Сокровища песков

Месопотамия, 330 год до н.э.

Плотные ряды македонских фаланг и конницы с жадностью голодного зверя продвигались на северо-восток: мимо величественных персидских городов, мимо некогда прекрасных храмов и дворцов, заложенных еще при Кире Великом, а может быть, даже раньше, при Ксерксе. Теперь, волей богов, все это, от берегов Геллеспонта и внутреннего моря, истоков Нила и пустыни, начинающейся от ворот Персеполиса, принадлежало молодому македонскому царю и эллинскому народу.

Александр, окруженный верными гетайрами, ехал на прекрасном сильном коне, который иногда подергивал мордой оттого, что горячий ветер щекотал ему нос. В их неспешной погоне за войском Дария чувствовалась самоуверенность, расслабленная убежденность в том, что даже в Бактрии или Согдиане не найдется непокоренного народа, и что не сможет Дарий оказать сопротивление своим преследователем, уже трижды разбившим его войско. Поимка того, кто когда-то именовал себя Царем Царей, теперь была вопросом времени, и весьма недолгими оставались его часы.

Александр прищурился, всматриваясь в бескрайний горизонт, туда, где песок смыкался с голубым небом, изнемогающим от зноя и духоты. Стояла зима, но как же не похожа она была на зимы родной Македонии, где порой мог выпасть снег на несколько дней. Сейчас, в жаркой Месопотамии, эти зимы казались сном, полузабытым мнилось волшебное чувство приходящей зимы, укрывающей все своим холодным крылом, будто усыпляя до новой весенней луны; слабым воспоминанием казалась недвижимая в прозрачном воздухе, непоколебимая вершина самого Олимпа. Здесь, в Междуречье, все было иным: зима, боги, города, обычаи, одежда, погода… Словно вторя его мыслям, на горизонте начинало клубиться пыльное облако, облачаясь в песчаную бурю. Она только начиналась, но уже легко угадывалась в тяжелых очертаниях сухого воздуха. Бури, налетающие внезапно и столь же скоро проходящие, теперь предсказывались и без помощи знающих людей. Предстояло решить: продолжать свой путь, рискуя оказаться в центре песчаного вихря, или укрыться в надежде, что тот, милостью Мардука и Иштар, обойдет их стороной.

Солнце, хоть и клонившееся уже к закату, было еще высоко, и Александр принял решение разбить лагерь чуть дальше, где было достаточно места для ночевки боевых отрядов. Там полноводный Тигр мог обеспечить их водой, а после — позволить легко переправиться на другой берег, прямо за некогда величественной Ниневией, городом столь древним, что истлеть успела даже сама память о временах его величия. Несколько храмовых построек, могучие столпы широких ворот и запустение — вот все, что осталось немногочисленным жителям опустевшего городка, которое вместе со своими жрецами смотрели теперь на армию, проходящую мимо. Александр сделал знак и, отделившись с несколькими всадниками от своих отрядов, направился к вратам Машки. Некогда ни в чем не уступавший, а в чем-то даже и превосходивший Вавилон, город теперь выглядел утратившим все свое величие. Он покоился на развалинах собственной славы, словно умирающий крылатый лев с перебитыми лапами, поверженный среди песков: прямой укор каждому, кто возжелает возвыситься, напоминание о беспощадности времени. Когда-то город окружали двадцатиметровые стены периметром около трех парасангов, с пятнадцатью воротами, поистине великая крепость, которая могла годами выдерживать осаду. Но даже это не уберегло ее от неизбежных перемен, войск, объединившихся для ее захвата, и как следствие, бесславного падения. Однако все же и поныне персидская царская дорога пролегала близ города, в назидание ли, в память ли… Александр спешился и поднял руку в знак приветствия.

— Хайре!

Народ, собравшийся на стенах, спрятался. Исчез, будто эти люди были лишь бесплотными призраками-миражами, уделом прошлого. Только жрец, ответивший на приветствие в свете закатных лучей, казался настоящим. Заговорив на ломаном койне, он не стал ни кланяться, ни приветствовать великого завоевателя, словно кроме собственной гордости терять ему уже было нечего.

— Здесь нечего грабить, нечего брать, — он оперся на деревянный посох и поднял голову выше. — Царь царей забрал последнее и бежал дальше, на север. Здесь его нет.

