Тревожность

I

Во время вечернего умывания Алексей Константинович заметил, что его безволосая овальная голова как будто припухла с левого бока. Он осторожно потрогал эту припухлость – ощущение было такое, словно невидимая рука проткнула ему череп медицинской иглой. Алексей Константинович подумал, что заболел раком. Никакого рака у него, конечно, быть не могло, но от одной мыли об этом по рукам побежали крупные мурашки. Не то чтобы Алексей Константинович боялся исчезнуть из нашего бренного мира. Просто он был индивидуалистом в крайней степени, строил своё существование самостоятельно и даже в таком щепетильном вопросе предпочёл бы обойтись без посредников.

Небольшая припухлость на голове заняла все его мысли. Он не смог съесть ужин, не смог дочитать новый роман Дарьи Сугробиной «Дворец Вронских», не смог послушать пластинки, привезённые ему из Санкт-Петербурга. Он думал о том, как раковые клетки – казалось бы, безобидные плевочки тухлой цитоплазмы – прямо сейчас множатся, набиваются в голову, чтобы убить его. Он рассматривал в зеркале бледную, едва заметную припухлость, мял её пальцами, гадая на обрывках из прочитанных им медицинских справочников: опухоль? синяк? шишка? Здравый смысл подсказывал, что он просто ударился головой, вылезая из спальни. А замершее в груди сердце шептало: «У тебя рак, мой бедный Алексей Константинович, и скоро ты отправишься в небытие». Алексей Константинович был крайне чувствительным существом, поэтому больше прислушивался к сердцу. Уже лёжа в постели он представлял: скоро его голова распухнет, как воздушный шар, и он не сможет подумать ни одной мысли, не сможет даже сказать, как его зовут и в каком костюме зарыть его в землю: в чёрном с бардовым галстуком или в зелёном с рубиновой брошью. Его прекрасный дом в стиле неоклассики снесут. А может быть, сюда съедет кто-то другой и выкинет ковры ручной работы, позолоченные канделябры, гобелены и коллекцию старинных книг с рисунками на обрезах. Хотя постойте… А найдут ли его вообще?! Ведь Алексей Константинович справлялся со всем самостоятельно и не заводил друзей. Значит… Значит, его тело будет разлагаться в доме. Всё, как бы иронично это ни звучало, пропитается трупным запахом. Дом одичает, покроется склизким плющом, его садик в английском стиле зарастёт отвратительными одуванчиками, колокольчиками и марью. А затем дом сгниёт, расползётся, как промокшая бумага, и превратится в почерневшую, дряхлую кучу, из которой иногда будут поблёскивать позолота канделябров и белоснежные кости Алексея Константиновича. И тогда кто-то найдёт его и сбросит останки в отхожую яму…

Измученный такими мыслями, Алексей Константинович уснул только ближе к девяти утра. Проснулся он в пять вечера с больной, действительно как будто распухшей до невероятных размеров головой. Алексей Константинович выскочил из спальни и направился на первый этаж, чтобы осмотреть опухоль в зеркале. Поднявшись по ступенькам наверх, он сразу почувствовал, что что-то не так. На первом этаже было по-особенному свежо, даже влажно. Комнаты наполнял бледный запах слякоти. В вестибюле на ветру хлопала штора. Этот звук напоминал шлепки сырого мяса о плитку в морозильной камере – сочные, мокрые, источающие аромат мертвечины. Алексей Константинович замер. Все окна в вестибюле были закрыты – никакая штора там хлопать на ветру не могла. А это значит, что кто-то проник в дом.

Затылок Алексея Викторовича сморщился и похолодел, как будто к нему приложили лёд. О раке он забыл. Теперь в его голове, как в проекторе, сменялись одна за другой картинки чудовищ, которые могли разбить его тройной стеклопакет: чёрный мохнатый паук величиной с дом, восемнадцатиметровая анаконда, гигантская щетинистая сороконожка. С их клыков стекали яд и грязно-жёлтая слюна. Они медленно приближались к нему и перемалывали его своими склизкими челюстями по частям: сначала голова, потом туловище, ноги и только в конце голова. Его растрёпанные останки растворялись в зловонном соке их желудков. Ковры, канделябры, гобелены и книги покрывались слизью и паутиной. Здравый смысл говорил, что в их широтах не водятся мохнатые пауки величиной с дом, восемнадцатиметровые анаконды и гигантские сороконожки, что скорее всего стёкла выбила сильная вьюга. Впрочем, голос у него был неуверенный и дрожащий. Замершее в груди сердце еле шевелило губами: «Да, мой бедный Алексей Константинович, кто-то из этих чудовищ проголодался, пробрался в ваш дом и ищет вас, чтобы поужинать». Алексей Константинович хотел послушать здравый смысл, но сердце было убедительнее. Он не мог сдвинуться с места. Впереди слышалось смачное хлопанье шторы, сзади сгущалась темнота. Казалось, где-то за гобеленом, изображающим царскую охоту, или за кушеткой Рекамье притаилось чудовище. Оно ждёт, когда Алексей Константинович пошевелится, и набросится на него. Конечно, паук величиной с дом, восемнадцатиметровая анаконда или гигантская многоножка не смогли бы спрятаться за гобеленом или кушеткой, а даже если бы смогли, то не стали бы ждать, когда Алексей Константинович пошевелится, а давно сожрали бы хозяина дома, но его богатое воображение не волновали такие логические мелочи.

