Что мне делать, зеркальце, скажи…
Я, когда приезжаю с вахты, какое-то время сижу в своей однокомнатной с таким ощущением, словно меня с Дальнего Востока перекинуло в место, где нет звуков, времени, людей – вообще ничего. Мандраж холостяка – вот как это называется. А потом жизнь продолжается: я распаковываю сумку, развешиваю одежду в шкафу – бывает, что повисит-повисит и её потом и гладить не надо. Смартфон ставлю на зарядку, купленное по дороге пиво – в холодильник, подарок Тимофеичу – брелок-сувенир – на тумбочку под телевизором положу: пусть на виду будет, чтобы не забыть отдать. Брелок должен Тимофеичу понравиться: зуб белой акулы-людоеда. Настоящий. Я снова взял его в руку. Белый. Блестящий. Основание зуба – в металлическом креплении-зажиме с витиеватым выпуклым орнаментом. Но главное – зуб. Он притягивает внимание своей необычностью, ощущением какой-то незримой опасности. По режущей кромке, с двух сторон – острая полоса зубчиков: каждый из сотен зубов акулы – это и нож и пила. Для того, чтобы рвать, убивать, и не давать спастись. Миллионы лет не изменялась его форма – незачем, лучше уже не будет. Я кладу брелок на место. Пусть акулы и совершенны, но восхищаться такой красотой еда не может. Я их не люблю с детства, хотя вживую ни одной не видел. Протираю платком припавшую на экран телевизора пыль, нажимаю на включение – пускай греется – и иду за пивом.
Нет, ну надо же, как совпало: под телевизором зуб акулий – и на экране акулы мечутся. Я пью пиво, и наблюдаю, как эти твари вырывают с туши мёртвого кита куски мяса. Размером с ведро. Конвульсивные движения их тел, когда они отделяются от китовьей туши – отвратительны. Мне лучше переключиться на другой канал, но не могу оторваться. Я вижу крупным планом безразличный круглый рыбий глаз – и оказываюсь в воде, в воде смерть, мне надо на берег … Страшная боль на миг отключает мозг, странно-лёгкой стала правая рука, я не успеваю на берег…
В то же время осознаю: это моя квартира, здесь безопасно, но какая-то деталька на экране включила то, что со мной наяву никогда не происходило – я колочу руками по розовой воде, акула вернётся, я не вижу своей руки дальше локтя…
Нажимаю на красную кнопку пульта. Надо же такое выдумать… Чёрт знает что…
***
…Подарить брелок получилось только через неделю. Виктор Тимофеевич свою язву в санатории долечивал. Ну и у меня тоже – все мы живые люди – жизнь на месте не стояла.
Подарок Тимофеичу понравился. В общем, сидели мы с ним, сидели, и после второй бутылки я с ним поделился: всё-таки Тимофеич в медицине специалист, он ветеринаром лет сорок проработал. Оказалось, всё просто: работает генетическая память. А я аномально восприимчивый человек. Вот, возьмём такой пример: все люди боятся змей, а почему? Потому что страх перед ними в нашу память навечно вбит. У меня то же самое, но с акулами. Только и всего.
– Понимаешь, Лёш, тебе просто не повезло, – объяснил Тимофеич, – она тебя не доела. И это навсегда в тебя впечаталось. Если бы доела – ты бы так не переживал.
После такого объяснения стало жить веселее: нормальный я – просто аномально восприимчивый. Я Тимофеича уважаю. Он, когда философствует – я слушаю, не перебиваю. С кем он ещё так поговорит. Жизнь, говорит, так устроена, что пока две половинки не сложатся, то и жизнь у каждого только наполовину. Это он так про мужчин и женщин выражается. Я не разубеждаю. Тимофеич, как и я, тоже – один. У женатых мужиков есть такая фишка: сначала про политику, потом про баб. Точнее, даже не про баб, а про то, какой я свободный в своём однокомнатном раю. Гуляй – не хочу. И сразу рождается идея: он здесь погуляет, а я в это время погуляю где-то. Я на это дело не ведусь. И насчёт своей свободы – не разубеждаю. Пусть завидуют, если хочется. Конечно, я не ангел. В крышечке пластмассовой на полочке с инструментами три серёжки валяются. Все три разные. Зачем они их носят, кто на их уши смотрит? Или покрасятся в белый цвет – вроде как блондинка: ну и кого ты дуришь? Здесь цвет такой, там другой… Про любовь кино хорошо снимать, а жизнь есть жизнь:мне моя бывшая про любовь всё хорошо объяснила. Тоже – впечаталось. Конечно, в жизни холостяцкой, свободной, есть свои приколы: то не затащишь, то не выгонишь. Последняя, Полина, похоже, не на шутку в меня вцепилась: «Эти шторы надо менять! С женщиной спорить нельзя! И коврик я принесу свой, твой такого цвета, что ни к чему не идёт, ты сам посмотри!»
То, что мы люди взрослые и друг другу ничем не обязанные – я уже не раз пробовал донести, но ведь мы все «мужики к семейной жизни не приспособленные», нам лишь бы «сунул, вынул и пошёл» и «ты, Алексей, не дуйся, я правду говорю». Вишенкой на тортике было – «не переживай: слюбится – стерпится».
