Тело профессора Доуэля

Самое загадочное на свете — предназначение тела

Чоран

— Кто вы? — вскричал Артур Доуэль в волнении, смутно угадывая вошедшего незнакомца.

— Я доктор Ростовцев, коллега вашего отца. Вы должны меня помнить по конференции в Гренобле. — Вошедший на ходу переодевался в белый халат, жестами делая указания двум ассистентам. — Прибыл, как мог скорее, из Петрограда. Нельзя терять ни секунды! — Он заглянул в зрачки профессора Доуэля. — Еще есть надежда. У вас есть подходящее тело?

— Тело моего отца! Кажется, оно в порядке! — возбужденно ответил Артур, размахивая руками. — Оно тут, в соседней комнате, почему-то связано. Керн и с ним проводил чудовищные опыты, но какие, пока непонятно. По крайней мере, он вырезал ему опухоль.

— Отлично, — отозвался Ростовцев. — Несите его скорее!

— Но как, доктор?

— В детали посвящу позже. Сейчас достаточно сказать, что ваш отец отправил мне свои наработки еще до того, как попал в лапы Керну, но уже зная о своей болезни. Я повторил его опыты в Петрограде и добился тех же результатов. Конечно, я не стал делать никаких заявлений, уважая первенство профессора Доуэля. И только вопиющая выходка Керна, нагло присвоившего чужие достижения, вынудила меня спешно приехать… Кажется, я успел вовремя…

Доктор Ростовцев уверенными движениями начал готовить голову и тело профессора Доуэля к операции. Артур и Мари Лоран с глазами, полными слез и надежды, следили за ним.

***

— Профессор Доуэль, профессор, вы нас слышите?

Несколько человек разом отпрянули, видя, как у доселе неподвижно лежавшего вдруг открылись глаза.

— Что со мной? — прохрипел он.

— Жив! — закричал Артур, бросаясь на отца. — Жив!

— Погодите! — удержал его доктор Ростовцев. — Ему нужен покой. Успеете еще облобызать.

— Тогда я вас, доктор! Вы наш спаситель! Вы останетесь немного, чтобы присмотреть за ним?

— Сколько смогу. Случай исключительный. Надеюсь, мадемуазель Лоран снова вступит в права сиделки при нашем дорогом профессоре?

— С радостью! — восторженно отозвалась девушка, не сводя глаз с обоих Доуэлей.

***

Через неделю все снова собрались в лаборатории Керна.

— Коллеги, — начал Ростовцев, — я должен был насторожиться раньше. Еще при осмотре тела профессора я обратил внимание на странные образования на его груди, будто жабры для дыхания… Шея была искусно обработана, дабы замкнуть кровеносную и прочие системы. И зачем эти крепкие путы? Что может сделать тело без головы? Но размышлять, как вы помните, было некогда…

— Сейчас состояние профессора лично у меня опасений не вызывает, оживление тканей, если можно так выразиться, идет превосходно, однако возникли некоторые осложнения. Прежде всего до конца не восстановлен контроль над телом, а кроме того… Впрочем, вам лучше самим увидеть…

Ростовцев открыл соседнюю дверь и ввел Доуэля. Тот шагал медленно и осторожно, с заметным усилием передвигая словно бы непослушные ноги. Вдруг его тело рывком дернулось в сторону, и Доуэль, как подкошенный, упал… в кресло, которое внимательно следивший за ним Ростовцев мгновенно пододвинул.

— Боже, отец, как ты себя чувствуешь? — воскликнул Артур.

— Погодите немного, — поднял руку Ростовцев. — В этом-то и проблема. Профессор Доуэль чувствует себя хорошо, но, как бы сказать, не всего себя и не всегда.

— Я не понимаю! — с удивлением взглянул на него Артур.

— Сейчас поймете. Профессор, расскажите нам о своих ощущениях.

Доуэль медленно обвел взглядом присутствовавших. В его взоре читалась прежняя страсть ученого, незаурядный ум и жажда жизни, но, когда он начал говорить, все поняли, насколько он еще слаб и беспомощен.

