Анна Неделина №3

Шаман больше неверен тебе

Шаман больше неверен тебе
Работа №279

Посреди могильника я взываю к воспоминаниям и упиваюсь ими, подобно тому как в знойный день утоляют жажду водой из горного ручья.

***

Она появилась вслед за восходом осеннего солнца.

Заиндевевшая земля не успела остудить жаркие ступни – она вошла в чум босиком, тихо и неслышно. Ее присутствие выдавал лишь слабый звон колокольчиков, вплетенных в густые и черные, как дно Нижнего мира, волосы. Нежная мелодия завораживала и звала на поверхность, просила подняться с глубины Мирового океана, где я спал среди водорослей, рыб и песка. А может, и не спал, а дремал в ожидании.

Женщина скользнула дальше, мимо останков костра, к брошенным на хвойные ветки меховым шкурам. Развязала пояс, и в тишине послышался шелест сползающей с обнаженных плеч шубы, мягко упавшей к ее ногам. Она перешагнула через нее и с грацией дикого зверя опустилась на край моего ложа. Опираясь на руки, неясной тенью подалась вперед. Трепетные пальцы легко коснулись моего тела, скользнули под одежду и медленно поползли вниз.

Моя слабая попытка пошевелиться была пресечена сразу – она оседлала меня мягко и напористо, низко склонилась, дав тяжелой волне густых волос упасть на мое лицо. Я ощутил горьковатый аромат белой ветреницы, анемоны, от которого закружилась голова, а звон колокольчиков усилился. Преодолевая напряжение упирающихся рук, настойчиво и властно повлек ее к себе, подчиняя своей воле. Она, уступая, поддалась, прильнула всем гибким телом, но вместо вкуса губ я почувствовал вкус ее смуглой кожи и твердых сосков. В слабом луче утреннего света, нашедшего щель в чуме, она походила на дикую лесную деву Мис’нэ, красоту которой даже в трансе никогда еще не доводилось видеть ни одному шаману Анагуричи. Мои руки потянулись вниз, но она опередила меня, тесно сжав бедра и настойчивым движением давая понять, что возьмет сама.

Все, что меня окружало, исчезло, растворилось в зыбкой пелене, стирающей призрачную грань между сном и явью. Ритмичный звон колокольчиков завораживал. А я уже не нежился в полудреме на песчаном дне, но покачивался на бурлящих волнах Мирового океана.

***

– Самсай-ойка, вставай, ты слишком долго спишь, – ворвался в мое сознание нежный голос.

Матра не торопилась одеваться: ей нравился холод, который стоял в чуме, и нравилось, как смотрит на нее ее шаман. Но меньше всего она хотела, чтобы шаман заболел, а потому, усевшись на мех, нагишом разжигала огонь.

Искры огнива вспыхнули, заплясали язычками пламени. Подняв голову, она взглянула на меня сквозь упавшие на лицо пряди волос и задумчиво спросила:

– Почему ты не построишь нам нор-кол?

– Так же, как ты любишь холод, Матра, я люблю землю и желаю быть к ней ближе. Но если ты хочешь нор-кол, то я построю для тебя нор-кол.

– А сам будешь жить в чуме!? – в прищуренных глазах таился немой упрек.

Я отвечал медленно и осторожно:

– Мы оба понимаем, почему ты хочешь иметь жилище больше и теплее. В нем на кухне есть широкий стол и большая печь, которая будет готовить еду и согревать нас; есть баня, где можно смывать грязь с наших тел; и, конечно, та самая комната, небольшая и теплая, с приоткрытой дверью, чтобы слышать доносящийся оттуда детский крик. Но, дети, Матра… Мы с тобой не раз говорили об этом… ты знаешь – шаманы не могут их иметь, по крайней мере, я.

– Все получится, Самсай-ойка, только иначе, – взгляд из-под копны волос стал умоляющим. – Мне был сон!

– И какой же сон тебе снился?

