и горбоносых. А хозяйка избы так вообще – вызывала у охотника необъяснимое чувство чуждости.

— Если пришла меня поклевать, так зря время теряешь, – он свел брови. – Мне нет дела до того, что обо мне думают другие.

— Заняться мне нечем, леларымкын задирать! – всплеснула руками чкудница, и ее острые, как шипы, локти высвободились из рукавов тканого халата. Халат был такой просторный, а женщина такой тощей, что походила на пугало. Убба мысленно усмехался, что стоит лишь развязать пояс ее одеяния – и увидишь внутри две жерди, скрепленные крест-накрест.

— Так и займись… Чем должна.

Чекальван вальэгыт! – выругалась травница на своем непроизносимом наречии. – Ты совсем ни на что не похож! Встань и поговори со мной! Весь твой ум в волос на лице перешел, или ты хочешь и дальше девочку тревожить?

Убба выдохнул в медную бороду, отросшую до середины груди, но послушно поднялся. Тиныл отвела его в другой угол избы – где за перегородкой, украшенной перьями и косточками лесных птиц, помещалась ее кровать.

— Теперь-то можешь говорить? – встав в проходе, Убба скрестил руки на полном, но крепком животе. Тиныл уселась на меховое одеяло, по-чкудски поджав одну костлявую ногу.

— Плохо говорить о девочке, когда она рядом, – травница цокнула языком, и смуглая, без единой морщинки кожа еще туже натянулась на ее черепе. – Я тебе правду скажу, леларымкын. Ей недолго на этом свете осталось.

— Опять ты за свое? – рыкнул Убба, шагнув вперед. – Это просто болезнь. Снель поправится, и мы уйдем. Раз уж ты лекарка, так лечи! Любая хворь лечится, а моя Снель справится. Она сильная, уж я-то знаю.

— Недуги можно исцелить травами и грибами. Нет такой заразы, на которую лес бы не дал снадобья – то правда, – чкудница распустила пучок на макушке, и по угловатым плечам ее рассыпались черные кудри, засоренные еловой хвоей. – Но это не недуг.

— Снова та сказка? – Убба сжал кулаки, еле сдерживаясь, чтобы не расколоть хлипкую перегородку надвое. – Я всё говорю тебе, да ты упертая, как ледник. Не верю я в твоего, как там…

— Хозяина детей, – почти шепотом поправила Тиныл, выуживая сухие иголки из волос.

— Плевать! – охотник рявкнул, но тут же, спохватившись, понизил голос. – Есть только один бог – Восьмирукий, – Убба дернул себя за бороду. – Есть еще младшие божества и злые духи, да, но все они в океане владычествуют. А эта ваша долина… Она богом забыта, и ничего колдовского в ней нет!

— Хозяин детей – не добро и не зло, не друг и не тангытан… Не враг, – Тиныл покачала головой, будто зачарованная ритуалом доставания хвои из кудрей. – И уж точно не бог. Он просто есть. И покуда в Ничьей долине будут вынашиваться человеческие дети… Столько они и не будут рождаться.

— Вздор, – Убба потерял всякое желание продолжать разговор с сумасшедшей дикаркой. – Раз ты помогать не хочешь, а в долине моя дочь “рождаться не будет”, то мы уйдем на запад. Завтра же.

— Не выйдет, леларымкын, – травница смахнула сор с одеяла и подняла на охотника глаза-щелочки. – Хозяин детей вас настигнет еще до того, как покажется перевал. И своё заберет. Всегда забирает.

— Вот мы и посмотрим, – ответил Убба. Лицо его было непроницаемо, но во взгляде клокотала злоба. – А ты тут жуй кору и дальше трави свои байки.

— Эх, леларымкын… – вздохнула травница с жалостью. Но Убба уже не слушал.

Он стремительно, как северный ветер, пересек избу и вылетел в дверь – захлопнув ту за собой.

Мороз пробирал до костей, а заледеневшее крыльцо жгло стопы сквозь обмотки. Но Уббе не было холодно по-настоящему: его грела ненависть.

Всюду, куда хватал глаз, стоял бесконечный ельник – зеленый с голубым. Могучие деревья со стволами втрое толще Уббы плотно обступили избу травницы, точно не желая никого выпускать наружу. Снег еще искрился на еловых шапках, отливая цветом вареного краба, но сверкал неярко, как бы напоследок прощаясь с предзакатным солнцем.

Все следы Уббы уже давно замело – и создавалось впечатление, словно он и не выходил сегодня ни рубить валежник, ни за снегом, чтобы заварить Снель коренья с шиповником. Казалось, долина нарочно подчищала за ним все признаки его существования. Жаждала изжить.

Когда они только пришли в Ничью долину, то даже не подозревали, чем всё обернется. Убба помнил, как Снель сетовала, что ребенок распинался внутри, стоило им спуститься с горного перевала… Но они только посмеялись, мол, девочка еще не родилась, а уже бойче родителей.

Да и поворачивать было некуда. Им двоим – вернее, троим – и так чертовски повезло.

Они гостили у родных, живших выше по склону горы, когда в их деревню пришел клан Клоддсеах. Дым от пожарища поднимался до самого неба – и было вопросом времени, когда головорезам станет нечего грабить и те поднимутся дальше в горы. За новой добычей и свежими рабами.

Потому они решили бежать на юг, прочь от моря, хотя сердце Уббы сжималось от мысли, что он не скоро еще увидит Моржовый берег вновь. Горы они пересекли с дюжиной ее родственников – близких и дальних – но долина сыграла с ними злую шутку. Ужасная пурга, каких он сроду не видывал, раскидала их по лесу, словно шторм – чаячьи перья по воде. Убба, и тот остался со Снель только благодаря тому, что они ехали в одной собачьей упряжке.

Жаль, собак пришлось съесть. Пожалели только белого Гутта, любимца Уббы, и красноносую Магду – его суку. Убба тогда еще грезил вернуться домой и потому голодал сам, отдавая жене остатки собачатины. Он еще надеялся возродить стаю… Но тут явились волки.

Избу травницы Убба со Снель нашли случайно, скитаясь по долине почти что наугад. К счастью, метель ослабла, и жена заметила дым из трубы, хвостом вилявший над макушками елей. Но серые подлецы настигли их у самой хижины. Убба тогда свалил одного волчару гарпуном, другого рубанул багром… А потом завизжала Магда, пятная кровью снег. И охотника как переклинило.

Одурманенный визгом собаки, он подхватил Снель на руки и бегом внес в избу. Ему представлялось, что на месте Магды могла оказаться Снель, а человечья кровь ничуть не гуще собачьей.