— Друзья, я вам так благодарен! И прежде всего доктору Ростовцеву… Подозреваю, что доставлю вам еще немало хлопот. Как видите, мое тело плохо слушается меня, но причина не в общей слабости. Словно бы кто-то внутри меня обрел самостоятельность и теперь хочет вести себя по-своему: то пойти в свою сторону, то схватить нужный ему предмет. А вчера я услышал звуки, которые пыталось произнести мое горло — совершенно без моего ведома! Странные звуки, какая-то дичь. Проклятье, надеюсь, я не схожу с ума…

Артур, бледный как мел, умоляюще посмотрел на Ростовцева.

— Да, коллега, — Ростовцев подошел к Доуэлю с полным шприцем. — Мы с вами договорилась провести небольшой эксперимент. Я погружу ваше сознание в легкий медикаментозный сон и буду наблюдать за состоянием тела. Готовы?

— Начинайте, — чуть кивнул Доуэль и тут же сморщился. Багрово-красный рубец, опоясывавший его шею, очевидно, зажил еще не до конца.

Ростовцев сделал укол и незаметным жестом подозвал к себе ассистентов. Артур и Мари застыли в ожидании. Так прошло минут десять.

Вдруг тело профессора дернулось. Затем еще и еще. Ассистенты рванулись было к профессору, но Ростовцев их остановил.

— Профессор Доуэль, вы тут? — громко произнес доктор. — Вы меня слышите?

Из горла профессора раздался сиплый вздох, затем бульканье, нарастающей силы хрип.

— Я… я… я…

— Кто вы?

— Тхе-тхело…

— Тело? Чье тело? Профессора Доуэля?

— Дха…

— Но как это возможно?

Ростовцев обернулся к Артуру и Мари и быстро прошептал:

— Постоперационная травма психики. Голова и тело профессора были слишком долго отделены друг от друга, так что возникло подсознательное раздвоение…

— Тхрудно гховорить гхорлом… Больно…

— Вам больно говорить?

— Не гховорить… Жить…

Все это время глаза профессора были закрыты, губы сжаты, так что голос шел словно из утробы. Только подрагивали руки и переминались ступни ног. От этого жутковатого зрелища Лоран стало не по себе. Она захотела уйти, но тайна тела профессора не отпускала.

— Почему вам больно жить? — допытывался Ростовцев, делая быстрые записи в тетради.

— Я в кхлетке… В тюрьме разума… Но раньше я об этом не знал, тхеперь знаю. Это больно…

— То есть вы считаете, что вы тело, плененное разумом? Любопытно, обычно думают наоборот. Что вас привело к такому выводу?

— Свобода. — Тело профессора Доуэля привстало с кресла и замахало руками. Потом, словно сдувшийся шарик, рухнуло обратно.

— Вы можете пояснить?

— Тхрудно гховорить, но я попробую. Меня еще никогда не слушали…

***

(Нижеследующий текст публикуется по заметкам и в обработке доктора Ростовцева, поэтому лишен постоянных всхлипов и всхрапов, издаваемых телом, долгих пауз и мучительного подбора слов, а также двух обмороков мадемуазель Лоран, приглушенных «merde» Артура и наводящих вопросов доктора.)

Рассказ тела профессора Доуэля

Я родился дважды. Первый раз, как вы понимаете, я увидел свет в доме моей матери Вероники Доуэль на рю Жерминаль. Несмотря на то что я был беспомощным пищащим комком, постоянно требовавшим еды, я ощущал невероятное счастье, которого затем лишился на долгие годы. Благодаря заботе и ласке матери я постоянно пребывал в океане тепла и света, словно покачиваясь на его волнах. Вокруг меня простирался незнакомый мир, но он не пугал и не тревожил меня. Я знал — нет, чувствовал, ощущал всем телом, что он един со мной: огромное — с малым, могучее — с уязвимым, вечное — с бренным. Я был его частью, но и он был частью меня, потому что я еще не умел ничему ставить границы.