Матра резко поднялась. Во всем ее облике ощущалась твердость и какая-то несгибаемая вера, что делало ее похожей на отыра – могучего воителя, который не знает поражений.

Будто прислушиваясь к своему внутреннему голосу, она медленно произнесла:

– Конь с шестью копытами и всадник на нем скакали по глади Верхнего мира. Дорогу им неожиданно преградило препятствие в образе злого духа. Они вступили в поединок. Всадник победил, однако во время схватки обронил драгоценный ун-хир. А в ун-хире – дитя!

Я вздрогнул. Матре не дано знать то, что известно шаману. Род человеческий вскоре прервется, а во мне нет даже крупинки помысла обзавестись собственным потомством, дабы обречь его на муку. Вечная благодарность Владыке, что избавил меня от этого бремени, сделав бесплодным. Но Матра… Раз за разом, слыша, что ребенка не будет, Матра вставала на дыбы! Не желала смириться, бунтовала. Однако решения найти себе вместо шамана охотника или оленевода не принимала. Вечна любовь Мис’нэ, лесной девы!

– Неужели ты думаешь, что всадник – это Мир-Суснэ-хум, за миром следящий, а злой дух, конечно же, Куль-отыр!?

Я с усмешкой наблюдал за ней.

– Осклабился, шаман, того и гляди, кишки надорвешь, – сердито бросила она и, резко повернувшись, потребовала: – Ответь, почему Мир-Суснэ-хум явился мне во сне, отчего я так ясно видела дитя и битву всадника с духом? Ведь человек, за миром следящий, для того и скачет по небу, что оттуда ему лучше видно, в чем нуждаются люди, и долг его – эту нужду удовлетворить. Такова изначальная задумка Богов!

– Задумка Богов?! – вот теперь мне стало по-настоящему смешно. О, как же это неверно и оттого так глупо звучит! – Матра, что ты можешь знать об их задумке? Истина ведома только шаманам. Очнись, твой сон – лишь жажда ощутить в своей утробе жизнь!

Она молча надела тяжелую шубу и, не сводя с меня сузившихся ставших черными от презрения глаз, подвязала ее поясом. Резко развернулась и вышла прочь, обронив напоследок:

Утсам, нарцисс! Верь в свою истину. Я же знаю свою, а потому иду искать дитя.

Даже прут удилища, имеющий завидную гибкость, переломится, если приложить чрезмерное усердие. Не стоит торопиться и резко останавливать такие порывы, правильнее будет дать ей самой отыскать смирение и покориться обстоятельствам.

Но отчасти Матра была права.

Изначальная задумка являлась благом для всех до того момента, как в ней обнаружился серьезный изъян – пустые ничтожные люди, которые рождались без души и поганили землю. Это событие и привело меня к Надымской Оби и далее – к берегам средней реки Ер’яха, как ее называли в народе. То был долгий путь длиною в несколько жизней. Здесь, в устье реки, на высоком берегу расположился поселок Кутопьюган.

Обращая нынче взор в глубины памяти, вспоминаю, что еще задолго до моего появления этот поселок основали ненцы, пришедшие из глухих таежных мест. Долгие годы он служил пунктом обмена: здесь торговали порохом и дробью, оленьим мясом, пушниной, орудиями ловли и другими товарами, необходимыми для жизни в лесной глуши. После торговля стала мало-помалу угасать, поселок обезлюдел, а спустя несколько десятков лет Владыка велел мне явиться сюда.

И верный шаман пришел, чтобы исправить изъян задумки.

«Очередное людское пристанище нашло свою судьбу», – думал я, когда камлал в чуме, насылая на жителей поселка хвори и болезни, и потом, когда пожинал плоды своей черной работы, отправляя умерших в Нижний мир, чтобы они более не могли переродиться. Пустые бездушные люди и их судьба меня не волновали – наоборот, я помогал им в меру своих возможностей, потому как боялся, что народ узрит во мне врага слишком рано.

