Агора и Арами

Вот он, дитя человеческое. Он мал и худ, сальные черные волосы сползают на глаза. Скрестив ноги, он сидит на траве перед неотесанным камнем, зубилом и молотком проделывает в нем отверстия и вливает в них кислоты из маленьких мутных склянок. Камень размером с винную бочку. Рядом дом на отшибе, вокруг серый утренний мир.

Когда за ним пришли, он опустил склянки в деревянный ящичек, положил инструменты на камень, молча поднялся и вытянул костлявые руки назад. Один из гарда защелкнул на его руках кандалы. Не противясь, он пошел с гарда так, словно собирался исполнить давно созревший долг перед старыми друзьями.

Трава хрустела под его разбитыми ботинками и начищенными сапогами конвоиров. Длинные плащи из плотного габардина развевались и хлопали по ногам. Винтовки гарда несли на плечах. Порывистый ветер гнал волны по низкой траве. Три странника среди волнующегося зеленого моря, три темных контрастных фигуры на бледном фоне, они шествовали степенно и неторопливо, храня молчание, будто держали путь к святыне, пока властители ветров разносили по миру здоровое дыхание проснувшейся земли.

Он поднял голову и увидел впереди дорожный столб, изъезженную колею с ложбинками, заполненными водой и грязью, и двух оседланных лошадей. Одноухий пес, что бежал позади, остановился, посмотрел на три удаляющиеся фигуры, чихнул и затрусил по дороге к деревне. Всадники в плащах вместе с пленником поехали в другую сторону.

И вот Арами здесь. Сидит на стуле со скованными руками, вдыхает запах пыли и старой бумаги. Напротив него ­– единственное в комнате окошко-бойница у высокого сводчатого потолка. Под окном за массивным деревянным столом сидит альгуасил в мундире с эполетами. На столе стопки гроссбухов в ветхих, истертых до волокон коленкоровых переплетах. Стеклянная чернильница и пресс-папье из черного габбро с промокательной бумагой. Латунный бинокль, обитый кожей, старый, но идеально вычищенный.

Альгуасил бросал взгляды исподлобья, читая досье Арами. Поджег деревенский храм. Выколол глаза заводчику лошадей. В раннем детстве убил сверстника по неосторожности. В доме на отшибе найдены раскиданные всюду трупики мелких животных, кишащие рыжими муравьями.

Альгуасил спросил, где его отец, и Арами ответил, что не знает. Альгуасил спросил, где его мать. Арами сказал, что на ее могиле росли дикие черные цветы, но он сорвал их и вряд ли теперь найдет ее.

Зачем ты выколол глаза коневоду, спросил альгуасил.

Не выколол, ответил Арами. Высосал.

Двое гарда в киверах стояли у двери позади пленника. Арами сидел не сутулясь, не шевелясь, и, казалось, не моргая. Глаза на его большом некрасивом лице смотрели так, словно он точно знает, зачем он здесь, словно нет в его судьбе никакой неопределенности. Смотрели в упор на альгуасила. Тот опустил руку вниз, чиркнул спичкой по нижней стороне сиденья стула, прикурил трубку, взмахом руки загасил спичку и бросил ее в пепельницу. Выпустив табачный дым, альгуасил спросил, правда ли, что он создает скульптуры. Арами подтвердил. Если так, продолжал альгуасил, то как возможно, будучи человеком искусства, калечить людей, тем самым совершая диаметрально противоположное самой сути тяги к прекрасному. Арами ответил, что смерть может танцевать, а насилие любоваться собой в зеркале. Солнце вынырнуло из-под облаков и бросило луч через узкое окно на лицо Арами, осветило его бледно-землистую кожу, а потом снова скрылось под небесной завесой, будто сделало то, чего ему не было дозволено, и тотчас поплатилось за это.

Арами вели по кольцевому коридору донжона. Шаги и позвякивание цепи эхом отдавались от древних стен. В некоторых камерах он видел бледные фигуры узников – те не поворачивались и не поднимали взгляда на проходящих мимо людей. Гарда остановился перед пустой камерой, стал перебирать связку ключей, помеченных номерами. От его рук несло окисленным металлом и угольным маслом. Взял нужный ключ, вставил в ржавую скважину решетчатой двери, туго провернул и открыл со щелчком. Арами вошел внутрь темницы. Гарда разомкнул его кандалы. Взял их с собой, вышел и запер дверь. Арами стоял на том же месте и смотрел, как этот гордый осанистый человек в плаще и кивере безмолвно удаляется прочь по коридору башни.

Он окинул взглядом камеру. Свет цвета мутной мыльной воды на гранитном полу дробился тремя прутьями решетки маленького, скругленного кверху окна. Подстилка из соломы в углу. Жестяное ведро с засохшими желтыми пятнами от нечистот. Арами слышал болезненное дыхание стен – высотный ветер накатывал снаружи и просачивался сквозь щели башни.

Пришел другой гарда и вручил ему скатку белой полотняной ткани. Поставил на пол мешок и приказал раздеваться. Сложил в мешок пропахшее травой и немытым телом тряпье Арами, пока тот надевал грубо сшитую арестантскую рясу. Кинул сверху его ботинки и ушел.

Утром следующего дня колонну босых узников повели по винтовой лестнице вниз. Тех, кто уже провел в заключении долгое время, можно было различить по толстым коркам угольного оттенка на подошвах ступней. Прошли через внутренний двор замка, щурясь от ослепительной белизны взрослеющего дня. Спустились в обширный подземный зал с низким потолком, заставленный рядами деревянных ткацких станков. Люди в белых рясах расселись на табуреты. Застучали набилки, прижимающие ткань, заскрипели деревянные валы. Близорукий мужчина с плешью навис над плечом Арами, из его рта тянуло смрадом. Смотрел за движениями Арами, твердил неизменные слова, задавая ритм. Кладем нить – меняем зев – прибиваем. Белые нити поднимались и опускались на перекладинах ремизок, будто струны Вселенной, выходящие из первозданного хаоса. Где-то из таких нитей судьи мира плетут жизненные пути человеческого рода, изредка внося корректировку в случайно подпорченное полотно. Между рядами узников-ткачей по-хозяйски прохаживался гарда, руками отводя от себя низко свисающие на цепях керосиновые лампы, отчего тень деревянной рамы двоилась и троилась перед глазами.