…Нет уж. Шторы пусть висят, где висели, и коврику моему там лежать не жёстко.
За день случиться может многое, а вечером с шумом прибыла «слюбится – стерпится».
– Отпросилась и все магазины оббегала, представляешь, какой я материал нашла?! И багеты поменяем, хорошо, что никого нанимать не надо, ведь ты же мужчина – сделаешь.
Если бы даже я и захотел, слово вставить было некуда.
– Вверху и внизу такой узор с цветочками, наверно орхидеи, красивые – я тебе передать не могу, какие красивые, – доносилось уже из комнаты – и вдруг наступила тишина. Такую тишину гробовой называют. Только кто её, там внутри, слушал…
– Это – что?! – Полина стояла передо мной и брезгливо держала двумя пальцами серёжку с крохотной красной стекляшкой.
– Где? – спросил я.
– Скотина! Ты… Кобель развратный! Я – для него… я… – серёжка пролетела мимо моего уха, – вы все – скоты неблагодарные! Вы…
Я понимал, что ей надо выговориться. Последним из всех озвученных оскорблений было «козёл» – и дверь захлопнулась. Вздохнул с облегчением. Поискал на полу серёжку и положил её на место – туда, где и брал: в пластмассовую крышечку. Сработало. Подумалось, когда клал серёжку: а они тоже не помнят моё лицо?
…Часа два я пожил спокойно, а потом зазвонил телефон. Посмотрел,кто звонит – и даже обрадовался: сестра.
– Непутёвый братик на проводе, сестрёнка. Воспитывать будешь или по делу? Приём.
– Лёшка, здравствуй, но тебе, правда, пора бы уже повзрослеть. Вы с моим Игорем одного возраста, а кажется…
– Люб, тебе что из под меня надо?
– Мы с Игорем уезжаем в отпуск, и я тебя, Лёшенька, хочу попросить…
– Понятно. Надо за домом присмотреть – я же всё время об этом мечтал. Только проснусь и сразу мечтаю, мечтаю...
– Я знала, что ты не откажешь, но ты там будешь не один…
– Любка! – взвился я, – иди ты, знаешь, куда!
– Куда, Лёшенька?
Я очень не люблю, когда без меня меня женят. Или пробуют это сделать. Я молча накалялся, а Любка заливалась – ей было весело. Как её Игорь выдерживает?
Всё оказалось проще: в НИИ, где работал Игорь, есть два гения. И проект у них, естественно, гениальный, но в НИИ в их проект не верят, поэтому в бюджет он не вписывается, и вообще – зарплату им не за это платят. Но и бросить проект они не могут, поэтому сестра предоставила им мансарду, получила деньги за будущее проживание (всё-таки в отпуск едут), а об остальном с ними Игорь договаривался. Так что сегодня у них поезд, ключ я знаю где, люди они хорошие, но учёные, ей будет спокойнее, если я за ними присмотрю. Вот так.
Мне кажется, что они свой отпуск специально подгадывают, когда я с северной вахты явлюсь.
***
…Приехал уже по тёмному. На калитке тот же тяжеленный крючок, ключ на месте – за наличником, вроде как не год, а пару часов меня не было. Спал как убитый. Утром выпил кофе и смотрел в окно. Шпалеры беседки плотно переплетены лозой – виноград обреза́ть некому, грустно подумал я. С родительским домом многое связывает. Куда ни глянь – что-нибудь, да вспомнится: вот так же на этом стуле сидел, а у распахнутого окна мать стоит и улыбается: «Идут наши звоночки». В беседке грозди тёмно-синие вниз провисли, от листьев разлапистых, широких, тень сплошная, прохладная, а со двора шумно заходят Люба с Юлькой – подруги. Они, когда разговаривают, друг друга не перебивают: тарахтят одновременно и одновременно слушают. Вот как это можно? Заскочили в дом – и сразу в атаку:
– Лёш, тебе Есенин нравится? Я покачал укоризненно головой, на них глядя: – Ну, кому он может не нравиться? – и собрался было встать и уйти, но сестра на мои плечи облокотилась, прижала, – ты лучше послушай… Юля, давай, не стесняйся! Тебя в клубе столько народу будет слушать, а ты стесняешься – давай, читай…
У Юльки нос вздёрнутый, какой-то мальчишечий, поэтому и кажется, что смотрит она на мир своими серыми глазищами вопросительно: подойдёт – не подойдёт? Не подойдёт – на другой поменяем… Так вышло, что и в садик один и тот же ходили, и в школе в одном классе учились. Я даже как-то подумал, что ей повезло, что вместе: всё-таки иногда защищать приходилось.
Конечно, Есенин – это Есенин, и то, как Юлька читала, мне понравилось. После слов – «со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда» – Любка приподняла Юлькин локон и сказала: – Лёш, ты посмотри – у неё тоже волосы овсяные.
Юлька отмахнулась: – Да ладно тебе…
Любка тоже рукой махнула: – А ну вас…
Через несколько лет, как-то в разговоре с сестрой узнал, что Юлька замуж вышла. Она вышла – я развёлся. Там прибыло, тут убыло – паритет.