Алексей Константинович стоял на одном месте около часа, пока в вестибюле не послышался жуткий железный грохот. Больше находиться в неведении он не мог. Решив храбро принять смерть, а на самом деле втайне от себя надеясь, что здравый смысл окажется прав, Алексей Константинович бесшумно двинулся вперёд. Вестибюль празднично, как в Новый год, горел электрическими огнями. Голое окно, как и предполагалось, было разбито и распахнуто настежь. Через него в комнату влетали ледяной ветер и хлопья мокрого снега, которые тут же таяли на дубовом паркете, образуя лужу. В этой луже поблёскивали, как ёлочные игрушки, осколки стекла. Неподалёку лежал поверженный латунный карниз с парчовой шторой. Паркет усеивали грязные следы чьих-то ног. При виде этих следов у Алексея Константиновича отлегло от сердца: это не паук, не анаконда и не сороконожка. Однако радость длилась недолго, всего пару секунд, а потом на сердце снова навалилось тяжёлое «В дом кто-то проник». Теперь сомнений не оставалось: кто-то на двух или, возможно, четырёх человекообразных ногах разбил тройной стеклопакет и ворвался к нему в дом. Зачем? Ограбить? Заставить исчезнуть? Он всё ещё в доме или нет? Алексей Константинович подкрался к окну и выглянул на улицу. Тонкий слой пепельного снега покрывали такие же следы, как и в вестибюле, но они так перепутались и смазались, что нельзя было понять, куда они вели: только ли к дому или и к дому, и от дома. Алексей Константинович закрыл окно, прислушался. Дом молчал: ни скрипа, ни звука дыхания. Впрочем, это ничего не значило: незваный гость мог просто не дышать.

Алексей Константинович застыл на месте в нерешительности. Клетки страха множились, наполняли тело, и ему хотелось забиться в спальню и не выходить оттуда. Но вдруг человекообразное существо найдёт его и заставит исчезнуть? Прострелит голову, отрубит голову, вырвет сердце? А может быть, сначала оторвёт ноги и руки и только потом голову… Нет, Алексей Константинович не мог позволить себе такое исчезновение. Это было бы смешно. Сперва он подкрепился остатками из морозильной камеры, а затем пошёл на обход. Он обыскал каждый угол дома, заглянул в каждую вазу, под каждый гобелен, за каждое вольтеровское кресло и никого не нашёл. Помимо вестибюля, следы были на кухне. Оттуда пропало несколько лампочек и жасминовый чай. Алексей Константинович решил, что существо либо очень бедное, либо сумасшедшее. Когда он был индивидуалистом в меньшей степени, чем сейчас, он слышал, что такие иногда присасываются к богатым домам, как клещи, и избавиться от них не так-то просто. В следующий раз кто-то украдёт один из канделябров, или чашку из китайского фарфорового сервиза, или книгу, или всё-таки заставит его исчезнуть. Он принёс с чердака толстые дубовые доски и заколотил окно. Затем повесил карниз и прибил парчовую штору с обеих сторон к стене. То же самое он проделал и со вторым окном. Не очень эстетично, несмотря на выбранные им золотые гвоздики с двуглавым орлом, зато безопасно. Входную дверь Алексей Константинович закрыл двухметровым буфетом. Весь оставшийся вечер он сидел в вестибюле и рассматривал узоры на тарелках в буфете. На коленях у него лежал старенький маузер.

II

Когда сидишь в вестибюле без дела дольше пяти минут, поневоле начинаешь рефлексировать. Алексей Константинович оценивал свою жизнь в целом положительно. Он имел успех на службе, писал по-русски и по-французски. Белинский даже в одной из своих статей назвал его «молодым дарованием». Видимо, из-за того, что жизнь Алексея Константиновича складывалась благополучно и он не успел приобрести иммунитет от душевных страданий, смерть жены стала для него ударом.

Софи была моложе него на десять лет. По логике вещей она должна была умереть позже или в один день с мужем. Но жизнь всегда презирала логику: Софи умерла, когда Алексею Константиновичу исполнилось семьдесят пять. Он уже не писал ни по-русски, ни по-французски, жил в их имении в Брянской области, солил рыжики, читал Льва и Фёдора. В доме пахло лекарствами. Софи кашляла громко, надрывно, задыхаясь. У Алексея Константиновича свербило в горле и болела голова. Смешно, но он даже молился перед образами, чтобы её кашель прошёл. И вот однажды душной летней ночью Софи перестала дышать. Да что там дышать… Дышать – это ещё полбеды! Она перестала быть – осталось только сухое, холодное тело.