В аудитории под крышей башни им раздали книги с пустыми обложками. Вместо скамей круговые каменные ступеньки. Стол с табуретами внизу в центре. Гарда сажали за него тех, кто не умел читать, начинали учить буквам и слогам. Остальные заключенные сидели на ступенях вокруг и бормотали строки из Доброй книги. Крохотные рыжие муравьи пробежали между пальцев Арами по тонким пожелтевшим страницам. Стоявший в центре аудитории гарда поднял руку, назвал число, и заключенные в унисон проговорили соответствующий принцип Доброй книги.

В трапезном зале они брали подносы и рассаживались за длинные столы из необструганных досок. Склонившись над тарелками, намазывали на черствые лепешки из муки тушеные бобы. Запивали водой из кружек, либо кислым элем, который варили в замке, чтобы продлить жизнь излишкам воды. Арами отдал гарда за окошком в стене один из трех талонов, которые получил утром. Взял закругленный жестяной поднос с тарелкой и деревянной кружкой. Ни вилки, ни ложки. Сел за свободное место. Рыжий парень напротив глянул на Арами из-под кустистых бровей и скривил рот в ухмылке. Арами занес над тарелкой свернутую лепешку и наблюдал, как из-под бобов на края тарелки выползает пара муравьев, потом исчезает где-то в трещинах стола. Они тут повсюду, сказал рыжий. Сказал, что он, Арами, скоро привыкнет. Сам он уже привык. Гарда, говорил рыжий, не бьют узников, Добрая книга запрещает им насилие. Голод гораздо страшнее. Если сгубишь ткань на станке, или забудешь какой-то принцип из Доброй книги, на следующий день тебе дадут не три талона на еду, а два. Или один. Это в лучшем случае.

Вокруг глубоко запавших глаз рыжего парня темные круги. Словно дикий зверь смотрит из глазниц человеческого черепа. Сосед слева навалился боком на Арами, пробормотал что-то в извинение и похлопал его по плечу.

Рыжий говорил, что в подвалах замка гарда вырезают у заключенных органы, чтобы потом исследовать в своих подземных лабораториях. Говорил, что в тех же подвалах есть комната, похожая на каменную воронку с узким горлышком внизу, где человек может только стоять, и на заточенного там узника выливают кадку свиного сала и оставляют на несколько дней. Говорил, что он, рыжий, может слышать больше и видеть шире, чем остальные. Что видел прорезающие земную твердь белые молнии. Видел, как дома оживают и убивают тех, кто был внутри. Видел гибель миллионных армий на восходе прокаженного солнца. Не уточнял, как именно видел. Арами спросил, довелось ли ему видеть черные корабли в небе. Рыжий недоуменно пялился на него с минуту, потом хлопнул ладонями по столу и поднялся. Когда он повернулся спиной, Арами разглядел на его лысеющем затылке сеть чернеющих отверстий, между которыми двигались цепочки муравьев, таких же рыжих, как и его волосы.

Иногда они работали на гранитном карьере у подножья скалы. Заключенные карабкались по неровным ступеням исполинских размеров, словно вытесанным для существ иного миропорядка, которые пройдут по лестнице в скале поколения спустя. Садились на корточки и острыми шпунтами проделывали отверстия в породе. Изможденные камнетесы в рясах в этом пейзаже выглядели грязными безумцами, сбежавшими из какого-то всеобщего бедлама, чтобы воплотить свою бессмысленную ярость в медлительном расчленении камней клиньями и молотами. Прикрыв глаза ладонью от солнца, Арами всматривался в верхнюю границу скола гранитных плит, где сидели гарда, свесив ноги и положив на колени сверкающие ружья. Еще выше вырисовывались очертания замка среди чистой голубизны неба. Полы рясы хлопали по телу от холодного ветра. Рабочие откололи глыбу, она с грохотом рухнула и подняла облако пыли. Арами шел мочиться с обрыва, над поросшей вереском и сосной лощиной, и потом еще долго стоял, пока шлейф серой пыли перед ним на фоне бескрайнего хвойного леса не исчез окончательно.

Ночью Арами усаживался на соломенное ложе в своей камере. Сидел неподвижно, прижавшись к стене и согнув ноги в коленях, пока луна за пределами оконного проема медленно меняла угол наклона луча на холодном полу. Его жилистое, закаленное голодом тело никогда не совершало лишних движений. Он никогда не будет умыт и накормлен в полной мере. Его лицо – сама история, это дитя – отец человечества.

* * *

Я стою позади всех я смотрю на свое творение на ускользающую красоту момента на неповторимое сочетание узоров материи что бьется в огне и умирает... Я вижу силуэты людей передо мной они молятся плачут кричат зачем? Кто-то ныряет в пожар и несет из пылающего храма обгорелое нечто что они считают святым и оно рассыпается в пепел... Эти люди они уходят со слезами на щеках не в силах вынести созерцание истинного огня не сознавая что красота и утрата едины но я ухожу последним

* * *

Когда работы в карьере подошли к концу и усталые узники-камнетесы нехотя поднимались с мест, где отдыхали, он подошел к бригадиру карьера и сказал, что хочет получить камень. Назвал размеры. Сказал, что ради него готов больше работать. Что может выполнять более сложные поручения, чем скалывание гранитных блоков.

Бригадир курил трубку и слушал, стоя к нему спиной. Потом наконец развернулся, оглядел Арами с ног до головы, покачнулся на каблуках сапог и улыбнулся сквозь пышные, как у погонщика скота, усы. Стоял, заложив большие пальцы рук за ремень.

И что ты будешь делать с камнем, спросил бригадир.

Делать скульптуру, ответил Арами.

Скульптор, значит.

Бригадир зашагал вперед и махнул рукой, чтобы Арами следовал за ним. Они прошли мимо сложенных блоков, готовых к погрузке, мимо насыпи бута высотой с человеческий рост и древнего деревянного крана со ступальным колесом, которое приводил в движение человек или скот. Вышли на площадку, где заключенные никогда не бывали. С десяток грубо выделанных гранитных цилиндров валялись вокруг. Словно разбросанные и забытые игрушки ребенка-великана. Некоторые заготовки колонн еще не извлечены из желобов, где их вырубали. Бригадир остановился.