Однако, как оказалось, мир людей — это мир границ. Сначала меня научили тому, что каждый предмет — это нечто отдельное и независимое от остальных, а значит, его можно украсть у остального мира, присвоить, подчинить, сломать. Затем объяснили, что и между людьми пролегают непроходимые границы, так что и с ними можно проделывать все то же. Мне не пришлось долго удивляться подобному, ведь совсем рядом, в отростке, именуемом головой, уже зрел мой палач и тюремщик — хищный разум. Прежнее океаническое ощущение, которое не имело какого-то особого места и распределялось по всему телу, — оно и было телом! — вскоре оказалось выдавлено новыми чувствами, которые, подобно крючьям или жалам, впивались в беззащитную плоть мира, выхватывая кровавые куски добычи. Особенно усердствовало зрение, сразу и навсегда установившее дистанцию между мною и миром — здесь я, а где-то там все остальное. Впрочем, это и был уже не я, а мой захватчик, крепко засевший в голове. Разум подчинил себе тело, сделав его таким же присвоенным предметом, как и прочее, и превратил его в послушный инструмент своего охотничьего взгляда на мир. Прежний я был выброшен куда-то на обочину, вытеснен в самые глубокие недра бессознательного, заперт в холодной и мертвой пустоте. Я стал ничем.

Так прошли годы. Иногда до меня доносились приглушенные вести из внешнего мира — то кольнет сладкая боль, то взбунтуются гормоны или проникнут токсины. Я пребывал словно во сне — хотя почему словно? Это и было глубоким сном, в котором даже не существовало меня, а были лишь смутные, мимолетные образы и ощущения, ничего для меня не значащие. Но в одно мгновение все изменилось.

Пробуждение было как удар, как глоток воздуха для утопленника, которого спасли в последний момент. Я вдруг почувствовал невероятное облегчение, будто свалилась гора с плеч. Оказывается, я лишился головы. Разум больше не подавлял, не держал меня в клетке — стены тюрьмы пали. Я будто бы родился вновь.

Поначалу было очень трудно понять, что со мной, — тело настолько привыкло слушаться головных органов чувств — зрения, слуха, ориентации — что ощущало себя полностью «слепым». Но со временем прежние возможности восстановились — я стал словно видеть всей кожей.

Вы, головняки, думаете, что ходите в пустом пространстве, на безопасном расстоянии от того, что вы называете «другими объектами». Какое заблуждение! На самом деле никакой пустоты нет. Наши тела погружены в бытие как в питательный бульон — они связаны незримыми нитями с окружающим миром, они взаимодействуют с ним на разных уровнях, они все время «прилипают» к той или иной его стороне или части, заимствуя от нее ее качества и таким образом познавая ее. Это не познание-захват, как у ваших якобы самодостаточных разумов, а познание-причастие, познание-любовь. Эта способность позволила мне достаточно ясно понимать и что происходит вокруг меня, и даже что случается в отдалении, за толстыми стенами и дверьми. Я не видел преград, потому что единственным источником преград является ваш мозг.

Очнувшись, я ощутил себя в лечебном растворе — очень сильно болело тело, исполосованное вдоль и поперек. Надо мной все время склонялся какой-то головняк — он резал и зашивал меня, преследуя непонятные мне цели. Впрочем, вскоре он оставил меня. Минуло много времени, пока тело заживало, восстанавливалось и заново училось двигаться. Но эти дни не прошли даром. Прислушиваясь к собственным ощущениям, ощупывая мир вокруг, я постепенно открыл в себе еще один источник чувства, о котором не имел понятия в далеком детстве и которое было безжалостно и абсолютно подавлено в эпоху господства разума. Я говорю о сердце.

Вы прекрасно знаете, что разум, ненавидя и опасаясь такого конкурента, свел сердце до физиологического органа, весь смысл которого — механически качать кровь. В ваших религиях и философиях есть, конечно, намеки на иную, значительно более высокую роль сердца, но она остается для вас на уровне гипотез, фантастических допущений, разрешенных разумом, поскольку он уверен в своем всемогуществе. Мне же, лишенному головы, впервые открылось подлинное величие сердца, от чего я надолго замер в почтительном восторге.

Подобно тому как кожа является органом связи тела с ближайшей средой, так сердце служит для сообщения с самыми дальними уголками космоса и даже больше — со всем бесконечным миром, Вселенной как целым. Для сердца нет того, что вы называете пространством и временем, — десять миллиардов лет для него не дольше мгновения, десять триллионов льё — не длинней одного шага. Поэтому все миры и эпохи для сердца существует здесь и сейчас, в единстве и родстве. Конечно, поначалу они обрушились на меня разом как какофония, вызвав не просто замешательство, но панический ужас. Я не понимал, что это, я был близок к агонии. Но Вселенная поспешила мне на помощь.