Но это случилось не сегодня, и даже не неделю назад. Снег замел и алые пятна на сугробах, и могилки псов, вырубленные в мерзлой почве. А время замело душевные раны. Если б Снель не стало хуже, Убба не шатался по лесу как неприкаянный, боясь не вернуться к жене затемно. Конечно, всё равно пришлось бы остаться в избе, пока жена не родит – срок-то близился. Но, будь всё иначе, Убба пошел бы по волчьему следу. Снял по шкуре с каждого, а после… После разыскал родных. В кругу семьи Снель родила бы здоровую девочку – как предсказала ворожея – и всё бы наладилось. Вот только…

Вдруг невдалеке хрустнул снег. Убба напрягся, нащупал рукой валявшийся у крыльца дрын.

Еловые лапы, склоненные к самой земле, зашуршали впереди, стряхивая с себя белую крошку. Наконец, зеленое с голубым распахнулось и…

К избе вышел мужичок, укутанный в бурый мех с ног до редкой бороденки. Кривоватая шапка из чернобурки была натянута до самой переносицы, и наружу торчал только красный нос-слива.

— Ольф! – Убба прислонил дрын к стене, расслабившись. – Я уж думал, медведь-шатун приплелся. Бить тебя собрался.

— О, Убба! Выходит, хорошо, что я не медведь, – мужичок стянул с головы шапку, оголив морозу лысеющее темя. – А ты чегой-то тут на холоде? Гля, в портках одних!

— И правда, – слова Ольфа привели охотника в чувство, и он только сейчас ощутил, как онемели ноги. – Как сходил?

— А ничегошно так, – неуклюже перебирая снегоступами, Ольф снял с плеча связку пушистых, как тюленьи бельки, тушек. – Вон сколько косых в силки попалось!

Зайцев была всего пара, и Убба понимал, что зимой в них меха больше, чем мяса… Но зато они поедят зайчатины. Всё лучше, чем этот безвкусный зеленый суп, который варит Тиныл.

— Богато, – Убба пожал Ольфу руку в мохнатой варежке.

— Ха! – ответил мужичок. – А говорят еще, мол, за двумя зайцами погонишься…

Ольф рассмеялся, широко раскрыв рот. Когда он так сделал впервые, Убба напрягся. Он не понял, почему из нижней челюсти Ольфа торчат волчьи резцы. В оборотней он верил не больше, чем в Хозяина детей, но теперь… Теперь, когда они со Снель в одночасье потеряли и дом, и родных, Убба стал жутко подозрителен.

Это потом он увидел блестящую проволоку, скрепляющую зубы. Затем уже и сам Ольф поведал, что собственные зубы потерял нелепо – ушибившись пьяным о камни. А новые, волчьи ему приладил один покойный кузнец.

— Чегой-то ты безрадостный… – отсмеявшись, Ольф выдохнул облачко пара. – Со Снель что приключилось? Ей хуже?

— Восьмирукий миловал пока, – поминая морского владыку, Убба дернул себя за бороду, как требовал божий закон. – Давай-ка в избу, там расскажу.

***

Мужчины говорили до ночи. Убба пересказал Ольфу слова травницы, пока та ходила за снегом, и разъяснил, почему поутру они собираются уйти.

— Друже, ты мужик хороший, – голос у Олафа шелестящий из-за зубов, – вот на Тиныл и не злись. Она баба суеверная, но сердечная. Вот сколько делим с ней хибару, она ни разу ничегошечки худого мне не причинила. Да и про Хозяина детей она тебя не попусту стращает…

— И ты туда же? – нахмурился Убба.

— Да не о том я, – Ольф придержал охотника за плечо. – Уж не знаю, из-за Хозяина ль дети не родятся или еще чего… Но они в долине вправду не родятся. Я сюда мальчуганом прибыл. Так моя тётка… – мужичок зашептал. – Тоже не разродилась.

— Ты это прекращай, – Убба тряхнул плечом, пытаясь скинуть руку приятеля. – Просто совпадение.

— Да ты дослушай! – Ольф вцепился крепче, будто хотел вдавить свой рассказ в самую мышцу охотника. – За пятьдесяток лет здесь ни одна баба не разродилась. Все померли. Думаешь, почему в таком богатом месте люду так мало? И дюжины не наберется. Хотя вода пресная есть, лес – тоже, только успевай рубить. А уж дичи… – мужичок быстро-быстро закивал головой, разглядев сомнение во взгляде охотника. – То-то!

— Просто наслушались от вас, местных, россказней, вот и бегут, – Убба посмотрел на спящую Снель, и в груди стало тяжело.

— А главное-то что, – Ольф облизал острые резцы, – Хозяин детей существует! Нет-нет, погоди! Я сам его видел! Зуб даю. Свой даю, не волчий!

— Наверное, упился ты. Как когда зубов лишился – вот и привиделось, – зло огрызнулся Убба и сам себя укорил за эти слова. – Прости.

— Да ничего, – отмахнулся Ольф. – Ты мне скажи, ты медвежора видал когда-нить?

— Видал однажды, – нехотя признался охотник. – Ошивался у нас на побережье. Устроил логово в старых шахтах. Всех зверей в округе передрал – грозный хищник.

— И что же? – охнул мужичок. – Убили его?

— Люди не стали рисковать, – Убба посмотрел себе под ноги. – Завалили вход в его штольню – так он неделю выл, пока не издох. Неправильно это. Со зверем по-честному надо.

— Вона как… А если я скажу тебе, что Хозяин детей – тоже медвежор?

— И как же он тогда детям родиться мешает, если он зверь простой? – вздохнул Убба. – Путаешься ты. И меня путаешь.

— А так он непростой! – цыкнул Ольф. – Говорили, бродит по долине, жрет без роздыху, а наесться не может. Что пожрет, то и вытошнит. Вот и повадился душами младенцев питаться. Помню, лет десять назад про него ватага капканщиков с запада прослышала. Главным там был…

— Ну и к чему ты это? – зевнул Убба. – Нам вставать до зари.

— Короче, проводником они меня взяли! – зашипел Ольф. – И я воочию его встретил! Видал мельком, но сам он исполин из исполинов, борода седая, что чистое серебро, а пузо… – он перешел на заговорщический шепот. – Впалое. Как толстое, но наоборот… Ну, как бы прикипело к хребту от голода, смекаешь?

— А с капканщиками что? – мыслями Убба был уже в сборах в дорогу.

— Не знаю, – пожал плечами Ольф. – Хозяин перекусил одного – надвое, как тростинку. Все потроха выпали… И я убег. А больше не видел их никто…

— Ладно, – Убба потянулся, зевнув снова, – спасибо тебе, мужик, за интересную байку, но мне еще собраться нужно.

— Эх, друже, – вздохнул Ольф. – Вот бы ты прав оказался. Жаль, что так выходит…

— Ты меня не жалей, – успокоил его охотник. – Я тебе еще весточку с запада пришлю. Не боись, всё будет как должно.

***

Убба спал беспокойно. Всю ночь ему снилось, что Снель рожает. Что к ней вдруг вернулись силы – и она кричит, раздувая ноздри и выпучив глаза. Снель, распятая на лавках в круге света. Снель, не способная закончить начатое – родить их девочку.