Проснулся телефон: легка на помине – сестра.
– Привет! Ты уже не спишь? Лёшка, запомни!
Но я успел: – Притон не устраивать, баб не водить, стихи не писать.
– Сти-хи? – поразилась Любка.
– Да! – сказал я. И выдал первое, что на ум пришло: – «Со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда»…
Телефон помолчал и сказал: – Дурак ты, Лёшка. Овсяные – не у меня. Она в монастырь ушла. Шкатулка под договором – это её.
Стало тихо-тихо. Вроде дом родительский сам по себе, а я сам по себе. Ляпнул, не подумавши. Стихотворец. Тишина давила. И я, стоя столбом у стола, чувствовал себя… Наверное, столбом и чувствовал. Есть в жизни такие невесёлые факты, про которые вспоминать не хочется. Насчёт монастыря я, конечно, знал, но каждому, как говорится, своё…
С Юлькой мы как-то встретились. В автобусе. Зашёл на остановке, а в автобусе народу – битком. Она в кресле сидела и меня первая узнала. Без улыбки. А я бы, может, её и не узнал. Какая-то другая стала, серьёзная, вроде сто лет прожила, да и одета… Сказала, что я могу в собор прийти – служба будет. Я не ходил. Чего бы я туда пошёл – это же не свидание. Но осадочек остался, всё-таки Юлька не чужая. Но она же сама в монастырь захотела? Ну чего б я туда пошёл – в толпе постоять? Покачал смартфон в руке и положил на стол. Открыл крышку шкатулки – маленькая галечка сиротливо лежала в уголке. Сжал в кулаке гладкий камешек. В какой руке я его тогда держал?
«…У памятника возле собора постамент требовал ремонта: под сдвинутой полированной гранитной плитой насыпом лежали кусочки отработанного красного гранита, серая щебёнка, мелкая бурая и желтоватая галька – цемент, наверное, пожалели… Юлька присмотрелась, выбрала одну галечку, сжала её в кулачке и стала очень серьёзной.
– Лёша, ты её сейчас спрячешь, а я отгадаю – в какой руке. Понял?
– Чего тут не понять – понял.
Юлька угадала и начала скакать от радости, как маленькая.
– Ты чего? – спросил.
– А вот ничего! – смеялась Юлька, – я загадала!»
Я разжал кулак. Тысячелетиями обдиралось, тёрлось каменное крошево, шлифовалось песчинками водного потока – и вот теперь плоский, желтовато-прозрачный, овальный камешек лежал на ладони. Если бы у него была память – сколько бы он мог поведать... С какой реки, с каких морей попал в наш город? Вспомнилось: жёлтый цвет – цвет разлуки. Юлька рассказывала, что это не просто галька, она даже может относиться к полудрагоценным камням, из кремнезёмов ювелиры такие вещи делают…
Жизнь разные подножки ставит, и попадают потом кто в монастырь, кто совсем наоборот. Постоял перед шкатулкой и накрыл её листом договора. Возникло желание исследовать холодильник. Вдруг Игорь чего оставил. Исследовал. Чтобы брат с голоду не помер, Любка забила всё холодильное нутро всякой едой. Разочарованно послал дверь агрегата на место. Не повезло Любке с мужиком.
Хлопнула калитка и во дворе появился щуплый парень в очках. По виду некоторых людей сразу понятно: в школе – был «ботаником», от физкультуры отлынивал, из семьи интеллигентной – ему будут морду бить, а он будет говорить «что вы себе позволяете». Поспешил на перехват: надо познакомиться, а камешек в нагрудный карман рубашки кинул.
Оказалось, что парня зовут Вениамин, он – лаборант, квартиру сняли для работы, ночевать здесь не будут, но могут задерживаться допоздна – о чём с моей сестрой была договорённость. Точнее – договор. Надо будет прочитать, отметил я для себя. Вообще-то Веня мне понравился, можно с ним нормально разговаривать. Но поговорить толком не получилось: явился его широколицый и бородатый, осанистый руководитель – «работаем, Вениамин, работаем» – они к себе наверх, в мансарду, а я к себе – договор читать. Нормально договор составлен, но явно его не Любка писала – это точно. Дочитал договор до конца и стал читать по второму разу. Дочитал и пошёл смотреть – сколько счётчик накрутил. Многовато получилось. Но с другой стороны, в договоре начальные данные указаны, обеими сторонами подтверждённые – пусть оплачивают. Захотели всю электроэнергию оплачивать – пожалуйста. Интересно, что они там такое включают, ведь уже 109 киловатт нагорело?
Прошёлся по комнатам. В этой комнатке – спальне – мать шила, а по вечерам подолгу стояла перед иконами – молилась. Двухстворчатая дверь до конца не закрывалась, и я видел, что последние годы стоять ей было тяжело, и она опиралась рукой на швейную машинку. Машинка называлась «Подольск», но отец говорил, что это тот же «Зингер»: переименовали завод после революции. Потоптался и направился на диван, телевизор смотреть. Под телевизор хорошо засыпается, особенно, если громкость убавить. Проснулся под вечер: разбудило еле слышное повизгивание – я пошёл на звук. Диск электросчётчика бешено вращался. Всё-таки интересно, что они там делают? Так может быть, если пару пушек для обогрева включить. Но уже тепло – я на улицу в рубашке выхожу...