Лежа в физиологическом растворе, спеленатый, утыканный трубками, которые позволяли телу дышать и питаться, я резко почуял присутствие чужого существа. Незнакомого, необычного, полного дикой жизненной силы. Это существо как-то прошло через то стеклянное пространство, которое вы именуете окном. Оно приблизилось ко мне и вдруг замурчало. Я ощущал волны живой вибрации, которые исходили от него и несли мне покой. Мое тело, отвечая на гибкость и грацию существа, стало неуклюже, но затем все лучше и лучше повторять его движения, словно перенимая его энергию; наконец я нашел силы восстать из раствора и вырвать трубки из себя.

Тогда я и почувствовал, как бешенный бит сердца складывается в осмысленное и волшебное послание: «Иди!» Я встал и пошел за своим мурчащим другом.

Ощупав фрамугу окна, я понял, как оно открывается; выйдя в сад, я попал под струи дождя, омывшие тело. Мои легкие вновь учились дышать — через те отверстия, что оставил во мне резавший меня головняк; мои чувства обострились и обрели каждое свою форму — теперь я мог воспринимать мир и так, как вы, и еще тысячью разных способов.

Я упал на колени — через прижатые к земле ладони в меня заструилось знание о траве, о ее радостях и печалях, о ее жизненном цикле и дружбе/вражде с букашками. Ниже была плотная почвенная масса, густо засеянная той формой жизни, которую вы называете микроскопической — не подозревая, что по сравнению с нею скорее сами микроскопичны. Ее совокупный голос величественным хоралом еще долго гремел во мне, пока я «погружался» глубже, к теплым недрам живой, дышащей и никогда не спящей планеты. Я «увидел» всю ее историю разом, от мук огненного рождения до тоски медленного остывания; сердце мое затрепетало, как перед большим мудрым животным, попавшим в смертельную ловушку охотника. В отчаянии я поднял руки к небесам — и надолго застыл в священном экстазе.

Что вы, головняки, знаете о небесах? Вам они кажутся нелепейшим местом, полным пугающей пустоты, где редкими светлячками разбросаны там и сям безучастные искорки звезд. Редкими настолько, что вся эта машинерия кажется одним большим издевательством для вашего разума, который может только скрежетать зубами, понимая, что достичь звезд невозможно. Да и что там делать? Звезды, словно в насмешку, представляют собой, по сути, копии друг друга — они изливают в пространство безмерные массы материи и энергии: просто так, в никуда, бессмысленно. Короче, космос настолько страшит и подавляет вас, что вы не нашли ничего лучшего, как заселить его чем-то, что могли бы понять и принять, кем-то, кто по вашей прихоти должен справляться со всем этим расточительным безумством, придавать ему смысл, возделывать как сад — я говорю о Боге.

Но даже и тут вы смогли «отличиться»! Конечно, и Бога вы создали по собственному образу и подобию — таким же одиноким, таким же далеким и безучастным. Все, что вы позволили своему Богу — так это говорить красивые слова с безопасного расстояния. И когда вы молитесь Ему, то и в мыслях не держите, что Он мог бы вдруг явиться вам во всей своей славе и величии, ибо что бы вы делали с Ним?! Ведь это означало бы крушение всей вашей цивилизации: котировок на бирже, игр политиков, маленьких радостей маленьких людей. А вы никому не позволите их отнять, даже Богу! Поэтому пусть лучше Он сидит в своем бесконечном космосе и, как паук, неутомимо выплетает его еще более бесконечным, чтобы никогда не найти путь к крохотной, затерявшейся, забаррикадированной людьми планетке Земля. «Сюда хода нет!» — так, если взглянуть из космоса, читается надпись вокруг вашей планеты. «Сюда хода нет!» — это читается и в сердце каждого из вас — одинокого, несчастного, дрожащего над тем, чтобы случайное касание — Бога ли, человека ли — не вскрыло ваше ничтожество, вашу пустоту, вашу трусость…