Тиныл мелькала рядом – невнятным зеленым сгустком, от Ольфа же – только его образ. По-волчьи зубастая пасть, повисшая в воздухе.

А Убба стоял – и не мог шелохнуться. Он – беспомощный комок переживаний, что врос в стену избы. Безмолвный и безвольный Убба только и мог, что смотреть на мучающуюся жену. И волноваться так сильно, как можно лишь во сне.

Из окна на него пялилась чернота. Глазками воронов, собранных в многотысячную кучу. На самом деле, Убба не видел в той темени ни зги – но некое чутье вопило ему в самое ухо:

ОН СМОТРИТ.

И в тот момент, когда Снель вскрикнула последний раз и обмякла тряпичной куклой… Когда зеленый сгусток Тиныл растаял как дым, а звериная пасть Ольфа рассыпалась зубами по полу… Тогда в окне вспыхнули два бледных шара, и каждый – с кулак Уббы. Они вращались беспорядочно: словно норовили закатиться по-покойницки, но владелец их никак не мог расстаться с жизнью.

И тут глаза обрели будоражащее спокойствие.

Влажные и пухлые, как кроличьи почки, они замерли, смотря сквозь Уббу размытыми пятнышками зрачков. Убба точно знал: они уставились на Снель.

Уставились с мрачной, уравновешенной жаждой. Будто так же ясно, как и его жену, могли видеть будущее. И в этом будущем – холодном и одиноком – всё было предрешено.

***

Убба проснулся внезапно. Будто дали пинка. Не осознав до конца, что уже перемахнул границу сна и яви, стал судорожно искать жену. И нашел. Всё там же, на лавках.

Она не кричала и не корчилась – но Тиныл неизменно стояла рядом. Чкудница читала нараспев какую-то молитву. Хоть она читала ее на своем непроизносимом наречии и Убба не понимал смысла, на душе становилось погано.

— Что… – запнулся Убба, пытаясь стряхнуть остатки сна. – Что ты делаешь?

Тиныл замолчала и обернула к нему плоское лицо.

— Девочка вот-вот разродится, – тихо объяснила она. – Но матерью не станет. Да и вообще перестанет быть, – травница пожала плечами. – Надо проводить ее в последний путь.

— Прочь! – грубо оттолкнул ее охотник. Чкудница с трудом устояла на ногах – взмахнув рукавами как крыльями.

Убба припал заросшей щекой ко лбу жены. Кожа ее была холодна, и Снель немигающим взглядом буравила потолок.

— Медвежонок, это ты? – сглотнула Снель, смотря в ту же точку.

— Да, снежинка, – бесцветным голосом ответил он. – Это Убба. Здесь, с тобой.

— Это хорошо, – сказала она таким обреченным голосом, что совсем не вязалось со словами. – Я ничего не вижу… Может, я сплю?

— Как же так, – у Уббы похолодело в кишках. – Совсем ничего?

— Почти ничего, – зашевелила губами Снель. – Я думала, в доме темно, но Тиныл… Здесь не темно, правда?

— Правда, – выдавил Убба, с ненавистью зыркнув на травницу. – Такое бывает. Это пройдет…

— Живот как окаменел, – перебила Снель с пугающим хладнокровием. – Внизу всё ноет, но я не могу. Ничего не могу, понимаешь?

— Тебе нужен отдых, – вновь соврал Убба, сцепив зубы. – Ребенок сам попросится, просто время не пришло…

— Тебе не понять… – рот Снель дернулся. То ли в сломанной улыбке, то ли от боли. – Убба, можешь пообещать?

— Что пообещать, снежинка?

— Что, если я не смогу… – она опустила веки. – Ты уйдешь с нашей девочкой из долины.

— Брось это, – понизил голос охотник. – Мы уйдем втроем.

— Тебе не понять, – повторила она. – Я, знаешь, соврала тебе. Я вижу кое-что в темноте…

Убба нетерпеливо дернул себя за бороду. В руке осталась прядка рыжих волос.

— Глаза, – объяснила Снель. – Такие большие и светлые… Как две луны. И… – она закашлялась, – смотрят на меня. Как… в самую душу лезут… Зовут меня.

Она задохнулась кашлем. Веки ее распахнулись, и под ними читалось замешательство, смешанное со страхом.

Убба весь онемел. Он не стал перечить Тиныл, которая кинулась к кровати и принялась поить жену из глиняной кружки. Только стоял и думал: о тех блеклых, пухлых глазах, что пришли и к нему этой ночью.

— Хозяин близко, леларымкын, – прошептала чкудница, вытирая зеленую заварку с губ Снель. – Времени мало, но…

Но Убба, сняв с кипы шкур свою тюленевую шубу, молча вышел наружу.

На самом пороге хижины, перекрикивая ледяной ветер, он выругался. Он клял суеверную дикарку, болезнь жены, чертову долину и обзывал Хозяина детей такими грязными словами, что на елях чуть не желтела хвоя.

Убба проклинал жестокую судьбу, пока не охрип. А потом, смахнув с бороды и усов иней, вдруг остолбенел. Придя в себя, он в три гигантских прыжка настиг края ельника, рухнул в снег у заметенных корней дерева – и не поверил своим глазам.

В хрустком насте отпечатались следы. Гигантские, с голову медведя, с широко расставленными пятью пальцами – словно морские звезды, они вереницей уходили вглубь леса. Убба водил пальцем там, где снег продавили подушечки лап, обследовал черточки вокруг, оставленные длинным свалявшимся мехом.

И его пробрала дрожь. Не от страха и не оттого, что пятки снова жгло сквозь обмотки.

Он видел следы медвежора лишь единожды – тогда, на Моржовом береге. Но сегодня он видел их опять.

— Я выслежу его, снежинка, – Убба зарылся рукой в пятипалый след. – Ты только подожди.

***

Поленья потрескивали в костре, сложенном в сердце ветровала. Света едва хватало, чтобы видеть края их стоянки, и искры пугливо, как плодовые мушки, спиралью уносились к звездному небу.

Но Уббе было достаточно. Он уже подточил зубья гарпунов до бритвенной остроты, смазал лезвия медузьим маслом, осмотрел багор и, любовно завернув в липкие от жира полотна, оставил инструменты ночевать. Громоздкий гарпомёт был разобран и собран заново, смазан вонючей ворванью и убран в сани-волокуши.

Ольф с неподдельным интересом следил за тем, как Убба кропотливо проверяет снаряжение. Для него, не покидавшего долину почти всю жизнь, льдечские охотничьи “приспособы” были чем-то вроде ведьмовских амулетов. Иногда он спрашивал Уббу, что это у него в руках и как работает, на что охотник скупо пояснял, не отрываясь от работы.

Ольф пошел на охоту не от большого желания – просто Убба оказался убедителен. Ольфу не хотелось брать на себя вину за смерть Снель, пусть даже самую малость вины, а вот призрачная надежда освободить долину от мертворождения грела его старое сердце. Ольф, хоть сам и стыдился своей мечты, грезил о семье. Женщину для того он так и не нашел, а соседка-чкудница порой пугала его до чертиков, отбивая всякое желание. Зато шанс понянчить “дитятю”, пусть и чужую, заставляла его волчью пасть расплываться в улыбке.