Что ты умеешь, спросил он.

С камнем умею все.

Бригадир приоткрыл рот, раздумывая, рассмеяться ему или нет. Отвернулся, подошел к одной заготовке – цилиндр чуть меньше метра в диаметре и такой же в длину, один из барабанов, составных частей колонны.

Колонны, значит, точить тоже умеешь.

Сам с собой соглашаясь насчет чего-то, бригадир мелко закивал головой.

Бери инструменты.

Арами подошел к заготовке, присел на корточки, затем лег ничком вплотную к основанию каменного барабана. Положил руки под голову и лежал так несколько минут. Встал, не отряхиваясь, весь в серой пыли, пошел за инструментами, а когда вернулся, скарпелем и молотком начал высекать первый желоб на поверхности барабана. Бригадир наблюдал, как над карьером цепочка узников тащилась вверх по горной тропе к замку.

Большую часть дня Арами стал проводить, работая в огороженной части карьера. Он переворачивал в воздухе каменный цилиндр, подвешенный к крану с помощью причудливой системы тросов, высекал последнюю каннелюру и переходил к следующему. Неподалеку от Арами, сидя на деревянных подмостях у крана, перебрасывались в кости бригадирс трубкой в зубах и один гарда из тех, что дежурили в карьере. Гарда уходил, бригадир вставал и прохаживался между резных частей колонны, задумчиво кивая головой.

В кладовой пивоварни Арами отыскал среди завалов свинцовую реторту, в которой предприимчивые гарда когда-то пытались получить пивной дистиллят. Повертел в руках. Осторожно положил ее в угол и заслонил старыми медными чанами с переломанными трубами.

Когда Арами вновь подошел к бригадиру, тот сидел на ровном, обтесанном со всех сторон гранитном блоке, опирался локтями в колени и смотрел, как над горами, густея, расплывается закат. Сказал, что работа завершена. Напомнил про камень, который ему обещан. Бригадир вздохнул и задумчиво уставился на свои ботинки. Кивнул и сказал, что уже не помнит, когда тут бывали каменщики кроме него. Что они, возможно, есть среди заключенных и сейчас, но ожидать, что кто-то придет и заявит о своем мастерстве, все равно, что при игре в кости ждать семерки. Но он, Арами, пришел и заявил.

Бригадир взглянул ему в лицо.

Говорят, ты поджег храм.

Арами молчал. От него исходили токи незыблемого спокойствия, словно камни, с которыми он работал, неким таинственным способом передавали ему свою внутреннюю твердость.

Это свободная страна, продолжал бригадир. Но если ты ни во что не веришь, то ничто будет твоим домом. Когда-то я сам был таким. Вольная голова, творил что хотел. И попал сюда. Хорошие работники никогда не выходят отсюда. Я здесь навсегда. И думаю, что вот так оно, должно быть, заслуженно.

Он положил руку на барабан с идеально ровными каннелюрами, красный, как и все вокруг в закатных лучах. Скора эта колонна будет в новом большом храме в городе, сказал он. Хоть ты вряд ли увидишь. Пусть это будет искуплением твоих грехов.

По ходатайству бригадира реторту из кладовой замка принесли в карьер. В сарае, где хранились инструменты, Арами нашел с десяток банок купоросного масла с едва различимыми типографскими надписями на бирках. Вылил содержимое одной банки внутрь реторты, которую поставил на раму из железных прутьев, пристроил к концу длинного узкого горлышка круглодонную колбу, покрытую изнутри слоем парафина, затем всыпал горсть толченого плавикового шпата, зажег костерок под установкой и отошел на несколько метров. Будто полубезумный алхимик-отшельник, напяливший драную рясу и обросший волосами, с кожей, покрытой гранитной пылью, Арами стоял и наблюдал, как едкий белесый пар поднимается от краев колбы и уносится порывами ветра в сторону гор.

Отданная ему в распоряжение гранитная глыба двухметровой высоты была осколком от неудачно стесанного блока; он покрыл ее поверхность множеством хаотичных вырезов и углублений, следуя собственной системе болезненной, изломанной геометрии, а затем ручным сверлом стал проделывать в поверхности отверстия, и этот изувеченный камень походил на огромный кусок пористого вулканического туфа.

Арами лежал плашмя на животе на площадке карьера, вперил взор в основание глыбы. Повернулся набок. Мелкие камешки зашуршали под его рясой. Встал на колени, стал рассматривать один из вырезов. Снова лег на то же место. С полчаса мог лежать или сидеть так, прежде чем влить внутрь глыбы несколько капель кислоты, которая дымилась, соприкасаясь с гранитом, а потом застывала вязкой прозрачной жидкостью. В карьере раздались шаги тяжелых сапог. Рядом с Арами возник альгуасил. Встал так, чтобы не загораживать ему полуденное солнце. Арами не шелохнулся. Даже головы не повернул. Так и лежал у своего камня.

Слышал, ты намерен сваять скульптуру.

Альгуасил сделал паузу, ожидая, что Арами что-то скажет, но тот ничего не сказал, и он продолжил.

Я видел скульптора за работой, с той же породой, что у тебя, с теми же инструментами. А то, что вижу сейчас – даже название для этой формы не могу подобрать.

Окинул взглядом разложенные рядом с Арами зубила с разной режущей кромкой. Стеклянные баночки и белые от парафина колбы. Двухметровый камень, похожий на луну со всеми ее кратерами, сплющенную ударами колоссального молота.

Скульптура обретет свою форму через несколько месяцев, сказал Арами. Кислота вместе с дождями медленно разъест камень, от него отпадет все лишнее, он примет заданную форму, а потом распадется на части.

Сколько времени может простоять такая скульптура, спросил альгуасил.

Два, три, иногда четыре дня, ответил Арами.

И потом – груда осколков, будто ничего и не бывало.

Не совсем. Однажды я делал скульптуру, у которой одна форма перетекала в другую.

Интересно, какая же форма будет у этой.

Я попробую объяснить словами. Я вижу нечто человекоподобное. Вместо головы лошадиный череп. И из него свисают глаза, множество глаз, как ягоды на ветвях. Такая будет форма.

Тень от камня слегка изменила свое положение на площадке. Ни одно мимолетное изменение светотеневого рисунка не уходило от глаз Арами. Глаз, которых никто не видел закрытыми.