Александр позволил себе усмешку, дивясь смелости старца. Ведь что мог один-единственный жрец против целой армии, да даже против любого из воинов, который победил бы старика в одиночку? Но когда людям нечего терять, они становятся отчаянными и дерзкими, а может, преисполняются последней божественной мудростью. И потому, восхищенный храбростью жреца, вознамерившегося не впускать нового правителя за ворота, Александр смягчился. Брать и без того павший город, разрушая последнюю древнюю святыню — Эмишмиш, которая была, возможно, старше самой Ашторет-Иштар… Нет, не было этого ни в его стремлениях, ни в планах, ни тем более в воспитании. Любой эллин знал силу прекрасного и оттого всем сердцем стремился не к разрушению, но к приумножению красоты.

— Тогда я, перенявший его титул, и называющий все эти земли своими владениями, верну все, что он забрал у вас.

Александр сделал знак и к воротам, которые теперь представляли собой ничем не загороженный сквозной проезд, подвели крепкую лошадь, навьюченную несколькими мешками с продовольствием и чистой водой. Кроме того, царь распорядился оставить по одному таланту серебра и золота в знак уважения к древним субарейским священным местам.

— Я не трону ни город, ни вас, его последних защитников. Но пусть и твои боги не тронут меня.

С этими словами Александр отвернул коня прочь, не желая топтать земель, древнейших на реке Тигр.

Отойдя чуть поодаль, армия разбила лагерь — привычно и ловко, стараясь не обращать внимания на всё не утихавшую странную бурю, вздымавшуюся у самого горизонта. Александр сидел у костра и рассматривал карты, отмечая на них новые сведения от своей разведки. Но облако пыли и песка, клубящееся где-то там, далеко, за стенами Ниневии, не давало ему покоя. В конце концов, не вытерпев странной тревоги, он оседлал коня и окриком погнал его вперед, не обращая внимания на возгласы друзей, бросившихся вслед за своим царем. Он ворвался в поток ветра, песок со злобой хлестал его по щекам и засыпал глаза; остановив коня, Александр прислушался, зажмурившись с такой силой, что тьма обступила его со всех сторон, захватывая даже мысли. Ни голосов друзей, ни топота копыт не было слышно: всё смыла тьма. И тогда ему показалось, что он слышит странный тихий звон, показалось, что ветер унялся, а песок больше не царапает кожу; ему послышался удивленный возглас и шорох покрывал, почудился перезвон золотых браслетов. Александр открыл глаза, не страшась более ничего.

Перед ним была девушка. Она, наполовину обернувшись, лежала на кушетке; каждый изгиб ее почти нагой фигуры, мягко укутанной складками полупрозрачного одеяния, вызывал прилив томительного любопытства. Ее медово-золотистая кожа напоминала цветом бронзовую статуэтку — таким загаром обладали лишь девушки, обласканные беспощадным солнцем Междуречья. Ее волосы и лицо были закрыты цветным платком: очертания тонкого носа, ярко подведенные лазуритом глаза и чернота плавного взмаха бровей — вот все, что удалось ему разглядеть. Месяц, поднятый серпом рогов вверх, венчал ее диадему, надетую поверх платка. Других украшений, кроме пары змеевидных браслетов, на ней не было. Александр сразу же заметил раскрытые пасти этих змей, поглощающих собственные хвосты в рисунке золоченых тонких браслетов, обернувшихся вокруг запястья. Движения незнакомки, под стать змеям, были медлительны и полны воистину царской ленности. Она повернула голову на царя, сверкая недобрым взглядом, уголки ее рта насмешливо изогнулись под плотной вуалью. Странное чувство охватило Александра — будто он, сам того не ведая, наслал на себя проклятие, и теперь стоял, замерев, отведя глаза, но было поздно — он уже обратился в камень, подобно несчастному, который осмелился взглянуть в лицо самой Горгоне. Он ощутил себя пойманным в капкан очередных своих детских мечтаний, тех самых, овладевших им после прочтения легенды о царе Кире и самой прекрасной женщине на свете. Тогда он поклялся, что ни одна, даже самая прекрасная из всех дочерей Афродиты, не покорит его и не пленит. И вот теперь перед ним, возможно, была самая красивая женщина востока, а то и всего мира. Было ли это испытанием? Искушением? Последним предостережением македонскому царю на его пути к цели?