Да и спрос с него был небольшой: показать дорогу. Убба и так успокоил мужичка, мол, тот волен бежать сразу, как объявится Хозяин. Ольф храбрился, конечно, но для себя решил твердо: как только увидит серебряную бороду чудовища – свалит.

— А это вот чего? – поинтересовался Ольф, когда Убба стал раскладывать на подстилке мешочки и склянки. – Травки какие?

— Нет, – буркнул Убба. – Звериная помощь.

— Ого, – мужичок приоткрыл зубастый рот. – Это как ты туда животинок засунул? Малютки, чтоль?

— Нет, – снова отрезал охотник. – Звери мне помогают после смерти. Если убить правильно, дух к останкам привяжется. И поможет.

— Чур тебя! – Ольф сплюнул, но слюна повисла меж волчьих резцов. – Колдунство к добру не приводит!

— Сразу видно, ты только по рождению льдечец, – фыркнул Убба, развязывая мешочек. – Восьмирукий бог сам умер когда-то, но не всплыл, а стал править в пучине моря. Смерть – это не конец, а возможность. Если ты умер правильно, конечно.

— И как же это… Ну, правильно?

— Вот тут толченая печень песца, – Убба растер между пальцев черный порошок. – Вымочена в морской воде и привязана наговором ворожеи. Смерть песца убивает звуки, ведь сам он ходит бесшумно.

— А это вот? В пузырьке том.

— Моча росомахи, – терпеливо ответил охотник. – Слита после смерти и закопана в гальке на берегу. Как росомаха убивает добычу, так и моча ее убьет мой запах.

— А вон там… – начал было Ольф.

— Масло из серой медузы, – опередил его Убба. – Выдержал на китовьем кладбище. Медуза сама глаз не имеет, потому масло из нее лишает зрения.

— А…

— Моя очередь спрашивать, а твоя – отвечать, – Убба принялся рассовывать звериную помощь по кармашкам на поясе. – Расскажи мне о Хозяине детей. Как его капканщики хотели взять?

— Вестимо, как! Капканами, – развел руками Ольф. – Главным-то у них, как сейчас помню, был Хрольд Краснолицый…

— Краснолицый? – хмыкнул Убба. – Лицом к печи спал?

— Да нет же, – Ольф варежкой прихватил с кострища кружку. Донеся ее до своей лежанки, мужичок заохал от боли и чуть не расплескал варево из сушеных грибов. – Чтоб тебя, чарка плешивая! Ай, прости, друже. Так вот, Хрольд тот пятно имел родимое. И когда свирепел – а свирепел он частенько – становилось оно яркое, как огонь!

— А дальше-то что?

— Так вот, – Ольф подул на кружку, из которой валил густой пар, – по следам мы долго блуждали. Хозяин будто нарочно нас путал, кругами водил. Хрольд тогда много зверей закапканил. Даже есть не всех успевали. Многие туши просто побросали или к деревьям подвесили… Ну, чтоб Хозяина детей позлить.

— Не одобряю, – Убба исподлобья глянул на Ольфа.

— Так и я тоже, друже! – поспешил исправиться тот. – Я уж предупреждал, чревато, мол. Да разве ж они меня слушали? Ну, так-сяк мы вышли-таки на верный след. Он нас к большой сосне привел, что на чкудницком могильнике росла. Она еще тогда мертвая и сухая была, а уж теперь и развалилась никак. Зато следов медвежоровых – тьма тьмущая…

— Ну и?...

— Ну и тут он появился! Хозяин-то, – Ольф отхлебнул варева и утер бурую струйку, сбежавшую по всклокоченной бороденке. – Как только Хрольд с парнями там стали ловушки крепить, вдруг снег пошел, метель, у-у-у! Рёв Хозяина стоял – уши закладывало! Возник из ниоткуда, жуткая громадина. Мужики отбивались как могли, да разве с таким сдюжишь? Вот я и…

— Убёг, – закончил за него Убба.

— Зато живёхонек, – пожал плечами Ольф. – А капканщики людьми худыми были. От природы можно только по необходимости брать… Так Тиныл говорит.

— Хоть в чем-то она права, – нехотя согласился Убба, но мысленно попомнил травницу крепким словцом. – Надо б узнать, как там Снель. Птица у тебя?

— А то! – Ольф спешно осушил кружку и передал охотнику кривенький сверток.

Развернув ткань на снегу, Убба почуял знакомый запах высушенных останков. Перед ним лежала давно убитая им птица-тупик. Черно-белый пух ее почти весь вылез, на крылышках осталось всего по несколько перьев – да и те поистрепались. Под твердой серой кожей угадывались очертания тонких костей, а лапки, некогда перепончатые, обломились и потерялись в одном из походов. И только крупный клюв отливал всё тем же ярко-оранжевым цветом.

Убба вложил в полураскрытый клюв тупика чернильную горошину. Потом прочитал наговор, отчего по телу пробежали мурашки – и выдохнул в рот мертвой птицы.

Сначала не произошло ничего.

А потом птица вдруг встрепенулась. Взмахнула ветхими крыльями, дернула обрубками лап. Шея ее хрустнула – и изогнулась так неестественно и нелепо, как могли позволить только позвонки мертвеца. Голова тупика повернулась к Уббе боком, выжидающе уставившись на него пустой глазницей.

Убба потрепал мертвечинку по сухому зобу, и та послушно раззявила клюв. Охотник, похвалив ее полушепотом, прижался к тушке ухом.

— Гу-а-а-а, – слабо прохрипело истлевшее горло, обдав щеку старой пылью. Тупик прогудел так еще пару раз, прежде чем птичьи звуки сменились человеческой речью. – Леларымкын… – раздалось отдаленно и сухо, – ты слышишь?... Гу-а-а…Оно звучит?

— Слышу, – холодно ответил Убба. – Поднеси птицу ближе ко рту.

— Она ломается. У нее отпал ягылгын.

— Плевать! – прошипел Убба. – Пусть хоть все отпадут, что бы это ни было! Как Снель?

— Тоже плохо, – прохрипел тупик голосом, отдаленно напоминавшим Тинылин. – Ее тело наружу детеныша толкает. Но сама она…

— Дай мне ее, – почти прорычал он. – Сунь ей птицу!

— Никак, – ответила чкудница, и Убба ясно представил, как та пожимает плечами. – Я ее опоила травами. Так ребенок пойдет не сразу... Сейчас девочка спит.

— Проклятье, – Убба прикрыл глаза, сжав птицу до скрипа. – Трава твоя не сделает ей хуже?

— Хуже – нет, – прогудел тупик. – Мать моя давала травы сестрам, когда им туго рожалось. Только сестры не в долине разрожались, леларымкын… Детеныш болеть может, когда родится. Но если твой родится сейчас, и так неживым будет.