Что ж, пришел-то я вовсе не за этим. Расскажи мне, что ты сделал с глазами того коневода.

* * *

От него пахнет лошадьми он наивен и глуп отвратителен и мерзок... Велит мне уйти и взять с собой этот камень потому что он не хочет видеть как я преображаю эти места как высвобождаю из камня красоту и не хочет видеть меня

Я возражаю он плюет мне в лицо я нагибаюсь к нему обхватываю его голову руками высасываю глаза из его глазниц и выплевываю их и они болтаются на нитях и он видит дрожащую землю под собой и свои ноги и ужасается но мой камень он больше не видит и меня не видит тоже

* * *

Ночную тишину нарушил скрип открываемой двери в соседней с Арами камере. Вошедший туда гарда велел заключенному назвать семидесятый принцип Доброй книги. Полусонный узник пролепетал что-то про честь, долг и достоинство. Гарда выждал, затем бесстрастно проговорил тот же принцип со всеми его высокопарными словами, но расставленными в правильном порядке, с языковыми оборотами, какие были в ходу у мудрецов прошлых тысячелетий. Записал имя узника и сказал, что завтра тот получит на два талона на еду меньше. Закрыл дверь и ушел. Все снова затихло. Стены замка хранили сырость и холод. Горбатая луна, что дежурила в небе той ночью, выкрасила в синий темницу Арами, башни снаружи, древние стены над отвесной скалой. Следующий гарда пришел в камеру Арами и сказал, чтобы тот немедленно встал и следовал за ним.

Спустились по винтовой лестнице. Внутренний двор пахнул солью и мокрым камнем от недавно пролитого на землю дождя. Второй гарда встретил их у ворот конюшни, темного нагромождения досок в ночи, внутри которого дергался и плясал свет. Арами ждал возле ворот, пока те двое выводили лошадей из денников, поправляли сбрую и седлали. Мимо него проскакал альгуасил, без мундира и кивера, опустив голову и кутаясь в простое дорожное одеяло. С рогом какого-то животного, тура или зубра, пристегнутым к луке седла, и этот рог светился изнутри от молочно-голубого огня, оставляя в пространстве за собой странный световой след, похожий на остаточное изображение в глазу. Альгуасил поскакал дальше по единственной тропе среди отрогов скал, соединяющей замок и весь остальной мир, и Арами смотрел ему вслед, на неясную темную фигуру, на удаляющийся вместе с ней призрачный огонек, пока сзади не подошел гарда и не помог ему взобраться в седло.

Четверо путников на трех лошадях осторожно сошли в каменистый распадок и двинулись вдоль хилого горного ручья. Из ущелий поднимался туман, оседающий металлическим привкусом во рту, и слышался приглушенный грохот камней, падающих где-то далеко внизу в жутком мраке утробы земли. Потом ехали по дороге среди соснового леса, мимо старых разросшихся деревьев, которые помнили древних людей, что дрожали во мраке в своих жалких землянках, слушая отголоски неистового смеха сгинувших дикарей, и закрывали грязными руками глаза, не в силах смотреть, как из окружающих их камней сочится страх.

Ехали равнинами. Мимо полей и покосившихся халуп, приютов скитальцев и убогих. Одинокий темный силуэт вырос из горизонта и приблизился – землепашец с мулом и бороной, он подмигнул им и исчез позади. Будто его и гарда объединял какой-то общий секрет. Бесчисленные метеоры полосами рассекали небо над головами путников от своих начал в ночи к точкам своего назначения в безвестности и небытии. Возле сада, выходящего к дороге, альгуасил остановил лошадь, наломал охапку ветвей, связал и прикрепил к седлу.

Рельеф сделался ровным, лишился приметных глазу ориентиров. Альгуасил привстал на стременах, приложил к глазам бинокль и принялся всматриваться в полосу горизонта. Затем переменил направление хода. Бесформенное темное пятно замаячило впереди на небольшом пригорке. Приблизились к круглому валуну на краю обрыва, и лишь тогда разглядели то, что валун имел странные, неестественные разрывы внутри, будто был соткан из волокон высушенных ветвей. Волокнистые стволы поддерживали такой же каменный купол из сложных переплетений, полый внутри. Вся скульптура уже начала разламываться и осыпаться. Внизу под обрывом без единого признака жизни стояла заброшенная конюшня.

Кто-то до них останавливался здесь и оставил после себя кострище у диковинного камня. Альгуасил спешился, снял с седла связанные ветки и светящийся голубым рог. Подошел к остывшим углям и сел скрестив ноги. Двое гарда и Арами ждали в седлах в отдалении от него. Сидя к ним спиной, альгуасил складывал из веток костер. Будто царь сна, колдующий кошмары и грезы, он взял рог и произвел с ним что-то, что осталось скрытым от посторонних глаз, после чего короткая, едва уловимая вспышка высветила его тень на траве, а затем, преобразившись из голубого в алый, рассыпалась искрами и огоньками по сухим ветвям.

Ну что же вы, крикнул он, обернувшись назад. Идите сюда.

Теперь Арами сидел у костра, в пространстве, ограниченном его сторожами, умирающей скульптурой и провидением ночи. Альгуасил сидел, облокотившись о камень, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, в брюках с подтяжками и рубашке старинного покроя, к которым отдельно пристегиваются воротнички. На груди висел сверкающий на красном свету бинокль. Альгуасил расспрашивал Арами, каким образом тот обрабатывает камень, чтобы получать такие скульптуры. Арами рассказывал о составе кислот, названия которых не знал. Как приготовлял их из того, что удавалось найти. И что нужно просто понимать, как в камне течет жидкость. В числе прочих Арами был задан вопрос, где он черпает вдохновение. Арами ответил, что из жизни и смерти. Тогда один из гарда заметил, что каменный купол, который спиной подпирает альгуасил, похож на купол сгоревшего деревенского храма из этих краев. Как будто в скульптуре он изначально задумывался таким полуразрушенным. Что видит в ней свод с каменными язычками пламени. И что помнит, как долго они, гарда, не могли найти виновника поджога храма. Альгуасил сказал, что люди сожгли бы храм и без Арами, стоило только им найти повод. Что набожность его племени хрупка, и является не служением божественной силе, а скорее временным перемирием с ней. Что Арами – типичный продукт этих равнинных земель. И что есть гладкое пространство и рифленое. Рифленое, где господствует воля природы – горы, скалы, холмы – самой своей сутью противостоит человеку, и люди объединяются, чтобы это пространство обжить. На гладком же господствует воля человека. И эта воля обычно выражается в диктате и насилии.