Жадность никогда не входила в число моих пороков, обходя мою жизнь стороной, но Кутопьюган, и без того малочисленный поселок, постепенно пустел и мельчал. Люди, пытавшиеся приспособиться к жизни в таежной глухомани, неизменно барахтались в лавине насущных дел и забот, подобно плотве, выброшенной волной на берег и обреченной на медленное умирание.

…Порывы разыгравшейся бури яростно трясли и раскачивали стены моего жилища, деревянные жерди жалобно скрипели. Ветер завывал, нагонял тоску. Всему в этом мире приходит конец, и, сдается мне, даже ветер не избегнет этой участи и когда-то окажется тем, что также будет изничтожено, хоть и в последнюю очередь. Но прежде первыми падем мы, люди.

***

Бабка Палашка явилась как всегда некстати.

– Шаман!? Шаман, ты здесь?

Старуха была подслеповата на оба глаза. Она пришла ближе к полудню и занесла с собой волну промозглого воздуха и ударивший в нос запах пота. Не церемонясь, бросила на пол звериные тушки. На одной и на другой серой заячьей шкурке зияли пороховые раны, а вот белка, похоже, угодила в петлю – целехонькая, лишь вокруг шеи придавлено.

– Здесь, конечно, где же тебе еще быть, – не дождавшись ответа, буркнула она себе под нос, с любопытством осматриваясь по сторонам.

В этот час важнее любой беседы покой и тишина, потому как вот-вот начнется ритуал.

Но старуха, явно не собиравшаяся уходить без разговора с хозяином, неодобрительно фыркала, ворчала и все топталась на месте, не желая покидать чум. Глупая Палашка не понимала, что чужие глаза, даже подслеповатые, могут все испортить.

Терпению пришел конец.

– Чего тебе?

– Чего-чего… Подношения принесла. Но тебя они мало волнуют, шаман, я знаю… Ты мою внучку не видел?

– Видел поутру.

Старуха недовольно хмыкнула и огрызнулась:

– И по ночи, видимо, тоже видел.

– Нет. Но, даже если и так, что с того?

– Проклятый… – злобно прошипела она. – Матра ушла в лес да так и не вернулась.

Значит, не шутила. Упрямая. Весь род их такой настырный!

Внезапно в ушах зазвучал шепот целого хора голосов из Нижнего мира, а вычленить из этой мешанины единственно нужный – сложная задача.

– Уходи, Палашка, ты мешаешь! – замахал я руками, указывая на выход. – Мне нужно слушать голос Бога, а он не любит повторяться, когда шаман не в состоянии его расслышать. Матру я отыщу позже, обещаю тебе.

Старуха окинула меня исподлобья уничтожающим взглядом и неохотно вышла. Снаружи до меня донесся плевок и тихие ругательства, которые не прекращались, пока она не удалилась на дюжину шагов от обители.

Ааγинг ноон, проклятая старуха, все-таки отвлекла!

Но ничего, ничего... Придется только принять дополнительные меры. Немногим большее усилие и боль послужат верным подспорьем. На ярко тлеющих красных углях закипал в чашке отвар, я ухватил его голой рукой и принялся жадно глотать. Густое варево основательно обожгло глотку. Желудок недовольно сжался, принимая горячее содержимое, а на руке от раскаленного металла запылала, заныла кожа.

Это хорошо. Боль, если она в нужное время и в нужном месте, помогает слышать. Бог чтит подобную решимость.

На лбу проступил холодный пот.

Паника, беспричинная и неистовая, взяла свое.

О, как же не вовремя ты явилась, Палашка! Внесла смуту и разлад в душу, и теперь никак не получается выкинуть назойливо зудящие мысли о Матре и ее нелепом сне.

Я пошел на крайнюю меру – замкнул себя внутри круга подле кострища. Это опасно. За чертой тонкий мир полностью завладевает тобой, и ты словно в центре бури посреди океана на худой лодке. Однако риск помогает обострению восприятия – так лучше слышно.