Возникла ноющая боль в затылке, и я вдруг явственно увидел женские руки: руки мяли белую матерчатую фуражку, похожую на парадную морскую. «Капитанка» – машинально подумал я, и прозвучало: – Знаешь, что я тебе скажу, – послышался вздох, – выбрось ты его из головы. Ты думаешь, он за твой день рождения вспомнит? Да ни разу такого не было! Он в упор ничего не видит!
– Он и не обязан видеть… – слышу тихое – и оказываюсь в сплошной темноте. Но через пару секунд глаза привыкают, проявляется прямоугольник окна. Выбило пробки. Нащупал кнопки предохранителей, нажал. Мир – это свет. Смотрю на счётчик ещё старого образца и стараюсь понять, что это было: я вообще ничего такого не помню.
Поскрипывают ступеньки лестницы – ребята с мансарды спускаются. Закончили на сегодня. Лестница замолкает, через какое-то время я окончательно прихожу в себя, выскакиваю на улицу – поздно. В темноте хлопает калитка – ладно, я их завтра перехвачу. Деятели… а если бы меня не было – кто бы свет включил?
…Наутро долго сидел за столиком под беседкой – ждал. Пока не дошло: сегодня понедельник, день рабочий, квартиранты только вечером явятся. Вдруг оказалось: делать-то нечего… Не в музей же идти – я всё-таки не приезжий… да и какой музей в понедельник… Одноклассников можно навестить, но опять же – понедельник: все на работе будут. Да и кто – все? Витька с Сашкой в городе остались, остальные поразъехались, кто куда. Может и не все, конечно, но после школы контачишь не со всеми, так только, если на улице встретишься… Решил за пивом сходить. У меня тоже отпуск. Зря я сюда свои удочки не взял.
…Вечером сидел за столиком в беседке. Давно бы его покрасить не мешало, наверное, у всех научных работников руки не оттуда растут. Или не в руках дело? Мозги всё время не тем заняты? И пиво надоело, и сидеть в беседке надоело, – когда они уже явятся… Хорошо, что полосатика к пиву две упаковки взял – эта рыбёшка мне нравится. Ну, наконец-то: научный коллектив топает в полном составе. Подошли, поздоровались, от пива отказались, стоят – мнутся. Смущаются.
– Если бы меня дома не было, кто бы вам свет включил?
– Нам Любовь Александровна показывала, где счётчик находится, и где вы ключ кладёте, – отвечает Борода. – Вчера мы, конечно…
– Ладно, – говорю я, – если уж приходится мне светом командовать, может, расскажете, что у вас там за агрегат такой мощный? Что вы с ним делаете?
Наблюдаю, как Борода начинает мять свою начальственную бороду – слова для тупых подбирает, Веня на него нетерпеливо посматривает: он бы давно уже всё рассказал, но вперёд начальства не лезет.
– Как вы, наверное, знаете, информация может записываться на кремниевых дисках…
Я мысленно посочувствовал бороде руководителя.
– А если предположить, что существует и природная возможность фиксации событий на кремень? А? На кремний? – бородач уже не мял бороду – рук на всё не хватало, он жестикулировал, глаза загорелись, – ведь мы же знаем про передачу визуальной информации на сотни километров, то есть миражи – правильно? – он, целясь в мою грудную клетку, проткнул пространство указательным пальцем.
Я поспешил кивнуть, как тут не согласиться: миражи существуют. Я где-то читал, что даже вода имеет память. Или не имеет?
– То есть в природе существует такое явление, но миражи – ладно, миражи мы оставим: там другой принцип, хотя это тоже электромагнитное явление. Переходим к самому интересному, то есть к радиационному излучению из космоса!
Последнее было сказано с таким восторгом, что я начал беспокоиться. В науке ведь как: все отрицают, а один берёт и делает. А бывает, и не делает. Ну и как определить, какая из сторон нормальная?
– Запись информации происходит при лазерном воздействии, но существуют и природные лазеры, то есть лазеры естественного происхождения. Вы ведь не будете отрицать, что в космосе существуют межзвёздные газовые облака? – он упёрся взглядом в меня.
Я крутнул головой: оно мне надо – отрицать?
– А ведь это и есть астрофизический лазер, которому не нужен резонатор! – торжествующе объявил Борода. – Космические излучения выполняют накачку, планета вращается, записывающий луч не стоит на месте – пишет, понимаете – пишет. – Мы должны считать эту информацию – представляете, какие возможности открываются?
От него сейчас прикуривать можно, – подумал я и ответил:
– Представляю: мы покажем НАТО, что они обещали не расширяться, а им плюй в глаза…
– А что… – неожиданно растерялся Борода, – это ведь тоже история…
Он ещё поговорил про когерентность и монохроматичность – по-моему, он бы мог всё это и собаке рассказывать – она бы тоже слушала, но главное я понял: информация есть – проблема в её получении. С приёмником у них проблема. Если, конечно, чего-то записалось… Геологи про геологов так говорят: дураки – ищут то, чего не теряли. Геологи – человеки с юмором. А учёным я лучше кивать буду.