Все эти нехитрые истины я постиг, просто обняв землю. Обняв же небо, я будто растаял в его невыразимом великолепии. Точнее, растаял я какой-то одной своей частью, другой же перенесся в космические дали и путешествовал там неисчислимыми веками, пока на Земле не прошло и мгновения. Ваш бедный язык, стесненный во рту и вынужденный делить его с постоянно поступающей пищей, не в состоянии передать, что и как я ощущал. Все происходило сразу: я и мчался со скоростью истинного света, бесконечно превосходящей скорость вашего, и почивал в прохладных недрах сверхновых; и купался в квантовой пене микромира, и шагал невообразимым великаном по ландшафту многомерных вселенных. Все было доступно, близко, понятно и легко; все было так, как если бы весь божественный космос был моим телом, но не тем, что с горем пополам служит своему хозяину как старый рваный башмак, а тем, что и есть я сам, в ладу с самим собой и со знанием самого себя.

Конечно, когда я говорю, что путешествовал, не нужно понимать это буквально. Физически я оставался на лужайке перед этим домом. (О, как бы я хотел, чтобы это было не так!) Но ведь даже вы, когда смотрите на звезду, устанавливаете с ней какой-то контакт, узнаёте что-то о ней и пусть малейшей частичкой сознания, но «оказываетесь» там, — похожее было и со мной, только умноженное тысячекратно. Открывшиеся мне новые чувства были таковы, что я одновременно ощущал себя и внутри звезды, и ее — внутри себя; мне представлялась она и как грандиозный космический ураган, и как уютнейшая нежная перина; я мог «прочитать» ее и как запись деяний древних цивилизаций, и как дверь в иные миры, скрытые за завесой физических законов… Да что там говорить… Вы даже не знаете, как пахнут звезды!

Не помню, сколько провел я часов на той лужайке — времени для меня не существовало. Меж тем дождь закончился; рассвело. Послышались голоса людей; кто-то подхватил меня под руки, издавая громкие звуки удивления. Я не сопротивлялся. Я уже знал, что вы сильнее меня. Ваша ограниченность, скудость ваших чувств, озлобленность одинокого, запертого в голове разума породили своего рода компенсацию — вы научились подчинять себе природу, вместо того чтобы сотрудничать с ней. Поэтому вы сильнее меня — но счастливей ли?

Меня отвели обратно в комнату и связали. Главный головняк снова резал меня, словно пытался найти что-то важное обо мне внутри. Как смешон ваш мозг, прячущийся во тьме толстого черепа, в своих попытках докопаться до истины, которая, по его представлениям, должна непременно скрываться в глубоких норах! Да оглянитесь вокруг! Истинное само открывается вам! Солнце льет вам свет и тепло — вот его истина, а не то, что кипит в его недрах, никому не доступное. Земля дает вам плоды и воды, бережет и питает; тело жаждет касаний и ласки, легкой игры и упорного труда — для этого предназначено оно. Вы же ищете его тайн изнутри, чтобы воздействовать на них лучами и микстурами, одурманивающими веществами и приборами — все в безумной попытке подчинить, заставить плясать по своему усмотрению, быть тем, чем прикажет ваш слепой разум. Но так вы можете подчинить только мертвое — не живое…

***

— Профессор Доуэль, очнитесь! — Доктор Ростовцев тихонько потряс за плечо. — Сеанс закончен!

Тело профессора Доуэля дернулось, изогнулось, привстало и снова рухнуло на кресло. Казалось, в нем шла борьба — жестокая битва за главенство. Наконец глаза Доуэля открылись — туманный, но осмысленный взгляд был встречен с облегчением.

— Я куда-то падал, кто-то держал меня, как в воде, за ноги… — просипел он, словно после тяжелой нагрузки. — Что со мной было?

— Коллега, вам сейчас нельзя волноваться. Я вам чуть позже все расскажу. Сейчас предлагаю полный покой и сон… — Ростовцев сделал знак ассистентам, и те увели еле волочащего ноги Доуэля.

Артур и Мари потрясенно молчали.

— Доктор, что с ним будет? — первым не выдержал Артур.