Сработало, голоса стали более четкими.

Боль в глотке исчезла бесследно, будто и не появлялась вовсе – то был знак, что пхит’мэ, отвар, набрал силу. Конечно, он не излечил меня, но многое от человеческого естества остается здесь, в мире яви, тогда как ты отправляешься в путь.

Сейчас, глядя на обстановку собственного чума изнутри круга, я уже не узнавал ни своего ложа, ни привычной кухонной утвари – все претерпело изменения, обратилось в тень, обступавшую меня со всех сторон. Из этой черноты вышли люди, которых я, выполняя свою работу, поторопил спуститься в Нижний мир. О, я видел, как меня окружают сотни ликов, но не страшился их, потому что знал: они существуют лишь в моем воображении, в настоящий момент вывернутом наизнанку.

Ритуалов существует великое множество.

Установить связь с Владыкой – самый сложный из всех.

Но, когда ты слышишь свое имя и то, как его произносит Владыка, все как впервые. Словно никогда до этого сотни лет и не был шаманом.

– Самсай-ойка...

Алые языки пламени над углями, подчиняясь воле хозяина Нижнего мира, непостижимым образом складываются в его божественный лик: проступают резко очерченные скулы, вместо завихрений появляются глаза. Отблески из темноты зрачков пугающе зачаровывают, и черная пропасть бездны зияет там, где у обычного человека должен находиться рот.

Владыка Куль-отыр явил свое присутствие мне, простому смертному, пусть и не совсем обычному.

– Я внемлю тебе, Владыка. В каком месте отныне требуется шаман?

– Здесь.

– В Кутопьюгане? Он и так обмельчал, Владыка. Множество людей я отправил к тебе – в Нижний мир.

– Отправь же и всех остальных, Самсай-ойка, мой шаман. Выполни работу как следует, как должно шаману народа Анагуричи. Нужна каждая душа Кутопьюгана!

Ритуал прервался внезапно и неожиданно для меня.

Воображаемый хлыст, рассекая воздух, впился в разум – это кара за все мои действия от начала и до конца: слишком большая доза отвара, круг, никчемная подготовка! Кровь хлынула носом, в глазах помутнело. Возвращение в мир яви сулило одно паскудство.

Все стало хуже, когда на пороге чума показался человеческий силуэт: ударивший в глаза солнечный свет резанул так, что прежние мучения в этот миг показались сущей нелепицей, недостойной внимания.

Покачиваясь и превозмогая себя, я с трудом поднялся. И слишком поздно заметил, что состоявшийся ритуал здорово поубавил во мне силенок: ноги вдруг стали ватными, подкосились и согнулись в коленях. Обмякшее тело подалось вперед, в сторону костра. И тут зажгло, загорело! Я лежал лицом в самом центре кострища, не в силах подняться, а силуэт обратился в девушку, которая метнулась мимо костра куда-то за мою спину, а затем за ноги отволокла меня в сторону и перевернула набок.

– Самсай… Самсай, ты слышишь? – кричала Матра.

Слух оставался при мне, но произнести хоть слово не было сил. В глотке невыносимо зудело, язык стал огромным и непослушным, половина лица пылала огнем. Все во мне в этот момент было подчинено одному-единственному чувству, которое сейчас затмевало все остальные, – то был страх, произрастающий откуда-то из глубины, дикий и необузданный. Он хуже смерти и кажется неотвратимым. Но вызывает его не боль, а детский крик. Настойчивый и требовательный. Он доносится из-за спины Матры и нисколько не похож на иллюзию или наваждение. Моя лесная дева Мис’нэ, выходит, истина оказалась на твоей стороне!?

Младенец найден, как и сулил нелепый сон.

– Потерпи, мой шаман, я приведу помощь, – проговорила она и кинулась к выходу.

Так много хотелось ей объяснить.