Они к себе наверх заскрипели, а я за собой со столика всё убрал и к себе пошёл.
***
Новые счётчики энергослужба установила за пределами домов – чтобы умелые ручки не достали, а старый так и остался в доме – крутит, как и прежде. В энергослужбу, как обычно, не дозвонишься, а по этому раритету можно определиться, сколько нагорело. И когда наверху ненасытный агрегат начинает жрать киловатты – это слышно. Вот и сейчас: диск раскрутился, начал посвистывать – я иду на диван. На всякий случай. Тем более, что из-за их экспериментов голова раскалывается. Я успеваю лечь.
…Я над городом. Меня поднимает выше и выше. Это точно – я. Или мой абсолютный двойник. Но брата-близнеца у меня нет. Как я могу видеть себя? За мной видна часть большой металлической конструкции, она медленно смещается вместе со мной. Осознаю, что нахожусь на колесе обозрения. Звучит голос: – А ты был когда-нибудь счастлив? Ну, вот так: понимаешь, что сейчас, в этот момент – счастлив?
Виде́ние пропадает, но ответ я знаю: не был. Тру обеими руками голову, словно это поможет. Без сомнений: к этому кино я имею отношение. Самое прямое. Надо с этим разобраться, иначе это останется со мной навсегда. Останется притягательной тайной, непонятым предостережением или упущенной возможностью. Я разберусь.
Вопрос был задан именно мне – про моё счастье, – но меня опять кидает в чью-то жизнь. Я вижу лицо. Чёрно-синее. Лицо шевелит разбитыми губами в круглом маленьком зеркальце: – Скажи мне зеркальце, – и распухшие губы растягиваются в неловкой улыбке, блеснув проступившей сукровицей, – что делать? Я не виновата, что он мне снится, я не хочу произносить его имя. Что мне делать, зеркальце, скажи…
Ритмичными толчками в ушах отдаётся пульс. Надо отлежаться. К ударам пульса добавился стук. Череда стуков. После паузы стук возобновился. Это же в дверь стучат, дошло до меня.
За дверью стоят оба квартиранта. Увидев меня, обрадовались: «уже думали, что вас нет дома». Я отодвинулся в сторону от прохода: – Идите, включайте.
Они как-то странно смотрят на меня.
– Идите, идите.
– Вы не заболели? – спросил Борода. Я встретился с его обеспокоенным взглядом и качнул головой: – Нет, всё нормально.
Веня вдавил кнопки и похвастался: – Вы знаете, мы немножко продвинулись. Фиксируется системное изменение импульсов, а это уже кое-что…
– Вениамин, – вмешивается Борода, – я думаю, мы можем получить только голографическое изображение, мне кажется такой вариант даже более вероятным, – он сейчас смотрит куда-то сквозь стену, – но чем больше опорных лучей, тем больше размытость сигнала…
– А дифракционная решётка? – наклоняется в его сторону Вениамин, – будете надеяться на природу? На пёрышко или раковину? На крыло бабочки? Как без решётки? – и тут же смущается из-за своего резкого выпада. Но Борода, ничего не видя, ожесточённо мнёт свою бороду и наконец, раздражённо выплёскивает: – Считывающий луч должен иметь такую же форму волны… Не получится… – его взгляд упирается в электросчётчик. – А если нам увеличить мощность? А? Тогда на приёме… Как думаете, Вениамин?
Есть люди, которым в выходные делать нечего: или на диване лежат – телек смотрят, или буха́ют. Или и то, и другое. И удивляются: ну, а чо ещё делать? Борода с Вениамином – это другой вид. Борода и Веня из тех людей, которые по-научному называются Хома разумный, они ради науки меня запросто добьют. Не остановятся. Уговорят.
– А вдруг у приёмника здоровья не хватит? – спросил я, и поспешил исправиться: – Поломается.
Началось что-то невообразимое: хором старались докричаться, доказать: «Если поломается, это может означать приём информации – и тогда будет за что зацепиться, понимаете?! Значит, луч читает! Мы этот канал поймаем, понимаете?»
Я очень старался выглядеть самой каменной и самой тупой скифской бабой. Я не хотел быть каналом. Лучше уж в кресло. Стоматологическое. Хотелось сбежать. К себе. Я бы сбежал, но меня удерживали голоса. И лицо, мало похожее на лицо. Но похожее. Разберусь и уеду. Домой. Ребята хорошие – чего за ними следить? Пусть сами к счётчику бегают. Разберусь – и до свидания. Стоматологи тоже ребята хорошие, но лучше без них.