Альгуасил нагнулся к костру. Пошарил в горячих углях, ища уголек нужного размера. Нашел подходящий, прикурил трубку и выкинул уголек обратно в огонь.

Однако, обратился он к Арами, страна, в которой ты сейчас живешь, пришла с гор, а не с равнин. И если бы не наши законы, тебя бы уже давно повесили или обезглавили. Все равно, скульптор ты или уборщик выгребных ям.

Арами ответил, что если бы жил в другой стране, то вряд ли бы почувствовал, что она чем-то отличается от предыдущей. Что само понятие страны для него чуждо, потому что никаких границ, которые делят страны, он не видит.

Это не значит, что никогда не увидишь. Границы очерчивают вокруг людей зону собственной безопасности. И пока человек жив, он хочет, чтобы жизнь вокруг становилась все безопаснее.

Оба гарда сидели и молча слушали, уставившись в огонь черными, как винтовочные дула, глазами. Альгуасил продолжал.

Даже ты, к примеру. Сейчас твоими условными границами стали стены замка и твоя мастерская в карьере. И ты сознательно пошел на это. Безопасность в обмен на свободу.

Арами сказал, что и сейчас он свободен. Что может пойти куда угодно, стоит ему только захотеть.

Я вижу тебя насквозь, Арами. Если бы каждый из нас троих пошел от костра в разные стороны, ты бы спокойно сидел и дожидался нас. В замке, где тебя держат наши ребята, тебя кормят и одевают. Защищают от голода, от которого ты защититься не в состоянии, потому что ничего кроме своих скульптур ты делать не желаешь. Потому что люди, которые населяют мир, и с которыми тебе приходится соприкасаться, никогда не назовут искусством то, что появится на свет неизвестно когда и через пару дней рассыпется в прах, и никогда не дадут тебе ничего взамен.

Альгуасил затянулся трубкой. Задержал дыхание, надул щеки, отчего они засветились изнутри красным. Выдохнул тонкую струю огня – она устремилась вверх вместе с искрами от костра и пропала под куполом звездного неба, где невообразимые силы раскручивали спирали галактик. Гарда заулыбались.

Недвижимый, Арами все смотрел в глаза собеседнику. Альгуасил также молчал, и иногда поднимал глаза, чтобы взглянуть на огонь, на компаньонов, или в ночь за ними. Уголки губ приподняты, будто все вокруг было в равной степени достойно смеха и снисхождения. Гарда поднялись, походили вокруг странного изваяния. Потом ушли смотреть на темнеющий горизонт. Арами и альгуасил остались у костра одни, и последний сказал, что в его силах сделать Арами известным и богатым, дать славу и признание, но Арами предложение отклонил и сказал, что тогда его условные границы стали бы еще меньше прежних.

Потушили костер. Над равниной воцарилось великое молчание. В свете луны косые тени возвращающихся странников бежали впереди, будто в безудержном и бесконечном падении. На пути в рассветных сумерках возникали силуэты одиноких деревьев. Темные, как самые потаенные уголки человеческой души. Вскоре на востоке показался край белого солнца.

* * *

Потом появился Агора. В трапезном зале он сидел в середине стола и смеялся. Руками отводил за уши пряди светлых волос, которые каждое утро безуспешно пытался укладывать назад. Лицо без морщин и выдающийся вперед подбородок – точь-в-точь наследник герцога или графа, гордость и разочарование семьи, вечно пропивающий деньги отца, неизвестно как угодивший в это место, в это босое племя белых ряс, что плетет ткань и точит скалы. Люди протягивали ему свои кружки с элем, настолько слабым, что им невозможно опьянеть. Он пил эту кислятину не морщась и рассказывал. Рассказывал, как солдатом попал в траншеи, где дни тянулись невыносимо скучно, и солдат различали не по ротам или званиям, а по их литературным вкусам. Как цыганка в борделе нагадала его сослуживцу, что он станет великим человеком и изменит мир, и тот упал со стула и перевернул аквариум. Как видел древнюю башню, пронзающую шпилем облака, которую птицы облетали стороной, а кошки, забираясь наверх, сворачивались и превращались обратно в котят. Рассказывал, как обращаться с женщинами, которые говорят на незнакомых языках, и как читать знаки на звездах.

Скорчившийся на соломе в позе эмбриона Арами шевелил пальцами руки, между которыми ползали рыжие муравьи. Он привык и не тревожил их. Они продолжали свой ночной ход по темницам замка, свозь щели в стенах, проходя по Арами, как проходили бы по неровностям рельефа. Потом расползлись по углам. В ворота замка стучался красный рассвет.

За завтраком по столу перед заключенными пробежал маленький человечек из ячменных зерен, дважды проделал «колесо» и распался на третьей попытке. Агора забавлял узников тем, что выводил в воздухе сложные пассы, и под его руками из тарелки с кашей уже вырастал новый голем. Потом Агора развязал спор, подрался, лишился талонов на обед и ужин, и, отчитанный всеми гарда, стоял у стены в тени, сложив руки на груди, иронично улыбался, точно рыцарь-бретер, лишенный наследства.

Одну из частей внутреннего двора замка занимал сад. Молодые березы росли строго в точках пересечения линий воображаемой сетки, близко друг к другу. Большинство – саженцы, лишь единицы достигали человеческого роста. Надевая рясу, новоприбывший заключенный сажал березу в этом саду, которую ему надлежало поливать и удобрять; когда он уходил из замка, березу вырывали. В этом году стволы обложили небольшими камнями, и во время ежедневных прогулок Арами, будто проклятый смотритель, сгорбленный и лохматый, со сверлом и колбой кислоты медленно прохаживался от одного камня к другому, осматривал и проводил манипуляции, непостижимые для других, но обещавшие принести красоту.