— И ты не хочешь взглянуть на меня, о царь, покоривший Персию?

Александр покачал головой и тяжело вздохнув, все же взглянул на незнакомку.

— Не хочу. Но узнать твое имя хотел бы.

— Имя? Зачем оно тебе? — она словно не ждала этого вопроса, тон ее слегка переменился, как в месяц гамелион меняется направление ветра. — Зови меня Ниневиею, именем, данным городу великой матерью. — И пусть под скрывающей лицо тканью этого было не видно, но она улыбнулась.

— Имя, достойное богини или царицы, — произнес Александр. — Должен ли я поклониться?

— Аккадские цари давно развеяны в прах, как и их великая империя, одна из первых под лучами здешнего солнца. Все обращается в пыль, Александр, — ее голос не был ни ласков, ни груб, ее будто здесь и вовсе не было. — В тебе есть искра, есть стремление, которого хватит на целое войско. Едва ли ты, несущий пламя, должен кланяться мне… Дни моего царствования давно занесло песком.

Она поднялась со своего богато украшенного ложа и взглянула на Александра — слегка исподлобья, склонив голову набок. Ткань ее длинного хитона струилась по стройным ногам к полу, как струятся, звеня и журча, горные ручьи по весне, и растекалась драпировкой у босых ног, замирая голубоватой тенью, как подсвеченные серебристым светом в самый темный час ночные кучные облака. Ни жрица, ни богиня, ни демон, ни царица, ни сама судьба — лишь горстка песка, крови и звездного света, причудливо переплетенных в упругое осязаемое тело, к которому хотелось прикоснуться, чтобы проверить, не рассыплется ли оно в твоих руках, которое хотелось познать, как великое таинство, неизведанную загадку самого существования. Теперь он не мог отвести от нее глаз, и мысленно изругал себя за былое ребячество, не позволявшее взглянуть раньше на таинственную царицу песков.

Она же, взяв лежавший на низком столике у кушетки колокольчик, вызвала слугу. Тот появился будто из ниоткуда, сквозь только что возникший проем, завешенный длинными нитями с нанизанными на них цветными бусинами из незнакомых Александру камней. Эти покои, как по волшебству обретающие форму, казались частью великолепного воздушного дворца, что уходил своим сводом прямиком к небу, расписанный тысячей изображений крылатых львов и быков, выложенный цветными плитками невероятной синевы. Слуга оказался стройным юным мужчиной в ярком широком халате, с темными вьющимися волосами, наблюдательными темными глазами, которые словно выискивали в сердце македонского царя нечто неизведанное ему самому. Странный голубоватый туман обволакивал его кожу, а улыбка была колкой и недружественной, но в тоже время отчего-то манящей. В руках у него был пустой поднос.

— Это мой слуга, — пояснила Ниневия, — Исполняющий желания. Великий лжец, искуснейший обманщик, хотя и столь же искусный исполнитель. Когда-то… когда-то он исполнил мое желание, — она прищурилась, глядя на Александра. — Оно было схоже с твоим, великий царь. Он отдал за него свою жизнь и с тех пор мы связаны, с тех пор служим песку, воде и небу.

Ниневия резко замолчала, будто сказала слишком много, и это многое бередило ее сердце и память. Она нежно взглянула на своего слугу, а после, протянув руку, хотела коснуться его, но тот был лишь дымом, искусной иллюзией. И она опустила ресницы так, как это могут делать лишь женщины, изведавшие все томительные печали влюбленного сердца по тому, кого более нельзя вернуть под звезды. Она взяла поднос, такой искусной выделки, что очевидно было — ни одному ремесленнику Греции или Египта не сравниться в мастерстве с тем умельцем, чьи руки создали этот поднос. Слуга отошел к столу, где дымились благовония, а напиток из трав и листьев настаивался в восточном чайнике с длинным тонким носиком, и за его неспешными бесшумными приготовлениями Ниневия и Александр позабыли о нем.