— Сколько у нас времени?

— Не знаю. День, леларымкын. Два дня – уже много для нее. Она измучена, бредит…

— Дай мне день. На второй я вернусь.

— Не моя воля… Гу-а! Хозяин уже зовет ее… Гу-а-а-а…

— Уж постарайся! – прокричал в птицу охотник. – Напряги свои тощие руки, Тиныл! Ведь иначе это твоя шкура будет…

Но тупик уже перестал хрипеть. Безглазая голова склонилась к груди, крылья сложились, а лапки судорожно затряслись – чтобы окоченеть снова.

Убба шумно выдохнул, прикрыв веки. Закутал застывшую птицу в ткань и бросил рядом.

Ольф не сразу нарушил вязкое молчание.

— Всё как надо будет, друже, – неуверенно сказал мужичок. – Вот увидишь, завтра уж…

— Ложись спать, – безжизненным голосом отрезал Убба. – Сначала буду караулить я.

— Но… – начал было Ольф, посчитав, верно, что недостаточно приободрил товарища.

— Разбужу тебя, – тяжелый взгляд охотника словно раздавил Ольфа. – И ты меня сменишь.

— Да, да… – быстро сдался тот. – Добр… Кхем, ночи тебе.

Мужичок спешно закутался в пухлый меховой мешок – так, что видно было только макушку лисьей шапки. Он засопел скоро, и Убба остался наедине с треском костра, шумом леса… Но главное – наедине со своими мыслями, где одна сменяла другую быстрее ездовых псов. И каждая новая мысль превосходила прежнюю в своей мрачности.

Этот мрак сначала ошеломил Уббу. Потом парализовал.

А после – прочно поселился в его голове.

***

Снег валил с неба густо. Покрывал деревья толстым одеялом, а те, когда его насыпа́лось чрезмерно, будто отряхивались. И тогда целые пласты рыхлой белизны падали на мужчин сверху. Ольф в такие моменты начинал суетливо обмахиваться шапкой, утирать лицо. Убба же упрямо перебирал снегоступами, таща волокуши следом – будто борода его не заледенела сосульками, а талая вода не жгла щеки.

Ближе к вечеру снег замел и того гуще, но вскоре глаза охотника привыкли к роению снежинок перед лицом. Под лучи заходящего солнца ели расступились перед Уббой, как бы приглашая ступить на дно оврага. Его крутые склоны были голы, что бесстыдная девка, и только чахлые сосенки торчали из промерзшего песка. Внизу, под толщей снега наверняка замерзло русло родника. А на самом верху холма, где овраг брал начало…

— Бабушка Сосна! – Ольф, раскрасневшийся от долгой ходьбы, выдохнул паром. – Смотри-ка, стоит еще, карга старая! Не рассохлась! Вон, на темечке кургана, вишь? Где ручей начинает землю рыть…

— Нам туда? – тон Уббы был не теплее той ручейной воды.

— А то, – закивал мужичок. – Там-то капканщики Хрольда и были, когда я… Ну, это, убёг.

— Чертов снег, – сплюнул охотник. Он двинулся в холм, таща волокуши по самой кромке ельника. – Все следы замёл.

— Да уж, друже, не свезло… – нагнал его Ольф, шмыгнув красным носом. – Еще и пурга зачинается. Скоро – зуб те даю – и Сосну-то Бабушку потеряем из виду.

— Молись, чтобы так не случилось, – Убба дернул себя за бороду. Медный волосок сорвало с его пальцев и порывистым ветром уволокло куда-то назад. – Не хотелось бы в метель сверзиться в этот овраг.

— Тьфу на тебя, скажешь еще! – Ольф поморщился, словно съел что-то кислое.

— Ладно, – остановился вдруг Убба, когда ели уступили землю редким корявым соснам, а склон стал заметно круче. – Дальше просто так не пойдем.

Охотник распахнул толстую тюленевую шубу, подшитую моржовыми кишками от ветра и влаги, и зашарил по поясу. Наконец, нащупал нужный пузырек, вынул зубами пробку, налил на суконный платок чистой янтарной жидкости – и как следует промокнул сначала лицо, потом шею, подмышки…

— Твоя очередь, – Убба протянул тряпицу Ольфу. – Росомаха.

— А это обязательно? – потоптался тот на месте.

— Если хочешь стать наживкой, то нет, – ответил Убба. – Медвежор слаб на нюх, но ты взмок так, что зверь тебя издалека почует, – охотник отвел руку назад, словно намеревался заткнуть платок за пояс. – Ну, твое дело…

— Погоди! – выпучил глаза Ольф. – Шуткую ж, друже! Давай скорее…

Пока Ольф обтирался мочой, погода испортилась. Ветер завыл в верхушках сосен, стал мотать их обкорнанные кроны. Снег повалил с новой силой, и внизу, в ложбине оврага уж стояла непроглядная белая хмарь.

Убба высыпал на ладонь горсть песцовой печени, размял порошок между пальцев – и взмахнул у ног. Вьюга подхватила прах, разметав вокруг черным облаком. Толченая печень пристала ко всему: к сапогам, шубе, шапке Ольфа, – и даже к полозьям волокуш. И на миг стало мертвецки тихо.

А когда оглушающая тишина отступила, Убба стал подниматься по склону. Он отчетливо слышал скрип сосновых ветвей, шелест снега и даже беспокойное тявканье белки где-то наверху. Но они с Ольфом – вместе со всей их поклажей – будто исчезли. Шли по снегу беззвучно, как призраки. И только следы снегоступов да резь мороза на коже напоминали, что они еще не покинули этот мир.

Не дойдя сотни шагов до верхушки холма, Убба остановился. Он внимательно вглядывался во что-то у корней Бабушки Сосны – и вдруг повел волокуши вбок. Туда, где сосновый бурелом улегся уродливым заснеженным шалашом.

Приткнув сани у лежачего ствола, он выволок на снег гарпуны, багор, гарпомёт… Ольф хотел что-то спросить – но печень песца убивала все его слова. Он нелепо разевал рот, махал руками, чуть ли не пританцовывая вокруг Уббы, но тот его не замечал.

Охотник засыпал в рот горсть песцовой печени – и, сплюнув в ладонь, растер по дугам, лапам и вертлюгу гарпомёта. Надавив всем своим весом, прочно вонзил острые лапы в затвердевший снег. Потом приладил к дугам тетиву – из кожи оленя, утопленного в проруби. Гарпун, смазанный маслом медузы, был скормлен жадной глотке гарпомёта. От хвостовика гарпуна Убба протянул длинный, толстый трос-линь – и накрепко, морским узлом примотал к павшему стволу.

Наконец, Ольф не выдержал и похлопал Уббу по плечу. Охотник лишь показал рукой вперед и ввысь да вновь налег на ложу гарпомёта.