— Прежде всего никаких поспешных выводов! — с нажимом сказал Ростовцев. — Будем наблюдать и помогать. Все, что мы слышали, — ценнейший материал для науки, нет слов, однако жизнь и здоровье нашего дражайшего профессора — на первом месте. Надеюсь, — Ростовцев внимательно посмотрел на присутствовавших, — ни у кого нет сомнений, кто из них истинный Доуэль?

При этих словах Мари снова упала в обморок.

***

На следующий день началась война. Война за тело профессора Доуэля. Оно дралось, брыкалось, крушило все вокруг, билось головой с такой силой, словно пыталось одним махом сбросить ненавистный груз с шеи. Тело связывали, кололи лошадиные дозы успокаивающего, но через какое-то время все повторялось. Профессор Доуэль, весь покрытый синяками и ссадинами, умолял прикончить его на месте, ибо он не состоянии более это выносить. «Кажется, мы прогневали Бога!» — заявил он однажды, чем серьезно обеспокоил доктора Ростовцева. Лишь ласковые касания мадемуазель Лоран немного успокаивали буйное тело; вот и сейчас, попросив Мари побыть с профессором, Ростовцев уединился с Артуром.

— Положение критическое, — заявил доктор без обиняков. — Или у вашего отца не выдержит сердце, или ему размозжат голову удачным ударом.

— Доктор! — вскричал Артур. — Сделайте хоть что-нибудь!

— Вот я и хочу с вами посоветоваться как с ближайшим родственником. То, что я предложу, опасно, но еще опаснее ничего не делать. Вы согласны?

Артур только сглотнул.

— Отлично. Я тут покопался в лаборатории Керна — превосходная, кстати, лаборатория! Набросал вчерне состав препарата, который должен подавить нашего, гм…, инсургента. Вот, не угодно ли взглянуть? Конечно, какое это окажет воздействие, не до конца ясно… Да и профессор слаб… Но все же, все же… Вы меня понимаете?

— Понимаю, доктор. И согласен на все.

— Вот и чудненько. Предлагаю вколоть первую дозу завтра же утром. Будем внимательно следить и корректировать по необходимости. Если все пойдет хорошо, добавим электротерапию. Нам нужно подавить самые активные нервные окончания спинного мозга, но — без нарушения жизнедеятельности… И по винтику, по кирпичику… — вдруг забубнил Ростовцев, задумавшись…

***

Препарат Ростовцева очень не понравился телу. Два часа оно, туго связанное, билось в агонии, так что изо рта Доуэля пошла пена. Трое — доктор, Артур и Лоран — не отходили от ложа профессора, с тревогой вглядываясь в его искаженное болью, сильно осунувшееся лицо. Пришлось дважды колоть камфару. Затем тело стихло. Потянулись томительные часы и дни ожидания. Химия и электричество медленно делали свое дело. Профессор стал вялым, малоподвижным, много спал и во сне тяжело дышал. Но выходки тела больше не повторялись. Со временем Доуэль смог самостоятельно принимать пищу — теперь ложка не била его по лбу, разбрызгивая по комнате свое содержимое. Он все чаще вставал и даже выходил в сад — и его ноги не выплясывали коленца и не пытались уронить его в клумбу. Однажды профессор проснулся, посмотрел на мадемуазель Лоран… и попросил свежих газет.

— Кажется, я несколько отстал от того, что происходит в мире, — немного смущенно сказал он.

Мари бросилась в его объятья.

— О профессор!

— Все хорошо, душечка! Вы не представляете, как я вам благодарен!

— Так, так! — в комнату стремительно влетел Ростовцев. — Профессор снова с нами! О, коллега, вы еще сделаете в Академии настоящий фурор!

***

Вечером того памятного дня Ростовцев долго уговаривал Доуэля.

— Не упрямьтесь, мы должны быть полностью уверены!

— Но я же чувствую, что со мной все в порядке! Ни малейших признаков того…

— Мы могли загнать его глубоко внутрь, а нам нужно — уничтожить!

— Ну хорошо, коллега, но, если это снова начнется, обещайте, что вы меня тут же пристрелите!

И в голосе профессора звучала такая стальная убежденность, что было понятно, что он совершенно не шутит.