— Я хочу отблагодарить тебя за то, что ты дал пищу, воду и золото моему городу, и что не стал входить в него и грабить, как это сделал последний персидский царь… Это деяние станет его проклятьем и погибелью, не столь уж достойным он оказался, — глаза Ниневии хищно сверкнули, будто исполняя волю самой судьбы, сплетенной ее тонкими пальцами. Она низко поклонилась царю и протянула поднос. — Это одно из последних сокровищ в моем опустевшем дворце, — усмехнулась она горько, — но ему нет цены.

Александр сделал шаг к Ниневии, не зная, имеет ли право коснуться ее, почувствовать дрожь ее рук в своих, и чувствуя в то же время колкий упреждающий взгляд слуги, ревнивый и жестокий, упершийся меж лопаток. И все же он осторожно обхватил ее ладони, удерживающие поднос, заставляя бывшую царицу поднять на него взор пылких глаз. Ее глаза были прекрасны, полные неотвратимости самой судьбы и всепобеждающей жизни. Тонкие коричневые бороздки размечали ее радужки на равные части, словно рисунок двенадцатиконечной звезды, и в каждой части узором застыла вязь неизведанных, давно забытых символов.

— Я не хочу оскорбить твоей благодарности, но и дар принять не могу. Отбирать последнее, тогда как я сам мог бы одарить тебя сверх меры… Прости, Ниневия, не в моих то правилах, да и не в моей природе.

— Что ж, Несущий пламя, — выпрямилась Ниневия, и поднос исчез в слабом сиянии. — Уже второй дар отвергаешь ты, что ж… тогда дам то, что ты не можешь отвергнуть, — она взглянула в упор в серые глаза, окутанные седым пеплом пожарищ и нетерпением огня. — Твое сердце благородно, твои мечты высоки, а речи пламенны, — она будто читала по его глазам, — но как легко обмануться этим человеку в тяготах пути. Как легко отдать сердце востоку… — Ее рука скользнула по золоченой броне и замерла, едва касаясь его груди. — Эти земли, наполненные магией и могуществом, пожирают отданные им сердца, ничего не оставляют ни от людей, ни от их мечтаний. Ты не найдешь там ни любви, ни Аратты с ее изобилием, ни…

— Но едва ли я найду там опустошение, сравнимое с бескрайними полями Эреба, — прервал ее Александр отрывисто и пылко, чувствуя, что слова царицы задели его. Неужели, даже идя за солнцем и светом, он не найдет успокоения и на краю мира? Не об этом ли теперь предупреждала его та, которая и сама уже шагнула за черту и теперь черпала свое колдовское знание из лунного света и холодной земли? Не этого ли тайного знания он так страшился? Однако, вопреки его страхам, Ниневия улыбнулась, и хотя ее лицо по-прежнему было скрыто, улыбка виделась в потеплевших глазах, в почти материнском наклоне головы, в том, как она коснулась светлых завитков его волос.

— О, светоносный Александр, рожденный в месяц льва, под светом звезды Миян, застывшем в твоих глазах, и глазах, так похожих на твои, взирающих лишь на тебя… Я принадлежу к древнему народу, мы умели читать по звездам еще прежде, чем греки дали им названия, — кажется, она снова улыбалась, но теперь тепла не было в ее улыбке. Как, впрочем, и холода. От ее дыхания накидка на лице слегка двигалась в такт речи, похожей на старую забытую песню, которая отдавалась внутри Александра неуловимым трепетом. – Ты упрям и удачлив, свет Регула определил твой путь. И всё божественное воинство не смогло бы отвратить тебя от дороги, что ждет впереди. Но не обманывайся мнимой легкостью этого путешествия, не верь покорности завоеванных тобой народов. Не позволяй ввести себя в заблуждение тем, кто будет рядом… ближе всех, юный царь, тем, кто был вновь обретен, и тем, кто давно потерян. — Она очертила легким прикосновением его лицо, опускаясь к подбородку, и увидела, как нахмурился царь, недовольно сведя брови. — Не будь порывист, выбирай всегда срединный путь, и может быть, тогда ты достигнешь своей цели. – Ниневия обвила его ладони, поворачивая их и смыкая ковшом. – Много тягот впереди, и много испытаний, много крови, что омоет эти руки... искаженных путей, которые лишь отвратят от края мира. Но никогда не забывай, мой милый царь, что всё всегда становится пылью и пеплом. Особенно в твоих руках, в которых невозможно ничего удержать… Несущий пламя.