Солнце уж село, и луна только-только лизнула снег холодным светом – как тут было что-то рассмотреть? Но Ольф прищурился.

И тут же, вздрогнув, больно прикусил язык: у самых корней Бабушки Сосны двигалось пятно.

Пятно это, больше медведя и темнее самой ночи, то припадало к земле, почти прячась за бровкой холма, то опять поднималось над снегом. И когда оно вытягивалось вовсю, раздавался сочный хруст. Как тогда… Когда Хозяин раскусил капканщика пополам.

Убба не заметил, как позеленел Ольф.

Его охота началась. А значит, теперь существовали лишь двое: он и тот зверь.

Охотник не торопился. Когда темный силуэт медвежора впервые появился из-за холма, он повернул вертлюг вправо. Потом сверился с ветром, крутанул еще, взяв чуть левее… И когда зверь вынырнул второй раз, навел гарпомёт по высоте...

Убба затаил дыхание. Сердце гулко отдавалось в кадыке, а горло пересохло. По спине прошли мурашки. Словно само тело Уббы понимало: этот зверь – не добыча. Это спасение Снель.

И вот медвежор показался в третий раз. Тут же опустился рычаг гарпомёта, распрямились дуги, и орудийное рыло молча выплюнуло гарпун. Убба, закусив губу, следил, как воздух со свистом пронзает линь.

Раздался ужасающий рев. Что-то между рыком медведя и воем раненного человека. Темное пятно дернулось, пропало за холмом – но линь судорожно натянулся. Трос струной резал снег, будто впиваясь в него до самой мерзлоты. Убба победно вскричал – но крик этот был беззвучен. Подхватив с земли багор, он перемахнул через бурелом и скрылся в метели.

Он настиг зверя там же, где его настиг наконечник гарпуна. Снаряд прочно вошел в гривастую холку медвежора. Чудовище било когтистыми лапами по сугробам, мотало лохматой головой, тщетно кусая перекрученный линь. Но тот только натягивался сильнее – и гарпун приносил новую боль.

Убба обошел медвежора кругом, переступая через ошметки лосиной туши, которую не доел зверь… Но чудовище не замечало Уббу. Бывало, оно оборачивало к охотнику плоское складчатое лицо – толстолобое, с узкими ноздрями и широкой пастью от одного мохнатого уха до другого. Тогда Уббе казалось, что есть в медвежоровой морде что-то неуловимо человеческое… Или дело в беспомощно-тупом, невидящем взгляде его огромных глаз?

Когда медвежор дотянулся зубами до гарпуна, открыв шею, Убба скакнул вперед. Он на выдохе ударил багром по дуге. Острый крюк врубился в заснеженную гриву пониже пасти – и застрял.

Медвежор завыл как ошпаренный. Поднялся на задние лапы – и Убба повис на древке багра. Но даже его веса не хватило, чтоб высвободить крюк, увязший в крепком мясе чудовища.

Убба уже начал молиться Восьмирукому – медузы хватит ненадолго. А как только зрение твари прояснится и она разглядит Уббу…

Но тут тварь мотнула головой.

Убба, еще держась за древко, впечатался в надутое брюхо зверя. В нос врезался ядреный запах мускуса и кислого молока; сверху капнула горячая кровь. Заиндевевшая шерсть больно оцарапала лицо, но Убба не выпустил оружия.

Упершись ногами в медвежоров живот, он оттолкнулся что было силы и… Рухнул в снег.

В спине горело, перед глазами стало на миг темно. Но когда Убба снова смог видеть, он разглядел, что багор-то вон – лежит перед ним. Окровавленный, надломленный, но…

Медвежор с гортанным бульканьем пал навзничь, и холм содрогнулся. Кровь с паром валила из разорванного горла зверя. Быстро алел снег.

Лицо Уббы не дрогнуло в улыбке, когда чудовище затихло, уставившись пустым взглядом в лунное небо. Но внутри он ликовал. Ведь смерть этой твари означала спасение Снель! Если, конечно, не врали глупые суеверия Тиныл. А если врали – всё еще лучше! Значит, она просто больна и поправится. Но нет, черт подери! Следы у хижины, медвежор на том самом холме, где сгинули капканщики… Пусть в чкудские легенды Убба не верил, еще меньше он верил в такие совпадения.

Но радость скоро оставила его. Сразу, как только он смахнул с бороды медвежора снег: под ним она оказалась бурой. Не “седой, как серебро”. Да и пузо было совсем обыкновенным, только надутым от лосятины.

Убба еще сомневался, пока не рассмотрел медвежорову грудь. Меж оледенелых колючек меха торчали сосцы, набухшие от молока.

— Самка… – прошептал он.

— Это не он, друже! – раздался визгливый крик Ольфа, к которому тоже вернулся голос. – Не он это!

Со стороны Бабушки Сосны послышался писк. На дрожащих ногах Убба, перебирая разбитыми снегоступами, поплелся к дереву. В голове у него было пугающе шумно. И этот шум не отпустил, даже когда он заприметил меж мертвых корней нору. Внутри вертелись маленькие мохнатые зверьки – три, четыре… Нет, пять крошечных гривастых зверят с плоскими мордами. Они попискивали, напоказ рычали на человека – но тут же притихли, когда Убба потянулся к сапогу.

Он колебался, левой рукой до боли щипал себя за бороду. Хозяин детей не любит напрасной резни, а значит, убить невинных – верный способ его выманить, так? Уббе тоже это противно, но чертово лесное отродье не дало ему выбора. Вечер уж на исходе, Снель остались считанные часы!

Выходит, либо она и их дочь, либо эти невинные звереныши с жалобными глазками? Перед таким выбором его ставит Хозяин?

— Гу-а… – вдруг захрипело под тюленьим мехом. – Гуа-а-а-а!

Охотник не помнил, как поднес к уху тупика, изломанного в бою с медвежорихой.

Тиныл что-то причитала, говорила необычно много и долго. Но Убба запомнил только три слова:

— …она умерла, леларымкын.

А потом птица упокоилась окончательно. Раздавленная сапогом Уббы.

— Я… – донеслось сзади лепетание Ольфа, наконец поднявшегося на холи. – Мне очень жаль, друже… Я вправду не…

— Уже не важно, – покойницким голосом ответил Убба и вытащил из-за голенища нож.

— Но… Зачем?... – забеспокоился Ольф.

— Чтобы отплатить, – он сел на корточки перед норой. – Самка и пять детенышей. За мою жену и моего детеныша.

— Так ты ее не вернешь, друже, – умоляюще прошептал мужичок. – К чему такая жестокость?

— Не верну, – обернулся Убба, и Ольф отшатнулся в страхе. Глаза охотника странно блестели, а левый уголок рта загнулся кверху в жуткой полуусмешке. – Но уж больно хочется посмотреть на этого вашего Хозяина. Поглядим, так ли он не любит напрасной резни…

***

Когда последний, пятый гривастый трупик был свален к мертвому телу самки, Убба сходил к бурелому и вернулся. Он установил гарпомёт прямо за Бабушкой Сосной, обмазал его печенью песца, а себя – мочой росомахи, и стал ждать. Ольф же прижался к сухому стволу застигнутым зайцем.