Какое-то время Агора стоял над сидящим у камня Арами и наблюдал. Спросил, знает ли он, что когда волосы становятся слишком длинными, их состригают. Подождал. Сказал, что исхитрится и достанет у гарда самые острые ножницы и бритву и самолично обреет его не хуже столичных цирюльников. Если он расскажет, что конкретно делает с камнями.

Арами встал – макушка едва дотягивала до плеч Агоры. Тот продолжал и говорил Арами, что если он укажет, где в стене есть брешь или слабина в кладке, то даже не выдаст гарда его намерения о побеге.

У меня нет намерения о побеге, ответил Арами.

Теперь будут, сказал Агора.

Хотел было улыбнуться, но не стал. Пока молчал, Арами снова опустился, преклонил колено перед камнем и начал вкручивать в него сверло. Агора хотел было уйти, но Арами сказал, что за стеной двора отвесная скала. Потом продолжил сверлить.

Во второй раз они встретились на смене в пивоварне. Лежали на голом полу, желтые в свете ламп, слушая, как булькает сусло в варочном чане, – редкие минуты отдыха. Глядели в потолок, где среди сводов стелился пар и волновалась паутина.

Я ведь так и не рассказывал, за что попал сюда, произнес Агора. Вообще, попасть в темницу сейчас можно даже за одно бродяжничество. Но я-то убил человека.

Агора вздохнул, а Арами просто молча слушал.

Когда-то я работал на Черной улице. От полудня до полуночи гнул спину в цеху, а утром бесцельно слонялся по смердящей дороге меж домов, вечно залитой конской мочой. На улице крикливые лавочники раскладывали свой жалкий товар. И люди высовывали лица из скрипучих оконных рам своих гнилых и вонючих домов, от которых разило тленом.

Однажды ранним утром я сел на скамейке меж лавок торговцев. Ради забавы стал делать голема из прутиков, песка, пыли и камешков, одним словом всего, что валялось под ногами, – это всегда хорошо у меня получалось. Помню, голем зашагал, прошел на середину улицы и вспугнул маленькую девочку, которая подкралась к пекарне и хотела стащить булку. Она, вероятно, убежала и рассказала другим детям, потому что на следующее утро уже целая ватага их пришла посмотреть, как я снова делал голема.

Каждое утро я приходил на то место, и все больше людей собиралось вокруг меня. И все, что я мог сделать для толпы – это голема после голема после голема. Они выходили все более крепкими и жили все дольше. Не было смысла идти в цех, потому что к моим ногам кидали множество монет. Но потом на другой стороне улицы от меня появился незнакомец в черном плаще, с длинными волосами, как у тебя. Он сделал своего голема, и тот вступил в схватку с моим и победил моего. И так продолжалось каждый день – он делал големов лучше моих, они побеждали, а толпа ликовала от этих битв. Монеты стали бросать ему. Однажды, когда представление кончилось и толпа разошлась, я подошел к нему и взглянул в его лицо. Вид у него был такой, будто его переполняла какая-то ужасная печаль. Будто он таил в себе весть о страшной потере. О вселенской трагедии, вызванной не каким-то событием, а просто тем, как устроен этот мир. Он улыбнулся мне так, что я понял, – нечто действительно значимое и мучительное научило этого странного человека в плаще улыбаться, ведь вряд ли он улыбался до тех пор, пока злой рок не оставил разлом на его судьбе.

Несколько дней я сидел в своей грязной лачуге. Под моим окном безымянный проповедник вещал на языке из слов, наполовину придуманных им самим. Я захотел найти и убить незнакомца в плаще. В конце концов, вся история слагается из убийств, красивых и не очень. Дальше не помню отчетливо. Только образы: сильный дождь ночью, капли стекали с крыш, какое-то лезвие блестело у меня в руках, девочка плакала рядом с лужей крови и прижимала к себе маленькую книгу, на которой, кажется, золотистыми буквами было напечатано мое имя. Помню, как мчался в этот ливень на украденном коне прочь из города. Скакал до тех пор, пока дождь не перестал и я не оказался на перевале в горах. Когда вышел на забытую дорогу, посередине стоял плоский камень наподобие стола. Вероятно, громоздившийся тут еще со времен молодости планеты. А возможно, бывший одной из опорных точек сотворения мира, вокруг которого в сетке божественных координат вырастали земляные пласты и атмосферные толщи. По крайней мере, таким он мне показался. Поближе я разглядел на нем зарубки от лезвий и черные пятна пролитой когда-то крови ритуальных жертв. Уж не знаю что, но потянуло меня заночевать именно на том каменном столе. Снял всю промокшую одежду и лег, и хотя дули горные ветра, холода я не чувствовал. Звезды покрутились меж облаков и явили мне сон.

Сон был следующий. Лежа все на том же камне, я приподнялся и увидел толпы людей; они спускались с гор ко мне. Были среди них латники в шлемах с плюмажами и потресканной позолотой, копейщики со щитами из драконьей чешуи, разрумяненные блудницы в шкурах животных, которые надарили им охотники этого племени, и белобородые жрецы в шелковых накидках и тюрбанах – эти несли перед собой свечи. Будто в своем коловращении небеса потеряли приводную шпонку и выплеснули на землю ожившие анахронизмы. Они окружили меня. Вперед вышел человек в длинном плаще, – тот незнакомец, которого я убил накануне. Улыбнулся своей жуткой улыбкой и протянул чашу с неким напитком. И вот я в одном исподнем – ни дать ни взять избранный отшельник со старых гравюр – протягиваю руку к нему и принимаю чашу. Но пить не стал. Видать было там что-то, что посеяло во мне страх перед этой разнородной толпой и перспективой присоединиться к ним. Вылил жидкость на песок и отшвырнул чашу. Тогда незнакомец занес огромный двуручный топор, но я поднял вверх локоть, инстинктивно защищая лицо, и из основания камня подо мной вырос изогнутый заслон, – в него и ударился со звоном топор. Я закричал и проснулся. Закричал снова, когда от утреннего солнца меня действительно скрывал каменный барьер, точно застывшая волна материи, которую я высвободил из камня. А на песке, на том месте, где стоял незнакомец из сна, лежал черный плащ – его-то я никогда не забуду.

И вот я снова в бегах. Не мог больше спокойно спать. Казалось, что мертвый незнакомец как тень преследует меня. Решил пойти в матросы и переплыть море – уж там он не должен меня достать. Добрался до порта, где гарда меня и схватили.