Явись она на час позже, позволь смерти уговорить меня своими сладкими устами, навеять усталость и воззвать к новому кругу перерождения, все было бы по-другому, во сто крат лучше – сюда пришел бы другой Анагуричи, и пусть он замарает руки кровью! Но нет. Проклятая судьба распорядилась иначе, она привела ее в тот самый ненужный миг, когда на чаше весов находилась моя жизнь.

Почему сейчас, а не сто лет назад, когда я не ведал любви Матры, Владыка?

Ведь ты знаешь, что твой шаман тебе извечно верен.

***

Потом люди рассказывали, как волокли меня в дом к старухе Палашке, как укладывали на кровать с белыми простынями, как я метался и стонал, приходя в себя, а затем снова проваливался в лихорадочный бред и забывался беспокойным сном.

Горячка сошла спустя неделю. Ожоги на правой стороне лица начали подсыхать и потихоньку затягиваться. Один глаз перестал видеть, волосы на голове обгорели. Но я снова мог разговаривать. Матра сидела подле меня денно и нощно, смачивала бинты в обеззараживающем растворе и прикладывала к волдырям. Лишь изредка она отлучалась проведать ребенка, и тогда приходила Палашка, усаживалась напротив и глядела на меня пристально и сурово.

В один из дней между нами случился такой разговор:

– Я знаю тебя, шаман!

Старуха уже не в первый раз повторяла эти слова, но, похоже, только сейчас обнаружила в себе достаточно уверенности, чтобы не бубнить под нос, а начать беседу.

Я отвечал:

– Палашка, твой разум стар, он путает лица и воспоминания. К сожалению, тут ничего не изменишь, это приходит с возрастом ровно в той мере, в какой тебя покидает зрение.

– Нет, шаман, тебе меня не обмануть, – яростно противилась Палашка. – Я родом из далеких земель и могу поклясться, что видела тебя в детстве. А глаза мои были тогда хорошими! И разум не подводил, я по сей день помню многие события всех прошедших лет. Ты был почти такого же возраста, как сейчас. Как это возможно? Может, старость тебя не берет? Сомневаюсь… И раны, которые ты получаешь, совсем не страшат тебя – в бреду ты молил о смерти. Почему?

– Не твоего ума дело, старая, – попытался я свернуть разговор.

– Моего. Потому что там, в далеком прошлом, я это хорошо помню… тогда к нам в село забрел юноша, который сказал, что может слышать голос Бога. Спустя год он стал почитаемым шаманом. Жил в уединении, совсем как ты. И пускай он помогал сельчанам, чем мог, но хорошие крепкие мужи вдруг начали болеть, как и их жены. Тогда вслед за другими умерла моя мать, и отец смекнул, в чем дело. Правда, никто ему не поверил. Мы не стали ждать и убежали на другой край света, ближе к воде, к Оби. Здесь, в Кутопьюгане, прошла моя жизнь. Здесь мне выпало выйти замуж и родить ребенка. Но потом явился ты – и моя семья стала быстро редеть, и теперь осталась лишь внучка, Матра.

Да. Старуха говорила правду – все перечисленные ею деяния были моими от начала и до конца. В том селе меня, посчитав злым духом, в итоге предали смерти и закололи. Кто знал, что в следующей жизни нам будет суждено вновь встретиться? Дороги судьбы никому неведомы.

Однако этот разговор имел столько же смысла, сколько попытка заставить пчел зимой гнать мед. Сколько долгих лет минуло с той поры! Чем больше времени проходило, тем меньше люди верили в шаманов и тем чаще обращались за помощью к докторам и медицинским наукам, к технологиям и прогрессу.

Старой Палашке никто не поверит.

– Молчишь, шаман, – нахмурилась она. И тут же созналась в утаенном желании: – Лучше бы ты умер в огне в своем чуме, окаянный. Горячие угли – достойная для тебя могила.

– Что ж… Несмотря на старость и слепоту, ты смогла разглядеть мое лицо, отыскать в памяти детали и сравнить их, так разгляди же и нож – он на столе. Даже ты его нащупаешь, старая.