Я бы мог уйти из дома куда подальше от их экспериментов. Но я не успел. Счётчик взвизгнул и я пошёл и лёг. И правильно сделал. Я просто провалился. Я ничего не видел. Но совсем рядом со мной были голоса, опасливые, негромкие – но они не боялись, что я их услышу:
– Царь повелел не убирать… для устрашения… А патриарх-то, Иоаким, по прав руку от антихриста стоит…
– Он с немцем сложился, а нам презрение выказывает… Кокуй Немецкой слободой нарекли…
По множеству голосов понимаю, что переговариваются в толпе, но я не успеваю понять всё услышанное…
– Надо, дабы крест был истинный, трёхсоставной, а не крыж двоечастный…
– Да не за веру казнит, Софья царским венцом пожелала венчаться, подговаривала Циклера с Шакловитым над государем убийство учинить… а ему донесли…
– Циклер и донёс… а стрельцы царевне челобитную подали… жалованье им скудное положили…
– Не по лютцки се…
И внезапно я увидел перед собой доску, белую, толстую, совсем недавно струганную, а за доской босые ступни ног – и осознаю: доска не одна, их две, одна к другой приставлены – колодки. Это мои ноги в колодках, и горящую свечу держит моя рука. Огонёк над чёрточкой фитиля из-за яркого полдничного солнца бледен, тёмная от загара рука резко контрастирует с рукавом чистой белой рубахи. Дно подводы присыпано остатками песка с мелкой галькой. – Песок возили, – возникает мысль. Рядом телега с таким же сидельцем, чернобородым, с горящей свечой и потухшими глазами. С наклонённого столбика свечи капает на ногу воск. На площади среди плачущих людей выделяются белизной рубах ещё несколько бородачей. А дальше, на той стороне площади, перед воинским неподвижным строем высится единственный здесь всадник, возле него стоит испуганная кучка людей в старинной, длиннополой одежде. Человек на лошади грозен и опасен, он царит над всем и всеми, кажется, что его взгляд может испепелить, как молния. Держа лошадей под уздцы, две опустевшие телеги уводят рослые мужчины в кафтанах. Обитые железными полосами обода колёс часто постукивают по булыжникам мостовой. Неожиданно приходит понимание: мужчины в телегах – стрельцы. Хочется исчезнуть, но не могу – колодки.
Толпа простолюдинов – она близко, между нами промежуток всего в два шага, – но это пустое пространство разделяет нас навсегда. В толпешепчутся, укрывшись за передними спинами: страшно привлечь взгляд царя, но даже голуби с купола храма не слетают вниз в человечий вой и причитания – я здесь, рядом, и то не всё могу расслышать.
– Жён-то почто, они cмужами с Азовского похода не виделись... сродникам велел ни работы, ни куска хлеба не давать, а жилья лишить…
– Жёнки-то к Софье бегали…
– У царицы пред окном кельи трое с челобитными обвиснули, но глаголют письмо её стрельцам так и не напытали…
Среди поминального плача обречённо-малоподвижны приговорённые. Часто бухает сердце.
– Свет-батюшка, как мы без тебя?! – у соседа молодуха простоволосой головой по его руке катается, – душа моя, Яков Фролыч! – так кричат уходящему, родному, а он то ли уже не слышит, то ли вернуться не может. Яков тянется свободной от свечи рукой к стриженым макушкам двух ревущих пацанов, и не получается: колодка не даёт извернуться, а к нему уже направился хмурый безбородый солдат в распахнутом кафтане с оборванными застёжками.
– Коли успеешь, на повозку всё грузи и от Москвы дале уходь, – наказывает Яков. – Деток береги, любушка моя… – и взглядом в глаза мои ткнулся: – Не поминай лихом, Василий, вон мой кум за мной идеть.
В этот момент я опять перестаю видеть, но слышу: – Государь, лиха никакого на тебя не мышлевал! – наступает тишина, и после тупого стука на лобном месте я вижу – зрение возвратилось – Якова уже нет, вцепившись в упавшую навзничь мать орут дети, а та невидяще стонет в небо: – Яшеньк-а-а!
– Голобородые, веру отринули… – это о солдатах, уводящих на плаху. Над площадью громко: – Песком присыпай!
Кто-то произносит: – Водку велел привезть… Дождались пьяницы… Молчим, царь сюды зрит…
Спине становится холодно. Раздаётся короткий стук и истошный крик, голуби беспорядочно хлопая крыльями, взвиваются над храмом, опять бессловесно, дико кричит человек, и слышно негромкое: – Неулучно… оне ж опричь ложки ничто в руках не держали… вчерась дьяк також тричи рубил…
– В Преображенском сам пятерых обезглавил…
Грозный всадник на тонконогом жеребце повелительно указывает на одного из бояр, и тот, уже передвигая как не свои ноги, умоляет: – Пётр Алексеич, пощади… Пётр Алексеич…
Смазывается всадник и патриарх с боярами в расшитых одеждах, мелькает по дуге ослепляющий шарик солнца и передо мной, за задним бортом подводы, стоит высокая, худющая старуха в чёрном. Взгляд пронзительный, и в нём та сила, над которой никогда ничьей власти быть не может.
– Муж добрый – чемоу еси один? – спрашивает так, что отвечать надобно сердцем, и я слышу глуховатый голос:
– Други мои все тут. А ладушке моей обо мне неведомо – оно и ладно.