Вся благополучная жизнь сгнила, расползлась, и в груди появилась боль, боль такая сильная, что разрывала его тело на куски, как граната. Он больше не мог существовать в своём имении, его тошнило от рыжиков, от Льва и Фёдора. Тогда Николай и Александра помогли ему переехать сюда. Сначала Алексей Константинович существовал в столице среди таких же, как он.

Вы поедете на бал к Шторкину?

Какой чудесный обед был сегодня у Руневского!

Алексей Константинович, Амфитеатров приглашает вас сыграть в покер.

Боль сделала его тело тонким и слабым, как у черепахи. А их голоса были слишком громкими, слишком жёсткими... Невыносимо яркий блеск лампочек, трубные звуки пианино, приторное шампанское, сигаретный дым, крики, смех, вопли, стук каблуков, липкие следы чьей-то неаккуратности… Алексей Константинович сидел в самом дальнем углу и делал вид, что читает. Его кожа зудела, как будто её жгли. Грудь распирала боль. Ему хотелось спрятаться от всего этого где-нибудь далеко, в большом одиноком доме, похожем, как бы иронично это ни звучало, на гроб…

Алексей Константинович с любовью оглядел дубовый паркет, парчовые шторы, люстру в стиле барокко, шёлковые обои с золотым узором, чугунную винтовую лестницу. Он уже не помнил, когда точно купил этот дом. Может быть, лет сорок, шестьдесят назад: здесь время не играло существенной роли. Дом находился у верховьев неглубокого оврага рядом с Мёртвым озером. Мёртвым его назвали из-за того, что там ничего не водилось – ни рыб, ни моллюсков, ни русалок, ни даже осоки с камышами. Вода в нём была густая, чёрная и напоминала экраны тех телефонов, которые ему предлагал купить один барышник. Алексей Константинович боялся смотреть в сторону Мёртвого озера. Он тут же представлял, как чёрная рука вылезает из озера и утягивает его на дно, как в рот забивается ил и прочие жуткие вещи, порождённые богатым воображением, и ему становилось дурно. Впрочем, на улицу он выходил редко: раз в полгода.

Этот дом стал панцирем для его хрупкого тела. Здесь утихла его боль. Здесь протекало его нормальное существование с заученным распорядком дня:

07:00-17:00 – сон.

17:00-18:00 – время личной гигиены.

18:00-19:30 – туалет.

19:30-20:00 – ужин.

20:00-03:00 – досуг (чтение, музицирование, просмотр фильмов с Чарли Чаплином).

03:00-04:00 – бухгалтерия.

04:00-04:30 – завтрак.

04:30-06:00 – занятие насущными вопросами (от заказа нового абажура барышнику до решения фундаментальных философских проблем).

06:00-07:00 – время личной гигиены

Алексей Константинович был умным существом. Он понимал: его беспокоит не то, что кто-то ворвался к нему в дом и украл у него пару лампочек. Нет. Зачем врать самому себе? Нормальное, спокойное существование разрушено – вот что его волнует по-настоящему! Он посмотрел на часы: 20:30. Сейчас он должен быть в гостиной, читать роман Дарьи Сугробиной, слушая треск поленьев в камине, и быть довольным собой. Но он сидел в вестибюле вслушивался в каждый шорох, ждал прихода существа, с которым ему, возможно, придётся вступить в бой, и собой доволен не был. Да, его панцирь сгнивал, расползался. Чувство боли копошилось в груди. Кожа зудела, как от ожога. Он снова стал слабым и беззащитным.

Что же делать? Позвонить? Но кому? В телефонной книге Алексея Константиновича были только номера барышников, у которых он покупал вещи для дома, книги и запасы еды, и Александры. Но разве ей сейчас есть до него какое-то дело? Последний раз они виделись, когда он переезжал в этот дом. Да и стоит ли ему отвлекать её от семьи ради того, что могло быть единичным случаем? Дойти до ближайшего села и позвать на помощь? Но ведь это две-три недели совершеннейшей суматохи и неспокойствия! А если существо нападёт на него снаружи? А если он утонет в Мёртвом озере? Алексей Константинович решил, что будет ждать. Внутри себя он ещё надеялся, что этого больше не повторится. Но разве можно изменить ход вещей силой мысли?

III

– Добрый вечер. Могу ли я поговорить с Олегом? Он в России? А когда вернётся? В сентябре? Прошу прощения, а вы или кто-то из… коллег Олега не могли бы мне помочь? Мне нужно заменить окно, тройной стеклопакет, и входную дверь на что-нибудь покрепче, желательно, с кодовым замком. Сможете? Через месяц? Хорошо. Электронной почты у меня нет. Давайте я вам продиктую адрес по телефону. Село Русалочье, Шутовской уезд, усадьба Красный рог. Буду ждать. До свидания.