Александр отшатнулся от Ниневии, словно от скорпиона или ядовитой змеи. Ее речь шуршала переливом ветра ласковой зари, а блеск глаз незнакомки казался губительно прекрасным, но далеким и холодным. Всё это заставляло усомниться в верности слов той, которая была послана на его путь чужими богами. Но и злого умысла или отравы не чувствовал он в ее словах, только спокойное безразличие, смиренное и опустошенное долгими столетиями забвения.

— Твое предупреждение больше похоже на проклятье, Ниневия, а я не могу ни принять его, ни отвергнуть.

— Так шепчут боги, мой царь, — она отвернулась от него, делая шаг обратно к лежанке, и располагаясь на ней столь изящно, словно один из великих греческих ваятелей должен был немедля сделать ее своей музой и моделью. – Я всего лишь живу близ своего города, как скромная ануннаки, не требуя многого, но и не даруя без причины. Охраняю город долгие-долгие годы, и иногда слышу речи богов… И тогда малые искры великого знания осыпаются редкими звездами под мои стены. Твой же бог, — она сделала особый упор на этом слове, будто чувствуя силу куда более великую, чем сила Египтян или Олимпийцев, — наделивший тебя огнем, неистов. Вот каким даром желала я одарить тебя.

— Тогда я приму его, — сдался Александр, впервые за все пребывание здесь ощутив, как жарким вихрем взвился огонь в его венах. Он сделал шаг и, склонившись под полог ложа, поцеловал руку прекрасной ануннаки.

Ниневия взглянула на него с горькой и словно бы затаенной нежностью. А после поднесла руку к краю своего платка, желая снять его; но Александр перехватил ее кисть сильной рукой бывалого воина.

— Не стоит, — качнул он головой, — что, если я не смогу преодолеть искушения? Да и слуга твой почти готов убить меня взглядом, — лицо Александра просветлело, он улыбнулся, а слова его были произнесены всё с тем же томительным любопытством, хотя и долей опаски. — Если ты хоть вполовину столь же прекрасна, как и твои глаза, то боюсь, не смогу покинуть твои покои уже никогда. — Он не отпускал ее руки, словно опасался, что та все же сорвет свой платок,, а с ним и все легкое одеяние должно будет пасть к его ногам. Брови Ниневии изогнулись, будто великий стратег предугадал ее план и отправил наперерез свои лучшие силы. И все же, любящий сказания, легендарные песни и истории, он не мог удержаться, чтобы не спросить об очередной легенде давно минувших дней, которыми и сам оброс уже достаточно.

— Только ответь… Та ли ты женщина, на которую отказался взглянуть великий правитель Кир?

Ниневия легко усмехнулась, будто разом скинув все века, что пролегали меж ресниц едва заметной мудростью.

— А разве он отказался? — лукаво бросила она, ничего не подтверждая, но и не опровергая, а после добавила: — Не бойся, царь, я не могу овладеть сердцем, которое уже давно обласкано чужим светом. Как бы мне ни хотелось узнать больше о пламени, что ты несешь в себе.

Легким движением сбросив руку царя, она вскочила с кушетки, и одним касанием распустила замысловатое плетение своей одежды, словно разрубила Гордиев узел. Тонкие черные косы, тугие и гибкие, словно змеи, рассыпались, обвивая хозяйку почти до самых ступней. Словно выступившая на берег из морской пены Афродита, она явила себя царю царей. В руке ее больше не было полупрозрачного одеяния и яркого платка, но зато был кинжал с изогнутым лезвием и рукоятью, инкрустированной рубинами, опалами, изумрудами и хризолитами такой прозрачности, что невозможно было поверить, что это сотворено человеком. Лезвие, казалось, испускало легкое голубоватое сияние. Она подошла к Александру, не стесняясь ни своей наготы, ни того, что идет наперекор небесному шепоту, и вложила кинжал в его руку.

— Великий клинок, способный убить даже бога. Слишком он залежался в поисках своего предназначения, — окинув напоследок звенящую и вибрирующую сталь печальным взором, будто увидев в ее отражении доступные лишь ей одной истлевшие воспоминания, она отступила от царя. – Пригодится! — клинок вдруг обратился простой остроконечной заколкой. – Ты можешь призвать его, стоит взять в руку хоть что-то, напоминающее рукоять, и длиной чуть более вашей палайсты.