— Ты, верно, думаешь, я обезумел? – спросил Убба, нарушив тишину.

Ольф промолчал.

— Так вот, я помню о своем обещании, – заверил его охотник. – Как покажется Хозяин, можешь бежать.

Ответа снова не последовало, но из-за сосны послышался стук разномастных зубов.

Вскоре метель повела себя странно. Она как бы сжалась в один снежный сгусток, клубком переминаясь у самого обрыва. Вдруг ветер умолк – и стало так тихо, словно всю долину засыпало печенью песца.

И на месте снежного облака появился ОН. Исполин исполинов, он был вдвое выше медвежорихи, а брюхо его – вдесятеро тоще. Брюха-то и не было: лишь мех, прилипший к позвоночнику. Своими размером и сединой Хозяин напоминал целый ледник – но из чистого серебра. Морда его терялась в густой бороде, а та перерастала в гриву… О-о, Убба напоит снег его кровью.

— Хозяин? – спросил Убба, хотя это было лишним.

— Д-да… – всхлипнул Ольф. – Ой, мамочки…

— Ну что ж, друже, – оскалился Убба половиной рта. – Беги.

Ольф нехотя отлип от Бабушки Сосны и на негнущихся ногах, ломаными движениями стал обходить ствол за спиной Уббы.

Хозяин же остановился у сваленного льдечцем “могильника”, обнюхал остывшие туши медвежоров. Гигантской пятипалой лапой толкнул тело медвежорихи, но та не двинулась.

— Т-только дай мне уйти… – попросил Ольф, ставя ногу на корень.

— Всё как надо будет, – пообещал охотник.

Хозяин повел головой из стороны в сторону, но гарпомёт был хорошенько обложен сосновыми ветками.

Ольф же начал спускаться. Он неловко сел на землю в развилке корней и уже хотел ступить ногой на обледенелый уступ…

Как Убба с размаху пнул его меж лопаток. Так было надо.

Мужичок ойкнул и кубарем покатился вниз. Ольф пришел в себя от боли и удивления только у самого низа – прямо на той площадке, где Убба бился с медвежорихой.

Хозяин услышал его. И пугающе молча приближался.

Ольф закричал и попятился ползком. Чудовище будто и не пыталось его догнать – просто брело к нему, оставляя за собой кровавые следы-звезды.

Это придало Ольфу надежды, и тот ускорился. До той поры, пока ладонь его не скользнула по крутому склону оврага, чуть не сорвавшись – и он закричал. Шапка из чернобурки слетела с его головы и скрылась в белоснежной бездне.

Но Хозяин не спешил нападать. Он привстал на задние лапы и утесом навис над мужичком. Тот превратился в сплошной комочек ужаса, а потом вдруг расширил глаза, изумленно глядя на чудовище снизу-вверх.

— Прости, Ольф, – выдохнул Убба, отжимая рычаг гарпомёта.

Гарпун молнией врезался в Хозяина – и Убба опешил.

Стальной наконечник сверкнул у самой шкуры медвежора… И отскочил. Дернулся в воздухе, насколько хватило линя, и ухнул в снег.

Хозяин взревел – и рев его был подобен грому. Он сотряс весь холм, нет – всю долину. Закачался ельник внизу, стряхивая снег с голубых верхушек, а Уббе на спину посыпалась старая сосновая кора.

Хозяин в исступлении махнул здоровенной лапой – и Ольф исчез в белой хмари оврага. От него на снегу остался лишь бронзовый блеск в россыпи красных брызг. Волчьи зубы на проволоке.

Убба дрожащими пальцами вложил в гарпомёт новый снаряд. Натянул – выстрелил.

Гарпун стукнул о самую пасть серебряного чудовища.

И расколотым был выплюнут. С той легкостью, с какой Убба выплевывал рыбьи косточки.

Больше охотник не сопротивлялся. Он так и остолбенел на том же месте, где стоял. Он до последнего не верил, что в мире бывает что-то неуязвимое. И правда сломила его, размазала о реальность со всей жестокостью, на какую способна она одна.

Последним, что увидел Убба, было лицо Хозяина детей.

Двуцветное лицо в обрамлении серебряной шерсти. И два бледных глаза, влажных и пухлых, как кроличьи почки. Один глаз – среди кожи серой, что у мертвеца. А другой – на красном родимом пятне, ярком точно огонь.

Когда зубы Хозяина сомкнулись за ним, Убба на секунду вспомнил Снель. Жаль, что ни она, ни их дочурка не погибли в море и не могут пировать в подводных чертогах Восьмирукого. Вместо отцовских объятий его щупалец их ждут лишь холод и вечная ночь. Им уготовано вечно блуждать по ледяным пустошам Истглетча… Но Убба найдет их и согреет.

Ведь его – Уббы – тепла хватит на них троих.

***

Когда Убба очнулся, то понял, что голоден до помутнения рассудка. Хоть бы соринку в рот положить. Тогда он согнулся пополам, ползя по снегу на четвереньках… Но стало только хуже.

Его вырвало.

Но только он сглотнул и разлепил веки, то поневоле ахнул. Перед ним, свернувшись калачиком, в луже желудочной слизи лежал маленький человек. Не больше лемминга.

Человечек зашевелился и с трудом сел. Так неуклюже, словно разучился это делать.

Борода его была седа, как серебро, а лицо отмечено красным родимым пятном. Он был дряхлым стариком: морщины да кости.

— Не так уж просто найти здесь душегуба и грешника, – человечек слабо ворочал языком, но в голосе его еще звучали свинцовые ноты. Отзвуки былого величия. – Рад я тебя видеть, брат, – старик закашлялся, – как только грешник грешнику может быть рад.

Его язык был знаком Уббе, но значения слов почему-то ускользали от него. Тогда Убба огорчился и прижал старика лапой. Тот закашлялся сильнее.

— Наконец-то покой, – на губах человечка выступила кровь. – Я, Хрольд Краснолицый, передаю тебе свое бремя. Пока не найдется дру…

В животе закрутило, и Убба потерял терпение. Он опустил голову книзу и съел старика. Тот даже не вскрикнул – только захрустел на зубах. Но Убба – так ли его зовут? – не смог проглотить. Его стошнило снова. Снова человечком, но тот уже не издавал звуков. Еще и запачкал ему рыжую гриву. Невкусный.

Невкусным был и звук “Убба”. Уб-ба. Как стон желудка. Плохо, голодно.

Большая сосна пела ему. Пели черепа хороших людей с узкими глазами. Они там, под сосной. Закопаны в земле. Они говорили, его зовут Эвынмилгыльын. Хозяин.

Тогда он ощутил приятное тянущее чувство под языком. Там собиралась слюна. Где-то далеко, на краю Его Долины зародилась маленькая жизнь. Из маленького человечка появится человечек еще меньше.