Услышав, что барышник приедет только через месяц, Алексей Константинович испытал облегчение. Ещё месяц не надо будет ни с кем разговаривать, слушать шум дрели и стук молотков, оттирать паркет вестибюля от пыли и смрадной липкой грязи, в которой обычно были испачканы ботинки барышников. Месяц тихого, одиноко существования.

Алексей Константинович расположился в гостиной в мягком вольтеровском кресле и с наслаждением принялся читать новый роман Татьяны Сомовой «Кикимора». С момента происшествия в вестибюле прошла неделя, и за это время незваный гость в дом больше не являлся. Алексей Константинович решил, что это был единичный случай, слегка покорил себя за излишнюю тревогу, но окно и дверь всё же попросил заменить – для профилактики. В камине уютно потрескивали поленья. На фоне играл Рахманинов. Роман был таким увлекательным, что Алексей Константинович отложил бухгалтерию и насущные вопросы на другой день и прочитал все шестьсот страниц за ночь. Он даже чуть было не уснул в гостиной, но вовремя одумался: погасил огонь в камине и отправился в спальню. Книгу он забыл на столике у кресла.

Приятная ночь сменилась не менее приятным днём: Алексею Константиновичу снилась Софи, их первое свидание в беседке летом 1851 года.

Была тёплая лунная ночь. В воздухе стоял аромат душистых лип. Софи сидела на скамейке, а он вполголоса читал ей свою новую повесть.

– «Проснувшись, я увидел перед собой прекрасную женщину – ту самую, которая встретилась мне в соборе. Она склонилась надо мной и внимательно меня рассматривала. Её губы были ярко-алые, точно кровь». Вам не страшно? – прервал он чтение, увидев, что Софи улыбалась.

– Нет. Полагаю, я даже знаю, что произойдёт дальше: вампирша вопьётся в губы Эжена и испробует его крови.

Её чёрные раскосые глаза блестели насмешкой. Алексей Константинович почувствовал обиду.

– Значит, по-вашему, я совсем не страшен, Софья Андреевна?

– Да. Вы совсем не страшны. Вы сами всего боитесь. Вот убьют вас – вы даже звука не издадите.

Глаза Софи вдруг загорелись жёлтым, как у электрической лампочки, светом. Алексей Константинович поёжился. В саду резко стало влажно, темно и холодно, словно они опустились на дно Мёртвого озера. Запахло гнилью.

– Кто же может меня убить? – сердце Алексея Константиновича бешено билось.

– А вот тот господин, что стоит сейчас сзади вас.

Софи посмотрела за спину Алексея Константиновича и с улыбкой кивнула кому-то. На его плечо легла мохнатая, склизкая рука, и…

…он проснулся. Кругом было темно и сухо. Ни Софи, ни беседки, ни мохнатой руки… Прямо над ним, на первом этаже в гостиной, топали и шептались. Алексей Константинович явственно слышал скрип паркета под четырьмя? шестью?? ногами. Шёпот цепью маленьких щекочущих букашек вползал в ухо. Слов разобрать он не мог, только отдельные слоги. Стр… Хо… Ла… Значит, незваных гостей было несколько. Или кто-то беседовал сам с собой. Здравый смысл уговаривал Алексея Константиновича взять ружьё или маузер и подняться на первый этаж, пока его не нашли. Сердце же в испуге нашёптывало: «Тебе нужно спрятаться, мой бедный Алексей Константинович. Притворись, что в доме никого нет».

Он натянул на голову одеяло и зажмурился. Его тело онемело, словно в него воткнули тысячу ледяных игл. В горле что-то застряло – он не мог сглотнуть накопившийся комок слюны и перекатывал его во рту. Над головой раздавались …вдр…, …бой…, …шшш…, как помехи в телевизоре. Что-то шуршало, кажется, фольга. Мысли вертелись волчком, сталкивались друг с другом, от этого болела голова. Кто же это может быть? Сумасшедшие, сбежавшие из богадельни? Нет, он путает с рассказами Эдгара Аллана По. Здесь практически не было сумасшедших, значит, и богаделен для них тоже не было. Да и вообще причём здесь богадельни? Наёмные убийцы? Но зачем прекращать существование Алексея Константиновича? Он вполне порядочный мужчина и за всё существование не сделал никому ничего дурного, разве что написал один раз за всё существование написал разгромную рецензию на рассказ Амфитеатрова «Монахиня». Впрочем, Амфитеатров исчез пять лет назад: Алексею Константиновичу присылали приглашение на погребение. Бесы? Шут? Это уж совсем смехотворное предположение! Эти бы красться и шептаться не стали – выломали бы дверь, не устраивая церемоний, подняли бы его с постели и отрезали голову. В конце концов Алексей Константинович благоразумно решил, что это воры, и они пришли за тем, чтобы забрать его прекрасные канделябры, гобелены, китайский фарфор, бриллиантовую брошь Софи и множество таких же замечательных вещей, и продать их за бесценок какой-нибудь дряни. Как бы ему ни было жалко своего имущества, из спальни он выйти не мог, потому что самым дорогим имуществом в доме Алексея Константиновича был он сам.