– Жалеешь её.
– Жалею.
Старуха трижды крестит меня двумя перстами: – Не ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельными хощет. Бог – се любовь. Управи ум свой, да утверди сердце своё. Во се пять в день последний всю плоть человечю во мгновение ока воскресит…
И уже не прямо в глаза мои глядя, да и тоном другим: – Птичка одушевлённа, божие творенье, пёрышко бело на главу твою обронила…
Я непроизвольно поднимаю руку к голове, всё пропадает, но ещё слышу возмущённое: – Да куды ты прёшь? Нельзя туды!
И женский крик, отчаянный: – Пуст-и-и! Вася-я-я! Вася-а-а!
…Несколько секунд я смотрю в потолок и вскакиваю, отхожу подальше от дивана. Пропади оно всё пропадом, с меня хватит! Где сумка? Бежать отсюда, бежать… с родительского дома? – я останавливаюсь: надо сначала решить, что делать. Таблетку от головы выпить, но какую? У Любы узнать? Но звонить ей не хочу и в холодильнике пусто, на часах восемь с минутами – всё поперёк… Раньше десяти не продадут… Это что же: ночь пролетела?...
Я не могу освободиться от криков на площади, от вида колодок на ногах... Бочонок водки приказал привезти, умник: палачей ему не хватает… Окно в Европу прорубил, – а наши головушки не в счёт? Не в счёт? На оплату скудную стрельцы жаловались – так добавь, сколько надо, да к семьям отпусти на недельку – и опять бы славили царя-батюшку… Стрельцы тебя, пацана, напугали? – так с теми и разбирайся! Людей-то две тыщи вешано, рублено, колесовано… Мне всё равно – хоть двумя перстами, хоть тремя! И тебе тоже! Власть свою укреплял? Страхом смертным?. А бабульку строгую испугал? А ладушку, что ко мне рвалась?
Вам бы, историкам, сначала там, в телегах, посидеть, а потом труды писать. Мелькает мысль: водка-то, выходит, уже тогда была, а говорят, Менделеев придумал… Разошёлся я, вроде что-то изменить можно. Мне бы в своём разобраться, а то вроде как не ноги, а душа в колодках… Чёрт бы их взял, квартирантов, с их экспериментами. Я быстро одеваюсь: лучше по городу похожу.
…Раньше так и говорили: «он её жалеет».
***
– Сколько у нас тут нагорело? – Борода, щурясь, всматривается в циферки за стеклом электросчётчика, – Вениамин, принесите, пожалуйста, договор…
– Не надо, – останавливаю я Веню, – сейчас дам свой – он такой же.
Борода высчитывает разницу, оба какое-то время смотрят на экран смартфона, затем испугано друг на друга и снова на экран.
– Сергей Иванович, – Веня растерянно разводит руки в стороны, – мы не сможем…
Оказывается, Борода – это Сергей Иванович, думаю я. Как-то получилось, что так и не познакомились.
– Э-э-э, – тянет Борода, – Алексей Александрович – правильно?
Я киваю.
– Вы не волнуйтесь, мы обязательно всё оплатим. Вещи наши пусть до конца месяца там побудут, хорошо? – он поворачивается к Вене и тоже разводит руки в стороны – конечно, наука требует жертв, но где их взять, если денег нет…
После их ухода мне надо радоваться. Закончились опыты. Но радости нет. Мне теперь никогда не узнать, чьи это голоса. Можно себя не обманывать: я хотел узнать и боялся узнать. Потому что не дай бог, если это её голос. «Что мне делать, зеркальце, скажи…»
Однотонные белые обои на потолке только кажутся белыми: если присмотреться, видны серые, желтоватые тона. Я достаю из кармана рубашки галечку. Если я что-то понавыдумывал – будет плохо. Будет прежняя жизнь. А если не выдумал, но уже поздно – про это вообще лучше не думать. Нахожу в контактах телефон сестры.
– Привет, Люб! Ну, что вы там – отдыхаете? – после очень умного вопроса чувствую себя дураком и добавляю, наверное, для того, чтобы уже в этом не сомневаться: – В море, наверное, купаетесь?
– Ой, Лёшка, тут так хорошо! Надо, чтобы и ты съездил! А то ты кроме своей рыбалки ничего не знаешь!
Надо спросить, но я не знаю как.
– Лёш, ты чего молчишь? Случилось что?
Если я сейчас не спрошу, потом будет ещё хуже. Кидаюсь, как с обрыва:
– Почему она в монастырь ушла? – и жду, жду…
– Муж сильно бил… Не сложилась жизнь у нашей Юли. Тебе это теперь зачем, Лёша?
Разговор мной продуман заранее, я продолжаю на автомате…
– Люб, тут тоже, знаешь, солнышко светит, то есть греет… Печёт, – я провожу ладонью по голове. – Может фуражку какую-нибудь беленькую, типа капитанки… найти… – умолкаю. Сейчас она удивится: какая ещё капитанка, начнёт спрашивать, что это я выдумал, – и всё закончится, зря я всё понапридумывал…
– В чёрном пакете, в шкафу на верхней полке. А не поздно ты про подарок вспомнил, Лёшенька?