И если Хозяин поспешит, то успеет наесться их раквачан. Дух.

Большая сосна пела, что плохие люди губят Долину.

А значит, им здесь не место.

+14
19:04
1678
Атмосферная история, хорошо. Люблю нюансы и детали о профессии. Интересно, язык настоящий или выдуманный? Про северные племена тоже интересно читать.

Черепа с узкими глазами получились — парадокс, но потом подумалось, может, это местные создали монстра, чтобы пришлые не задерживались? А стать им может только плохой из плохих, что ли? И Убба не стал бы таким, если бы не убил детёнышей? Или он раньше успел стать грешником? В общем, вопросики остались.
21:28
+2
Невероятно красиво, жутко, завораживающе. Прекрасный слог, герои живые, получила огромное удовольствие от прочтения. Думаю, рассказ выйдет в полуфинал, удачи!
21:44
+2
Замечательный рассказ, просто не оторваться! Все получилось: и сюжет, и персонажи, и экшен, и описания суровой природы.
08:56
+1
Атмосферная и неприятная история. Такое любят читать почитатели ужастиков вроде меня. Уж знамо лучше, чем «хеллоуин», " Хеллоуин убивает" и ещё один — села, называется, на выходных вечерок без детей скоротать, нудятина оказалась, а не ужасы, хоть и в топ лучших входит, вот по этому рассказу сняли бы фильм это да, это был бы, ужастик.
01:45
+2
Жуткая и богатая, как соболиный мех, история. Про передачу ужасного бремени, закольцованный северный ужас. Написано классно, читать интересно, желаю удачи этому рассказу!
15:14
Слушайте, история классная, но я немножко не понял, почему это Убба стал Хозяином? Ведь, насколько я понял, грешник искал грешника и в него переселился.
А Убба стал грешником уже позже Ольфа (когда тот сбежал от всех), и, по идее, Ольфу бы стать Хозяином — они же встретились чуть раньше, чем с Уббой.
Но это так, размышления…
Стилистически очень здорово!
07:45
+1
Вот тут к скорбной участи героя претензий нет, объективно крякнулся.
Рассказ интересный, читается складно, однако некоторые метафоры типа крабов, почек, льды на Моржовом берегу от стылого прибоя Северных морей — сбивают с ритма, и отвлекают, когда начинаешь себе представлять, что это такое, и примерить к описываемому предмету.
Не понял, чья по итогу была самка-то? Если Хозяин типа дух, медвежоры просто оказались случайно не в том месте, в не то время? А если Хрольд старел, получается Хозяин мог умереть от старости, если бы не оказалось сменщика… Однако если верить знахарке, это просто какое-то нечто, ну ладно, будем считать, что это необъяснимая потусторонняя сила, принимающая определённый образ, как у Лавкрафта. Пожалуй, да, можно отнести к этому жанру. Автор — молодец.
10:28 (отредактировано)
Есть ошибки вычитки. Но в целом написано хорошо. Автор — опытный конкурсант. Чудесненько проэксплуатировал тему родильных страданий и детской смертности. А вот поубивал всех зря. Жанр жанром, но в жюри сидят добрые) люди…
Много лишних описаний в этой сказке. И финал не совсем понятен. Особенно связь «хороших» людей и «плохих». Старуха говорила, что в долине вообще дети не рождаются. Ни у аборигенов, ни у пришлых. К чему тогда последнее предложение?
Из группы рассказ выйти должен. А вот дальше — зависит от количества соли на литр. Пересолил автор или не пересолил. Этот конкурс не имеет направленности, но хоррор и кучи бесполезных трупов здесь редко прокатывают. Здесь любят, чтобы хромые собачки в конце истории были накормлены обретенными заботливыми хозяевами.
Извините, опять промахнулась с телефона. Вам плюс и тут согласна с Вами.
15:06
А, ничего страшного. У самого бывает.)
11:20
+3
Да, очень хорошо.
На уровне двадцатки лучших.
12:39
+1
То есть где-то тут спрятаны еще девятнадцать рассказов примерно такого же уровня? Да вы оптимист)
17:39 (отредактировано)
-1
Какого уровня? Такого? Больше двадцати найдётся. Только повылетают на пороге самосуда большинство из них.
Одни за кровавые кишки, другие за нудность и депрессуху.
17:45 (отредактировано)
если найдете хоть один, пришлите мне, пожалуйста.
я сама пока нашла штуки две.
18:03 (отредактировано)
-1
В 12 группе «Витязь на распутье». Хорошая социалка. Лучше этой лютой фэнтези в два раза. Из того, что запомнилось. Были ещё, но я не записывал.) А сколько непрочитанных? Навалом.)
Комментарий удален
15:09 (отредактировано)
-2
Эм… Ну что мы имеем: совершенно шаблонные отношение пары язычников в ожидании… Даже не знаю чего. Такие тексты — сплошное ожидание беды. Вечный сталкер, только с язычеством и медведями.
И тут приходит третий персонаж, что логично: двое героев историю развить не могут. Автор не справляется. В Библии двое изгнанных создали Человечество, а в таких историях без третьего никак. «Не иде», как говорится, история).

Ладно. Пусть история интересная кому-то. Но автор замахнулся на что-то монументальное, а вот стилистика его подвела. Читать откровенно тяжело, потому что скучно, потому что шаблонно это всё: такие хорошие люди, а страдают. И в спину им дышит что-то непонятное… Ой-йой!
О чём вообще сие произведение? Чему учит? Какие вопросы порадило? Какой яркий сюжет преподнесло?
Напомню: сильное произведение всегда остаётся в памяти. Потому что сильное произведение всегда поднимает/рождает уникальный вопрос/сюжет. Что здесь уникального? Что здесь нового, хотя бы?
Ничего.
Я не против фэнтези, мне даже тёмное под тёмное пойдёт, но…
Я уверена, что любой читатель должен задуматься, — чем вызван его восторг? Может перед тем как восторженно хвалить рассказ или книгу, попытаться проанализировать написанное? а вдруг нам понравилась откровенная ерунда? А вдруг мы однажды дорастём до того, что мыльные оперы и любимые с детства сериалы однажды покажутся нам жутким примитивом? Или нет, развитие не нужно?

И ещё. В любой трагедии со времён Валеры Шекспирова обязательно должна присутствовать щепотка юмора, а в любой комедии — щепоть грусти. Иначе однобоко всё, монотонно.
23:06
«сомкнулись за ним, Убба» — за спиной, что ли?
И пишется «Ореол».
Убивший дракона сам становится драконом. Но в чем вина Уббы? Только в убийстве медвежат? Почему ему передалась «по наследству» шкура Хозяин детей? И чем люди губят Долину? Рождением детей? Не совсем понятно, но достаточно атмосферно.
Загрузка...

Достойные внимания

Рано
Аня Тэ 1 месяц назад 23
Еж
Nev 14 дней назад 14