…пой… …на… …др… …ур… Шуршание нарастало. Что-то с глухим стуком упало на пол. Видимо устав от головного перенапряжения, Алексей Константинович заснул. Он проснулся от того, что ему показалось, будто кто-то схватил его за горло. Он ужаснулся своей беспечности, вспомнил зачем-то про рак мозга, от которого развивается деменция, и тут же прислушался к звукам в доме. Звуков не было. Алексей Константинович вылез из спальни, достал из сундука в дальнем углу подвала старое охотничье ружьё и поднялся наверх.

Всё было так же, как в прошлый раз. Только распахнута настежь была уже дверь, а не окно, и лужи на паркете стали больше. В доме пахло ядрёными советскими духами «Красная Москва», от которых даже у Алексея Константиновича пропадало обоняние. Из кухни исчезла бутылка старого французского коньяка. В гостиной в камине тлели угли: их потушили не до конца. Книга Татьяны Сомовой лежала раскрытой на странице с иллюстрацией, на которой была изображена нагая кикимора. На плотной кремовой бумаге остались следы чьих-то сальных пальцев. Канделябры, гобелены, китайский фарфор и даже бриллиантовая брошь Софи находились на своих местах.

«Не грабители», – подумал Алексей Константинович. Не грабители, а значит, они придут ещё раз, и ещё раз, и ещё много-много раз, а значит, им не нужны дорогие вещи, которыми набит этот дом, им нужно что-то другое, и они будут искать это, оставлять грязные следы на паркете, ломать двери, лапать книги, пока им на пути однажды не встретится Алексей Константинович… Здравый смысл замолк. Сердце словно растаяло в груди, оставив после себя только жуткую боль. Он чувствовал себя вазой, которую разбили и не могут склеить. Его существование тоже было разбито. Он должен был признать: с ним случилось что-то страшное, как в тот год, когда умерла Софи, и ничего как раньше быть уже не может. Алексей Константинович вдруг понял, что его ружьё не заряжено. Смешно: он пошёл на первый этаж, где, возможно, ещё были его враги, с незаряженным ружьём!

Алексей Константинович нашёл в кабинете записную книжку, постоял в нерешительности где-то с полчаса и позвонил Александре. Ему ответили сразу.

– Добрый вечер. Могу ли я поговорить с Александрой Фёдоровной? Я её старый друг, Алексей Константинович Толстой. Уехала в Россию? А когда… В сентябре? Хорошо. Прошу прощения за беспокойство.

Алексей Константинович не удивился и не расстроился: он мало надеялся на то, что сама Александра Фёдоровна примет в нём участие. Она и так довольно сделала для него. Это был скорее акт растерянности, может быть, отчаяния. Алексей Константинович вышел из дома. Это тоже был акт растерянности. К его лицу прилипали снежинки, ледяной ветер раздавал ему пощёчины. Вдали блестело своей масляной чернотой Мёртвое озеро. Алексею Константиновичу показалось, что кто-то следит за ним из его глубины. Он поспешил в дом, снова закрыл входную дверь двухметровым буфетом. В глубине души зашевелилась малодушная мысль – бросить всё и исчезнуть навсегда. Поджечь себя, может, вырвать сердце. Идея была заманчивой, но желание не таким уж сильным. Он не собирался исчезать, по крайней мере, пока не прочитает все новые готические романы из своей коллекции.

Алексей Константинович спустился в подвал за патронами, если они, конечно, у него были. Раньше он думал, что ружьём можно отстоять любовь, власть, богатство, но обычному существу это ни к чему. Сейчас он с ужасом осознал: за всё в этом мире нужно бороться, в том числе и за спокойствие.

IV

Он три дня сидел в вольтеровском кресле с ружьём на коленях. Казалось, если в гостиную войдёт Александра Фёдоровна или какой-нибудь барышник и попросит его встать, отложить ружьё, то он не сможет сделать ни то, ни другое – настолько эти вещи вросли в его плоть. Он иссох. Вместо тонкого намёка на щёки появились две глубокие сизые ямы. Стали заметны резкие, длинные, как контуры Оби на географической карте, старческие морщины. О чём он думал? Уже ни о чём. Впервые за долгое время его голова была совершенно пуста. Остался только страх, набивший собой тело до отказа, до булькающей тошноты в горле. И иногда приходила в голову мысль, что всё кончено и надо исчезнуть. Исчезать… Исчезать тоже надо уметь. Исчезать надо во сне, на мягкой перине, легко и быстро, чтобы даже не заметить, что тебя больше не существует. Это должно произойти само собой, а не так – в нетопленой гостиной, из ружья, в страхе и отчаянии. И Алексей Константинович отказывался от исчезновения, продолжал ждать.

Это случилось в среду, в час дня. Алексей Константинович услышал хруст снега под их ногами. Сначала он подумал (в этой мысли было больше надежды, чем рассудительности), что ему почудилось, но затем раздались лязг металлического звонка и треск дерева. В дом кто-то хотел ворваться. Не прокрасться, не пробраться, не войти, а ворваться – нагло, грубо, беспардонно. Кто-то бил ногами дверь. Кто-то пытался сдвинуть с места двухметровый буфет. Кто-то рубил дерево. Так варвары захватывали Рим.