Агора смолк. Потом повернулся к Арами и обратился к нему.

Поэтому я не хочу здесь задерживаться. Ты бы не назвал все это глупостями, если бы повидал в жизни с мое. Раз уж не хочешь сам, так помоги сбежать мне.

Арами сказал, что тот способен делать големов, следовательно, пусть сделает голема из стены замка.

Стена слишком твердая и высокая. Ты переоцениваешь мои силы. Я могу делать лишь из чего-то свободного, – из груд камней или куч песка, например. Некоторые, слышал, могут создавать големов из воды. Из газа. Из времени.

Ты бы здорово помог, добавил Агора. Сделал бы острые каменные клинья, которые я бы заставил разломать стену.

Арами сказал, что даже если он разломает стену и соорудит голема, наказание от гарда за побег будет одно – смерть.

Что ж, хорошо. Это не так-то сильно меня пугает.

* * *

Зачем он бежит сюда? Зачем подходит и пинает муравейник? Зачем разрушает его? Он смеется он глуп он противен мне он грязное пятно на ткани мира и я хватаю его за волосы бросаю на землю... Я бью его и прижимаю его голову к земле к тому муравейнику к совершенному творению природы которое он уничтожил и смотрю как он сучит ногами задыхается синеет умирает и по его волосам по его коже ползут муравьи которых он потревожил

Я молод я стар я слаб я силен я нем я многословен... Кем я был раньше? Почему эти люди губят красивое и возводят ужасное? Они судят меня пока я не совершу суд над ними они не знают что однажды я взойду на небесную твердь и Гром Совершенный Ум уступит свое место мне и я буду бить в кровавый колокол чтобы армии всех земель сходились в битвах вновь и вновь пока черные корабли не разорвут последние лоскуты фальшивых небес

Я вижу мать она стоит и пальцем рисует узоры на мутном окне и дикие черные цветы вянут в ее волосах а тусклый запах их стелется над пыльной дорогой перед домом... Ее улыбка кровоточит она говорит: «В мире есть лишь трое детей. Первые три были красны как кровь. Вторые были как листья рябины. Третьи стали бледны как дым»

«В мире есть только трое детей» – шепчет она

«В мире есть только трое детей» – кричит она

«В мире есть только трое детей» – умирает она

* * *

Ветер принес с севера запах дождя и теперь завывал среди башен. Сгорбленный узник разрыхлял щепу и навоз вокруг саженца. У стены донжона на скамье сидели гарда, один из них трепал по холке белую лохматую собаку. По небу кочевали низкие тучи. У куртины, внешней стены замка, стоял Агора. Подогнув одну ногу, выстукивал пальцем по колену, отсчитывая что-то.

Разложенные между деревцев камни один за другим, будто по мановению невидимого фокусника, раскололись от разъевших их кислот. Приобрели форму клыков и когтей. Рыжий парень толкнул удобрявшего саженец узника, отчего тот повалился на землю, начал наносить ему удары ногами в живот. Собака подняла лай, гарда кинулись разнимать дерущихся. Агора, на которого никто не обращал внимания, дирижировал в воздухе.

Заостренные камни, творения Арами, поднялись в воздух и с треском врезались в куртину. Проворачивались, проникали внутрь массива гранитных блоков. Порождали сеть трещин. Блоки и зубцы с верха стены падали вниз и тут же зависали в воздухе, собираясь в парящий ком, и так вся куртина, сверху вниз, развалилась на куски и начала перестраиваться.

Гарда и заключенные остолбенели, наблюдали за каменной метаморфозой, раскрыв рты. Огромная каменная ладонь схватила Арами, из шарообразного тела голема выросли еще три когтистые лапы, начали вращаться в одной плоскости вокруг туловища, подобно трем лопастям пропеллера, и весь этот каменный организм, роняя обломки, перекатился через обрыв, тут же зацепился одной лапой за откос и понесся вниз по скале в контролируемом падении. Похожий на чудовищное колесо с тремя спицами без обода, из сердцевины которого раскинулись две неподвижные руки. Грохотали перекатывающиеся в теле голема камни, воздух свистел в ушах. Арами посмотрел влево – Агора, зажатый другой рукой голема, все так же водит руками. Взмокший от пота и перекошенный от измождения. Управляет каменным созданием во много раз больше его самого.

Голем достиг верхушек сосен, вспугнул птиц, за мгновение в полете преобразовал три своих лапы в некое подобие щита, принял им удар о землю и рассыпался в хлам. Арами распластался на куче обломков, с которой все и началось. Путь этого голема, как и сотен других, завершился во прахе.

Он лежал без сознания. Кожа посинела. Будто голем выкачал из него жизненные соки. По всему телу жар. Рядом на четвереньках какой-то человек, – Арами.

Он выхаркал что-то, смешанное с кровью. Упал от головокружения, запрокинул голову. Вороны кричали и кружили вверху. Потревоженный воздух был каким-то другим, наэлектризованным. Отдельные камешки еще перекатывались по земле, влекомые остаточной силой творца голема. Потом он сам, Арами, с трудом поднялся на ноги.

Поломанный ствол сосны треснул и рухнул вниз, осыпав его иголками. Впереди простирался зеленый мрак. Арами вытянул руки вперед – поднимал их и вскидывал в стороны. Словно пращуры пробудились в нем и заговорили с природой на приснопамятном языке. Остывшие камни вдруг снова наполнились силой. Такой, что заставила их собраться вместе и составить каменного зверя без головы; тот подхватил Арами и бессознательного Агору и понес вглубь леса. Скакал быстрее коня в полевом галопе. Прыгающие картинки перед глазами сливалась в единую зелено-коричневую массу. Потом тучи, решив не проливать ни капли дождя, зарядили раскатами грома. Сложенные из обломков мускулы голема расцвечивались пронзительной белизной то справа, то слева.