– Матра не простит, – резко обронила Палашка. – К тому же, в отличие от тебя, мне ведомы чувства людские, а вот когда и на какой обочине ты сумел избавиться от своих – это загадка!

В этот раз она не стала гневаться, как поступала обычно. Поняла, что смерть для меня – всего лишь сильное обезболивающее. А потому, как мне показалось, поразмыслив, в конечном итоге решила, что наихудшее для меня, чтобы я жил и мучился своими деяниями.

Уже выходя из комнаты, Палашка обернулась и с усмешкой презрительно вымолвила:

– Ты мог бы умертвить себя самостоятельно, если бы захотел. Но, признайся, шаман, не страшнее ли смерти для тебя разлука с Матрой?

«Страшнее, старая Палашка, еще как страшнее… тут ты, безусловно, права», – с тоской признался я себе. Но есть и более ужасное для меня… Куда как мучительнее самому проводить Матру в Нижний мир, ибо Владыка в этот раз возжелал всех до единого! Ах, старая, если бы только ты нашла в себе мужество отринуть свои, как ты сказала, «людские» чувства и перерезать мне горло, все стало бы куда как проще. Мне самому никак нельзя – Владыка сразу поймет, что его шаман уклонился от выполнения своего долга, и обречет на вечные муки в тонком мире, где обитает зло, некогда совершившее проступок перед Богами.

Остается лишь смириться с мыслью о том, что все в конечном итоге тщетно. А если так, то какая разница, кто подталкивает и сподвигает люд на схождение в Нижний мир?

Я, по крайней мере, делаю это почти безболезненно.

***

Шло время, здоровье понемногу восстанавливалось и крепло. От госпитализации в большом городе, на которую уговаривали врачи, я отмахнулся. Половина моего лица выглядела отталкивающе безобразно: вздувшиеся волдыри навсегда испоганили кожу, лишив ее гладкости и наградив буграми и болезненным желтым оттенком. Многие, кто заходил и видел меня, поспешно отводили взгляд и отворачивались – чурались.

Уже наступила зима, а неопределенность по-прежнему глодала нутро, вносила разлад в душу и изводила мыслями. Словно пойманная птица в силках, бился я в мучительных раздумьях, не видя выхода.

Я не мог исчезнуть и не мог забрать душу Матры.

А однажды она пришла не одна. Торжественная и тихая, держа в руках сверток, из которого к колокольчикам в ее волосах тянулись крохотные пальчики. Матра присела на край кровати и развернула одеяло, обнажая моему взору дитя. Это была девочка. Маленькая, смуглая и сморщенная.

– Смотри, Самсай-ойка. Смотри и сожалей, потому что ты тогда ошибся. Сон оказался вещим. Я отправилась в лес… долго шла, не разбирая дороги, прежде чем ветер донес до моих ушей крик. И тогда я побежала навстречу, ища, откуда он. А когда нашла ее – она оказалась подле сосны, в сумке, как и было во сне… красивая такая сумка, настоящий ун-хир, расписная и с теплым мехом внутри. А вокруг – никого! Как такое может быть? – ее глаза неотрывно смотрели на меня, настойчиво требуя объяснений…

Поделом мне!

Сожаление, охватившее меня всего, с головы до пят, переполняло, сочилось через край и капало на пол. Я пропитался им насквозь. Но сетовал я не на свою ошибку, а на судьбу, которая решила одарить Матру младенцем, а меня – привести в Кутопьюган.

– Ты грустишь, мой шаман?

– Да, Матра.

– Но почему? Разве ты не любишь меня, разве не примешь это дитя и не разделишь с нами кров твоего чума?

– Чума? – удивился я. – А как же нор-кол, о котором ты так мечтала?

– Я лишь хотела быть всегда рядом, прожить с тобой жизнь, обрести семью, – пожала она плечами. – А где – не важно.