Звуки, доносившиеся снаружи, наполнили Алексея Константиновича судорогой где-то в районе шеи. Здравый смысл молчал, сердце – тоже. Оно как будто воспалилось, набухло, разрослось во всю грудную клетку. Ему захотелось перекреститься. Он уже сложил кончики трёх первых пальцев правой руки, но понял, что не помнит, в какую сторону креститься – слева направо или справа налево, – и бросил. Он крепко, обеими руками ухватился за ружьё, с хлопаньем, с каким пробка вылетает из бутылки шампанского, выбрался из вольтеровского кресла и стал красться…

В вестибюле кто-то шлёпал грязными мокрыми ботинками, шипел. Шшшшш… «Человекообразный змей», – подумал Алексей Константинович, и бледная кожа на его голове встала дыбом вместо волос. Он остановился, прислушался: шлёпанье удалялось куда-то на кухню. Идти или не идти? Разобраться со всем этим или спрятаться в спальне? Желание завернуться в одеяло, зажмуриться сковывало по рукам и ногам. А ботинки шлёпали всё дальше и дальше по его дому. Собрав остатки мужества, Алексей Константинович двинулся вперёд.

Странное дело, в комнатах стоял неприятный запах, который по мере того, как Алексей Константинович приближался к вестибюлю, превращался в вонь. Он как будто проникал в поры, давил на корень языка. И когда Алексей Константинович оказался в вестибюле, в самом эпицентре невыносимого смрада, он всё понял… Смесь застарелого пота, перхоти, мочи и гнили могла исходить только от одного существа на этой планете. Для нас оно словно дуриан: от запаха можно исчезнуть, но если снять волосатую жирную кожу, поварить мясо в собственном густо-красном соку, то, попробовав, познаешь вкус греха.

Алексей Константинович облизнул сухие белые губы. Всё ещё держа ружьё наготове, он широкими шагами направился на кухню. Нос не обманул его – там были люди. Два мальчика и одна девочка – молоденькие (лет одиннадцати-двенадцати), пухленькие, грязно-румяные и очень вонючие. Они рылись на полках, не замечая Алексея Константиновича. Он опустил ружьё и почувствовал, как огромная гора вроде Джомолунгмы свалилась с его плеч, снова сделав тело лёгким и беззаботным. «Люди! Это всего лишь люди!» – радостно кричало сердце. «Я же говорил, что ничего страшного здесь быть не может», – самодовольно усмехался здравый смысл.

Алексей Константинович с минуту умилённо понаблюдал за тем, как люди заглядывают во все банки на его полках в поисках то ли еды, то ли драгоценностей и шикают друг на друга, а затем постучал длинным ногтем по столешнице.

– И что же такие юные господа делают в моём доме?

Дети разом вздрогнули. Жестяные банки выпали из их рук, ударившись об пол с глухим металлическим звуком. Быстрое биение их сердец заполнило всю комнату. Они медленно, как старые заводные куклы, повернулись к Алексею Константиновичу – на побледневших лицах выделялись только невероятно расширившиеся, пульсирующие зрачки. Немая сцена длилась недолго. Первым не выдержал один из мальчиков.

– Упырь! – завизжал он так, что Алексей Константинович поморщился.

Этот визг стал для детей сигналом. Они отмерли и бросились к двери, но Алексей Константинович преградил им выход. Дети попятились. Они были в ужасе: страх выделялся резкой, спиртовой нотой среди общей прелой вони. «И зачем так кричать? Я ведь совсем не страшный», – с удовольствием подумал Алексей Константинович, совершенно забыв о том, как он несколько минут назад сам трясся от страха в вольтеровском кресле.

– Что вы делаете в моём доме?

Он заметил, как девочка вытаскивает из грязной холщовой сумки топор, и прибавил:

– Топор не причинит мне вреда, юная mademoiselle. Право, это же не осиновый кол. Присаживайтесь, – Алексей Константинович указал на стулья в стиле рококо. – Обсудим всё цивилизованно.

Сердца детей бились уже не так громко, первый страх прошёл, и теперь они, особенно девочка, смотрели на него с недоверием, даже злостью – сильной, сухой и совершенно иррациональной злостью, какая бывает только в их возрасте. И действительно, разве Алексей Константинович какой-нибудь мерзавец? Единственное, что он сделал (позволил себе такую дерзость!), – застал на собственной кухне кучу воришек! Впрочем, надо отдать Алексею Константиновичу должное: детоненавистником он не был, а даже наоборот, относился к юным существам со всем снисхождением, на которое он был способен. Стоит прибавить к этому ещё и то, что его переполняло чувство счастья после того, как он не нашёл в доме ни мохнатого паука, ни анаконды, ни сороконожки. Так что колючая злоба в глазах детей скорее забавляла его, чем раздражала.