Я тыкаю пальцем в красный кружок отбоя.
…Вот всё у тебя и закончилось… Лёшенька.
***
У старшего наряда ППС ответственности больше – поэтому сержант стоял на ступенях собора – отсюда лучший обзор. Сегодня Пасха, поэтому наряд усилили –придали Молодого. Размеренно, через раз, продолжительным густым звоном оповещает о празднике самый большой колокол. Он так и называется: праздничный. Перед собором вся площадь заполнена людьми разного возраста, но главная забота на Пасху, как всегда, молодёжь. Хорошо, что пока пьяных нет. За краем площади, через дорогу, памятник архитектору города как ориентир. Справа от памятника сектор ответственности Молодого, по левую сторону – Василича. У памятника пусто: раньше там иногда глаза мозолил мужичок в белой фуражке – сегодня не видать. Памятник тоже их забота, поэтому как-то проверил: подошёл к мужичку со спины – тот чего-то куполам собора бормочет – в общем, как элементы выражаются, – «не та масть» – пусть стоит. Думали сначала – может, закладка там, – но нет, чисто. А фуражка у мужичка белая, с блямбой на кокарду похожую – не то моряцкая, не то рыбацкая, – не понять. Он этой фуражкой сразу выделялся, никто специально так светиться не станет, но надо было проверить – проверил. Положено.
Задание обычное: обеспечение порядка на закреплённой территории. Сержант наблюдал за шевелением народа и время от времени встречался взглядом со своими. На этом участке самая беспокойная работа на Пасху и на Крещение. Ночью больше зверского проявляется… Всегда считал так: собаку, кусающую детей – стрелять. И людей, убивающих детей – тоже. Без вариантов.
В дни без церковных праздников просто сидели в машине, наблюдали, лясы точили. Не положено, конечно. Но не будешь же всё время по патрульным маршрутам машину гонять? Вокруг собора площадь булыжником вымощена – на века. В одном месте камень куда-то подевался, так эту яму асфальтом затрамбовали. Позорище. Асфальт растрескался, лежит, как короста, кусками – вот она, надёжная современность. А на уходящие в небо золотые купола глянешь – и понимаешь: столько труда вкладывать просто так не станут. И пусть молитвы ни одной не знал, но иногда, на купола глядя, просил: – Спаси и сохрани, – но об этом он никому не рассказывал.
Конечно, вот так стоять на ступенях и наблюдать – можно с тоски сдохнуть. Да и ноги не выдержат – уже не молоденькие. Поэтому, то здесь постоишь, то за толпой по краю площади туда-сюда пройдёшь – и по уставу положено, и время быстрее проходит. В храме тоже своя служба: в субботу вечером начинают, потом Крёстный ход – яйца, паски-куличи, другие продукты окропляют, и только утром служба заканчивается. Тоже не позавидуешь.
Решил в очередной раз ноги размять – и ещё издалека старого знакомца заметил, – того, в белой фуражечке. И что интересно, в этот раз был не один, а с женщиной. Запомнился он своим странным поведением: с виду нормальный мужик – такой может и за драку в ресторане в полиции отметиться, и за защиту слабого пола – дама слиняет, а нарушители – вот они, – в общем, не похож он был на смирного прихожанина от слова совсем. Идущая рядом с ним невысокая женщина в длинном чёрном одеянии, с заранее покрытой головой, часто наклонялась, чтобы заглянуть ему в лицо, и была чересчур уж подвижна, – монахини так себя не ведут. Никакой опасности эти двое не представляли, в этом старший наряда был уверен, но спроси его – почему так считает – не ответил бы. И морячок-рыбачок, и монашка вызывали любопытство, а народ пока правопорядок не нарушал – поэтому ноги сержанта вроде как сами свернули с площади – и вышел он к памятнику в тыл этой парочки, достал для маскировки телефон и к уху приложив, слушать приготовился. Разговор был обычный, в трёх шагах всё хорошо слышно, да как говорится – «чужая семья – потёмки». Хотя какая семья, если монашка…
– …думала, ты совсем забыл, что я про нас угадала. А ты не забыл?
– Я как камешек увидел – сразу вспомнил. Я ж не совсем дурак, – и он, чуть касаясь, провёл ладонью по её плечу.
– Ты знаешь, то что я обратно вернулась… не приветствуется такое.
И тут мужичок голову наклонил, вроде бодаться собрался, и неожиданно выдал: – Не ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельными хощет. Поняла? За нас он. Это точно.
И после этого перекрестил монашку вроде по-обычному, но женщина удивилась: – Лёш, ты как крестишь? Тремя надо. И ты же всегда атеистом был…
– Атеист, не атеист, а креститься так буду, – и, посмотрев на высокие двери собора, спросил: – Долго там стоять надо?
В ответ на её вопросительный взгляд сказал: – Юля, потом расскажу, ладно? Ну, пошли, что ли?
Старший наряда подумал, что зря он маскировался: они только себя видели.
И уже вслед им, одними губами, произнёс: – Спаси и сохрани.
В конце концов, он тоже на посту.