— Я буду хранить его, и никогда не использую во зло, — кивнул Александр, крепко сжимая заколку в руках, словно стремясь тем самым сохранить память о невероятной встрече.

И вдруг песчаный ветер вновь резанул по щекам Александра, заставляя его зажмуриться и прикрыть ладонью лицо, ощущая тугие поводья под пальцами и жесткость потника под коленями.

— Гелиайне, великий царь, тон эона, — замер насмешливый, ласкающий слух шепот Ниневии.

Открыв глаза, Александр увидел, как торопливо спешиваются рядом с ним Гефестион, Клит и Птолемей, бросаясь к царю и другу, наперебой что-то восклицая и крича. Но Александр сжал заколку в руке, скрывая от друзей, как скрывал ото всех, кроме Гефестиона, свое пламя. Оказалось, он стоял на коленях в песках, буря унялась, с ним все в порядке, просто очередная выходка своевольного царя.

— Мне показалось, что за нами следят, — нашелся Александр, оглядывая обеспокоенных друзей. — Я нагнал его, но буря занесла его тело… здесь, — Александр бросился рыть перед собой песок, но в свете месяца им явилась лишь ручка старинного кувшина, с причудливыми узорами и вязью, напоминавшей ту, которую он видел в глазах Ниневии. Повинуясь неизведанной решимости, он бережно вытащил его из песков, чтобы прибавить к своим богатствам, а после отправить с очередным обозом добычи в Вавилон или даже в Македонию…

***

— Ты отдала клинок, — недовольно сощурившись, с упреком произнес мужчина, столь же обманчиво юный, как и сама Ниневия.

— Прости, — голос бывшей царицы померк и стал бесцветным. — Даже век ануннаки может наскучить… Пора и мне стать тенью былого.

— Ты же знаешь, соединиться мы не сможем, — произнес он, садясь на кушетку подле Ниневии.

— Знаю, милый мой Грен-Эн-Алад, знаю, — ее рука скользнула по кудрявым волосам, заставляя его склониться на ее грудь, впервые за долгие сотни лет ощущая по-настоящему. — Ты хорошо служил мне, и я обещала в дар на утраченную жизнь отпустить тебя.

— Даже вопреки сердцу?

— Даже вопреки ему. Ты должен стать свободным и переродиться Исполняющим желания, такова воля Иштар…

— Я понимал это, когда был человеком, — устало ответил он, смежив густые ресницы, — когда служил у твоего трона, а теперь… Теперь для меня твои речи диковинны, но желания… Желания ясны. В них вся ты, Ниневия… Ты освобождаешь меня от служения тебе уже дважды. Но ты более не сможешь ходить и меж людьми, и меж богами…

— Уверена, Александр доставит тебя в иные миры со своим войском, там ты сможешь обжиться, — проговорила она, будто не слыша ни уговоров его, ни предупреждений.

— А может, мне забрать себе твоего божественного Александра? — вспыхнул исполняющий желания, и в голосе его лукавство мешалось пополам с чем-то другим.

— Ты ревнуешь, ничего не меняется, — легкий смешок, как перелив колокольчика на ветру. — Нет, столь чистую и ни в чем не нуждающуюся огненную душу не сломить даже тебе.

Она слышит, как он хмыкает и цокает языком, недовольный, в ее последнем объятии.

— Мое третье желание — чтобы мой блистательный Грен-Эн-Алад был свободен, — губы Ниневии сухо скользнули по губам мужчины, и тот, ухмыльнувшись, свершил желание.

Ануннаки, именующая себя Ниневией, навсегда осталась подле стен охраняемого города, пока тот совсем не исчез в песках. А диковинный кувшин, который увез Александр с берегов Тигра, начал свой путь к новому миру. Александр к нему так и не притронулся, преследуя Дария все дальше, словно забыв все данные ему предостережения, и в конечном итоге чуть и в самом деле не потерял сердце на этом пути. Пути, который вел землями, на которых мудрость, вплетенная седыми косами веков в пески, уходила далеко за осознаваемые человеческим разумом пределы…