– Вввы ссседите н…н…н…ас? – спросил, заикаясь, один из мальчиков.

Алексей Константинович улыбнулся:

– Нет. Не в моих правилах беседовать с едой. А вот узнать, почему вы разоряете мой дом, хотелось бы.

Помявшись, дети сели. Алексей Константинович с любопытством их осмотрел. К описанию людей, нарушивших его спокойствие, он смог прибавить ещё два эпитета – некрасивые, грубоватые. Все дети были светленькие, как водянистое молоко, с комьями веснушек на плоских лицах, с носами картошкой – явно крестьянская порода. Ни капли изящества, ни грамма красоты. Да и запах… Хорошо было бы принести духов и обрызгать тут всё, да нельзя детей оставить. Верховодила этой человеческой компанией явно девочка – самая высокая и самая серьёзная. Она сидела по центру, у неё был топор и право первого слова:

– Мы извинямся, – буркнула она, как будто хотела нагрубить, а не попросить прощения. – Больше делать не будем. Мы заблудились в лесе, дом найти не можем.

– Здесь же лес маленький. Как в нём можно заблудиться? – заметил Алексей Константинович.

– Мы заблудились, – с упорством повторила девочка.

– Угу, – решил поддакнуть ей один из мальчиков для большей убедительности.

Дети врали неумело, наивно. Их выдавали бегающие глаза и частый пульс. Но даже если бы дети врали хорошо, Алексей Константинович распознал бы их ложь, потому что в Нави люди не живут. Они живут в России, Белоруссии, Сербии, Франции, Италии. А в Нави живут (точнее, существуют) такие, как Алексей Константинович – упыри, оборотни, колдуны. Людей здесь по-хорошему вообще быть не должно, но время от времени кто-то из девок уходил через портал в Россию, а возвращался обратно где-то на восьмом месяце. Человеческая кровь – клеймо. Если отец человек, то и ребёнок будет человеком. Кому такие нужны? Новорождённых детей забирали на фермы.

Знаете, как производят фуа-гра в человеческом мире? Уток запирают в тесные клетки и ограничивают их в движении. Каждый день к ним приходит человек, который через специальную трубку накачивает их тела огромным количеством еды, чтобы их печень стала большой, жирной и сочной. Через две недели уток убивают, а у людей на тарелках появляется нежнейшее фуа-гра.

Приготовление человечины осуществляется почти по такой же схеме. Разве что ждать нужно не две недели, а десять-одиннадцать лет, если вы, конечно, не заплатите больше за изысканнейшую плоть младенца. С рождения людей закрывают в крошечных толстостенных комнатах, выпуская их посидеть на свежем воздухе один раз в день. У них нет книг, музыки, кино. Им не разрешено разговаривать друг с другом. Впрочем, большинство людей, если их не забрали в более зрелом возрасте, разговаривать не умеют. Они ничего не знают о Нави и по интеллекту почти не отличаются от какой-нибудь свиньи. Главная задача людей на фермах – есть как можно больше. Шесть раз в день к ним приходят и заставляют поглощать массы полезной белковой еды. Если они отказываются, их, как уток, кормят через трубку. Если их тошнит, им приносят ещё больше еды. Потом людей убивают, и на столе какого-нибудь упыря появляется нежный, сочащийся жиром стейк в сопровождении бокальчика сладкой крови. Некоторые из поклонников России и всего человечества в целом заявляют о неэтичности приготовления человечины, устраивают сборища, покупают у ферм стейки и демонстративно сжигают их на площади. Но фермы не закрывают. Да и чем бы мы стали питаться, если бы не люди? Животными? Смешно. Кровью белки сыт не будешь.

Сам Алексей Константинович был постоянным клиентом одной из ферм под посёлком Водяной. Наверняка дети сбежали оттуда. Их речь была неграмотна, но членораздельна. Значит, они попали на ферму, когда им было лет пять-шесть, не меньше. Да, хруст фольги (наверное, где-то стащили пачку чипсов или сухариков из России), украденные лампочки и коньяк – всё сходится. Когда-то двенадцатилетний Алексей Константинович тоже восхищался безделушками, которые привозил ему дядя, и пытался украсть у него бутылку французского коньяка.

– Мы уйдём? – спросила девочка и, не дождавшись ответа, поднялась со стула.

Её менее решительные друзья продолжали сидеть, поглядывая исподлобья на Алексей Константиновича.

– Вы сбежали с фермы под посёлком Водяной?

Он оказался прав, потому что девочка проворно, как обезьянка, вскинула топор и бросилась с ним на Алексея Константиновича.

– Бегите! – крикнула она мальчишкам.

Они продолжали сидеть на стульях, как приклеенные. Алексей Константинович схватил девочку за запястье и вырвал топор из её рук.

– Я же предупреждал вас, юные господа, – спокойно и даже с некоторым самодовольством сказал он.

– Пусти! Пусти! Зараза! – кричала девочка, стараясь высвободить руку.