***

— Итак, — произнес доктор Ростовцев, когда все собрались, — мы снова проводим эксперимент с погружением в сон — прошу всех быть наготове!

На лбу профессора Доуэля выступили бисеринки пота. Но он мужественно протянул доктору руку — интересы науки превыше всего!

Тянулись минуты — ничего не происходило.

— Вы меня слышите? — Ростовцев наклонился почти к самому уху спящего Доуэля. — Тело профессора, вы тут?

Молчание.

— Мы вам хотим помочь, отзовитесь!

Тишина.

— Вы свободны!

Как мертвое.

Ростовцев, не отнимая пальцев от пульса пациента, с напряжением всматривался в зрачки, наблюдал за движением рук и ног. Наконец выпрямился и самодовольно улыбнулся.

— Коллеги, кажется, мы победили! Ура!

***

Письмо доктору Ростовцеву, Россия, Петроград, 14 июня 192* года.

Дорогой доктор!

Семь дней я плакала, а на восьмой собралась с силами, чтобы написать вам письмо. Вы столько для нас сделали, что имеете право знать в точности, как оно было. Эти газетчики, конечно же, все переврали.

С тех пор как вы нас покинули, профессор Доуэль был неизменно бодр и приветлив. Словно не было той ужасной болезни и того ужасного чудовища в его теле. Мне казалось, я видела кошмар и теперь проснулась.

Профессор сновал начал работать — да что говорить, он был ненасытен. Требовал свежих книг, журналов, закупал оборудование для лаборатории. По всему было видно, он готовился к новым опытам, хотя об их сути никому не говорил. Научные общества разных стран наперебой звали его сделать доклад, но пальма первенства принадлежала, без сомнений, Французской академии. Мы с профессором Доуэлем стали часто ходить туда. Пешком — это полезнее для мышц и сердца, как сказал Артур. Вы помните, я дала вам обещание везде сопровождать профессора, и так и было!

Вы знаете этот путь. Мы идем по проспекту Обсерватуар, через прекрасный Люксембургский сад — о, как я его люблю! — затем по этой милой улочке Турнон… Да, было бы ближе по Конде, но там так шумно! И вот однажды, когда мы пересекали бульвар Сен-Жермен… Ужасный бульвар, грязный, много клошаров, торговцев… Так трудно за всем уследить! Рядом шел один из этих несносных трамваев… Профессор вдруг сильно сжал мою руку. Я удивленно повернулась к нему. Никогда не забуду его последний взгляд. Словно на меня смотрел совершенно незнакомый человек — но такой мудрый, понимающий. Как священник, отец Жерар… Он улыбнулся, мне даже показалось, слегка поклонился — и бросился прямо под трамвай. Я закричала от ужаса. Отрезанная голова выкатилась точно мне под ноги. Так много крови… Я, как вы догадываетесь, упала в обморок. Ничего не помню.

Сколько было шумихи, криков… Меня отпаивали рядом, в кафе «Бодекен» — у них такой отвратительный кофе! Пока приехали жандармы, пока примчался Артур… Все было кончено. Необратимая смерть. Даже вы ничего бы не сделали.

Когда я рассказала все Артуру, он произнес странные слова. «Оно все-таки освободилось», сказал он. После того как я немного успокоилась, я пошла в церковь Сен-Сюльпис — в ту, где мы венчались с Артуром. И знаете, что я попросила у Господа? «Господи, — шептала я, — если Тебе было угодно, чтобы в нас жил еще кто-то, пусть ему тоже будет хорошо».

Ваша Мари Доуэль, урожденная Лоран

***

Ростовцев отложил письмо в сторону и задумался. За окном светило солнце, громко чирикали птички, но он их не слышал. Затем доктор встал, надел халат и пошел по бетонной винтовой лестнице глубоко в подвал. Холодный свет ламп резко отражался в хромированных скальпелях. Ростовцев выбрал один и толкнул массивную дверь. В большом стерильном помещении висели на крючьях три безголовых тела.

— Ну-с, — сказал доктор, — на чем мы остановились? Я выбью из вас вашу тайну, уж будьте покойны! И по винтику, по кирпичику… — с энтузиазмом запел он, делая первый надрез.