Упал. Под головой бугристые корни, поросшие кукушкиным льном. За полосатыми стволами сгущались сумерки. Он закрыл глаза и попытался забыться. Вечно бодрствующий, его жизнь – бесконечный сон. Где-то на юге, откуда он бежал, забили в барабаны. Вступил хор голосов – какой-то древний рондель, рифмованные выдержки из Доброй книги, в которые иногда примешивались бессмысленные обрывки военных маршей с бас-трубой, отголоски рвущихся снарядов, равномерно распределенные по композиции, необъяснимо жуткие в своей цикличности, и едва слышимые щелчки, как будто игла проскакивала царапины на пластинке. Музыка смолкла, остались лишь шорох иглы да эти самые щелчки сломанного метронома, раздававшиеся где-то из пучин вечного мрака. Наконец низкий оглушительный раскат оборвал все. Мощный настолько, что ощущался на земле под ногами. Ей же, вероятно, и исторгнутый. В беззвездном пространстве взошло черное прокаженное солнце с пульсирующей красной каймой.

Выпрямился в ночи и пошел вперед, навстречу неясным желтым огням, – туда, откуда опрометью бежали лисы, олени и дикие коты. Мимо пыхтящей черной громадой пронесся медведь с подпаленной шерстью. Воздух сделался теплым от расползавшегося по лесу пожара.

Сам перешел на бег, когда два огненных фронта с севера и запада встретились и погнали его к озеру. Лишь бы не назад, к подножью скалы. На холмах танцевала желтая смерть. Стволы вековых деревьев валились наземь с ужасающим треском. Ничего не останется – только выжженая планета, которой дали второй шанс и строгий наказ сбросить старую оболочку.

Переждал, зарывшись в нору, как дикий зверь, – в сущности, таковым он и стал. Поутру вышел и побрел среди зазубренных остовов сосен и дымящегося серого простора, исхудалый, в лохмотьях, оставляя кровавые следы изувеченными ступнями. Имя его – стершийся иероглиф, его одежды залатаны ветром. Нес в зажатых ладонях мертвого обгоревшего птенца. Последний из живых. Единственный и его собственность.

Длинные тени облаков легли на наносы из праха. Обуглившиеся кости до обозреваемого края поверхности. Бог, который отдраил эту землю пеплом и золой, теперь хранил молчание. Однажды он придет – вырвать тебе глаза. Забить твою глотку грязью.

Пересек голый берег и приник к мутной воде. Круги разошлись по мертвенной глади озера и достигли плавающих посередине ветвей. Снова двинулся вперед. На другом берегу, цепляясь за черные стволы сгоревших деревьев, пошатываясь, как устройство с анкерным механизмом, в изодранной рясе волочился Агора. Серый с ног до головы, похожий на неупокоенную душу. Пути их были параллельны, они не замечали друг друга, либо не хотели замечать. Он замер, прислушался. Шмыгнул в сторону, укрылся за ближайшими камнями и мертвыми кустами. Глядел из укрытия. Выжидал. Вскоре к озеру вышел альгуасил в мундире и плаще. Опустился на корточки, винтовку положил на землю. Сидел так несколько минут. Словно в нерешимости ждал, когда весь мир признает его притязания на эту воду. Наконец смочил руки в воде и вытер ими лицо. Потом снял с ремешка на плече флягу, наполнил ее и пристроил обратно, рядом с пороховницей. Взялся за бинокль, что болтался на другом ремешке на груди, выпрямился, оглядел округу. Арами вжался в укрытие.

Достаточно уже было потрачено огня. Можешь сколько угодно прятаться и убегать, увеличивать расстояние между нами. Но ведь преград-то между нами никаких нет.

Арами не шелохнулся. Тишина. Потом спустя какое-то время снова выглянул и увидел удалявшегося альгуасила среди черных стволов.

К вечеру выбрался на полосу холмов. Вытянул вперед руку, пальцами отсчитал высоту солнца и определил длительность оставшегося дня. Когда обернулся, сзади в полусотни метрах от него тащился Агора, голова качалась на расслабленной шее. Он снова зашагал вперед по опаленным низинам и возвышениям, к отдаленной черной границе на траве, которая знаменовала собой завершение хода смерти. Обернулся снова и увидел маленькие фигурки в киверах и черных плащах, – все винтовки направлены на него. Шесть человек с альгуасилом, их позиции очерчивали дугу на земле. Ровно посередине между ним и гарда стоял Агора.

Агора, громко позвал его Арами. Надорвался на последнем слоге.

Он еще мог убежать, мог броситься на землю и укрыться от первых выстрелов, но пока лишь беззвучно открывал и закрывал рот, видимо, перехватило дух.

Идиот, прозвучал откуда-то голос. Агора давно мертв.

Посмотрел туда, где еще секунду назад стоял Агора. Или то, что лишь казалось им. Пустой взгляд, застывшие глаза, обращенные к началам дорог. Грянул выстрел, и в его горле затвердел и остался навеки неродившийся крик.

* * *

Сапог на нем не было – их давно стащили. Когда он садился, входил в некий транс, будто ощущал движение Земли в кромешной вселенской тьме, вместе с которой он сам неудержимо проваливался куда-то. Содрогался от осознания пустоты, вставал и брел дальше, стуча палкой перед собой.

Проходил дома, улицы. Слышал ржание коней и бряцанье сбруи, останавливался, видимо, вспоминая свою конюшню под пригорком и своих лошадей. Или, возможно, размышлял, смог ли бы снова проехаться верхом, если захотел бы.

Голоса людей остались позади. Палка стукнула по дощатому мосту, а под ним журчал ручей. Он спустился на берег, ногой ощупал гальку. Стянул с себя одежду, изрядно помучившись над пуговицами, и вошел в холодную воду. Дошел до середины ручья, где вода доставала ему почти до плеч. Опустил голову лицом вниз, зачерпнул воды, пробуя ее на вкус. Подался вперед и попытался полностью уйти по воду. Через минуту вынырнул, отплевываясь и вдыхая воздух, на неверных ногах проковылял к мелководью и сел на колени, закрыв лицо руками.

Так ты слепой.

Какой-то человек стоял и разглядывал его с берега.

Будешь спрашивать, продолжал незнакомец, где тут река поглубже, я тебе не скажу.

Слепой всхлипнул. Капли стекали с его мокрых волос.

Мне страшно, проговорил он. Очень страшно.

И давно ты ослеп, спросил человек с берега.

Нет. Недавно. Но я еще кое-что вижу.

И что, например.

Бывший коневод отнял руки от лица и поднял голову. В пустых глазницах копошились мелкие рыжие муравьи.

Вижу черные корабли в небе.