Алексей Константинович поморщился. «Какой грубый лексикон у этой молодёжи!» Девочка заплакала, за ней принялись рыдать и мальчики. Их лица стали такими же красными, как и их кровь. Подбородки дрожали. Из носа текли грязно-жёлтые сопли. Алексей Константинович отпустил запястье девочки. Хорошо бы помыть руки с мылом, но опять же – оставлять детей нельзя.

– Сядь, – приказал он девочке. – Я же сказал, что не собираюсь вас есть. Ноесли вы сейчас же не объясните, почему убежали, я пущу вас на ужин.

Дети, прерываясь на всхлипывания и высмаркивания, рассказали свою нехитрую историю. Звали их Маша, Паша и Саша. Они были тройняшками. Маша родилась первой, поэтому считалась в семье старшей. Их мать – какая-то безродная ведьма – не захотела расставаться с детьми и спрятала их в землянке посреди глухого леса. Жили бедно, но счастливо. Мать остерегала детей показываться кому-то на глаза, а история про ферму стала для них страшной сказкой на ночь. Когда им было по шесть, мать заболела глотошной и умерла. С месяц они как-то выживали одни в лесу, но потом их нашёл леший, отправил на ферму. Пять лет они придумывали план побега. Чтобы не забыть язык, Маша беседовала сама с собой, рассказывала себе в голове стишки из детских книжек. Паша и Саша практиковались меньше, поэтому почти не разговаривали. Наверное, побег так и остался бы для них мечтой, но один из наёмных работников фермы – оборотень, чьё имя они отказались назвать – помог им. Во время сидения на улице он обезвредил охрану, и дети сбежали. На прощание оборотень снабдил их верхней одеждой, рюкзаком с едой, духами, чтобы перебить человеческий запах, и топором, и подарил пачку чипсов – хрустящую, нежно-розовую Lay’s с крабом. Обёртка до сих пор бережно хранилась в кармане Машиной куртки.

Дальше бесконечные скитания, холод, голод. Дом Алексея Константиновича дети нашли случайно. Решили попробовать сломать окно – получилось. Сначала хотели украсть что-нибудь из еды, но нашли только пачку чая, бутылку коньяка и лампочки («Красные – умереть можно!»). Жили они в овраге, там ели крапиву, жуков, ужей, ящериц, иногда набредали на ягоды, а сюда приходили погреться, когда пальцы уже не гнулись от холода.

От их рассказа Алексею Константиновичу стало неуютно. В пустом животе что-то неприятно заныло, как будто он сам съел ужа живьём. Он чувствовал к детям брезгливость и… жалость.

– Вы нас отдадите обратно? – спросила Маша, прожигая его взглядом. Казалось, в его положительном ответе она не сомневалась.

– Нет.

– Правда?

Глаза детей, как по команде, широко распахнулись, пухлые рты приоткрылись от удивления.

– Правда, – Алексей Константинович посмотрел на них серьёзным, погрустневшим взглядом.

И тогда они улыбнулись, даже Маша. Их улыбки были такими же некрасивыми, как и они сами – жидкими, скупыми, как будто им хотелось заплакать.

– Вы добрый оборотень, – сказала Маша. – Мы можем пойти?

– Да. А куда вы пойдёте?

– В овраг, но мы уйдём скоро, мы больше не пойдём к вам.

Алексей Константинович задумался. Опять в овраг есть жуков? В овраг рядом с Мёртвым озером? А если в одну из ночей огромная чёрная рука вынырнет из озера и утащит их на дно, а Алексей Константинович, читая в гостиной книгу, услышит чавкающий звук и поймёт, что Маша, Паша и Саша умерли? Сможет ли он вообще жить спокойно, зная, что в овраге эти дети страдают от холода и питаются ужами? И что же делать? Пригласить их к себе на время? Но это незаконно. Здравый смысл убеждал отпустить детей и забыть о них. Сердце же говорило: «Оставь их у себя на время, мой бедный Алексей Константинович. Сделай доброе дело. Не придут же жандармы к тебе домой с обыском. Они здесь и искать не будут». Алексей Константинович, как всегда, послушал сердце. Когда дети уже бежали к выходу, он окликнул их:

– Можете погостить у меня несколько недель. У меня, кажется, где-то было немного человеческой еды. Я отведу вам комнаты в дальнем крыле. Одно условие – ведите себя тихо, как мышки.

Дети посмотрели на него так, как в России люди смотрят на икону во время крестного хода. Это было приятно. Теперь он понимал, почему Софи так любила заниматься благотворительностью.

***

Через неделю в дом Алексея Константиновича постучали жандармы. Как добропорядочный гражданин Нави, он передал им Машу, Пашу и Сашу. Вскоре стейки из их нежных, грязно-румяных, пухленьких телец оказались на званом ужине у упыря Руневского. В качестве гарнира подавали картофельное пюре с печёным болгарским перцем и трюфельной крошкой. Алексея Константиновича тоже пригласили на ужин, но он, из соображений совести, отказался.