За долгие циклы жизни и смерти, за время всех перевоплощений, происходивших со мной на столь длинном пути, что выпал на мою долю, ни разу, ни в одном из уголков необъятной тайги, от восточной до западной, не встречал я подобную Матре. Любовь к ней оказалась сильнее меня. И я не мог противостоять этому, принимая как данность, посланную свыше. Я уже знал, что полюблю ребенка – он был единственным за все мое существование. И знал, что не смогу выкорчевать из себя чувства к той, что однажды вошла в мое сердце, чтобы остаться там навсегда, – моей лесной деве Мис’нэ.

Этот разговор рано или поздно должен был случиться. Видимо, время пришло.

– Слушай внимательно, Матра. Ибо после моих слов твоя жизнь обретет иной смысл, а может, ты и вовсе утратишь свою любовь ко мне и будешь смотреть на меня другими глазами.

– Разве это возможно, мой шаман? – улыбнулась она, уверенная, что подобное не произойдет никогда.

Я содрогнулся внутри и на мгновение закрыл глаза. Мне понадобилось собрать все силы, чтобы обрести крепость духа и начать рассказывать истину, которую ведает каждый шаман Анагуричи:

«…Много ходит легенд об устройстве мира, но правдива одна.

В самом начале был Мировой океан. В облике гагары Куль-отыр вольно плавал в его водах. Ныряя на глубину, он доставал в клюве землю со дна, чтобы вместе со своим отцом Нуми-Торумом сотворить сушу. Мало кто знает, но в конце этой долгой и трудной работы именно Куль-отыр пожелал разделить созданное ими пространство на три части, где Боги займут Верхний мир, он станет Владыкой Нижнего, а Срединный мир будут населять смертные.

Боги пошли ему навстречу и согласились принять в свое владение Верхний мир, однако участвовать в создании смертных не пожелали. Тогда перед Владыкой Нижнего мира встала непосильная задача, но Куль-отыр справился с ней и нашел выход. Он разорвал свою бессмертную душу на мириады частиц, отдал их людям и таким образом вдохнул жизнь в Срединный мир. Цена такому поступку была непомерно высока – лишение могущества, потому как душа и есть сила Божья.

Так появились смертные люди, внутри которых жила частичка бессмертной души Куль-отыра. Рано или поздно телесная оболочка погибала, а душа возвращалась в Нижний мир, чтобы затем вновь переродиться в Срединном. В такой скоротечности бытия Владыка усматривал особый смысл, ибо считал, что это научит людей чтить жизнь.

Долгое время Владыке казалось, что мудрый замысел оправдывает себя: в его владениях царила гармония, и он почивал на лаврах, наслаждаясь проделанной работой.

…Но даже Божьи деяния имеют изъян.

Век шел за веком. Куль-отыр благоденствовал, созерцая людскую жизнь. И постепенно стал замечать, как леса все больше оголяются и скудеют под наостренным лезвием топора, любимая земля его, истерзанная рытвинами и оврагами, страдает, а шаманы все чаще камлают об истреблении оленей, вымирании птиц и рыбы. Вгляделся Куль-отыр в людей и ужаснулся: людское племя, заполонившее созданные им просторы, разрослось пустыми оболочками без души, противными естеству Мироздания. Таким не дано чтить мир и природу, они способны лишь поганить само понятие жизни. А значит, долг его как творца, бесконечно влюбленного в Срединный мир, не исполняется, ибо великое творение, над которым надругались бездушные люди, осквернено.

И кинулся он к братьям Богам из Верхнего мира с просьбой помочь ему собрать воедино свою бессмертную душу, разорванную на кусочки и отданную людям. Ибо сам Куль-отыр уже не имел достаточно власти для того, чтобы остановить запущенный им сотни лет назад процесс перерождения людей из Нижнего мира в Срединный.

Но Боги отмахнулись от него и не стали помогать, напомнив, что он сам виновен в своем деянии.

Тогда обратился Владыка к тем, кто почитал его землю более других, – к шаманам народа Анагуричи. Куль-отыр назначил их жнецами смерти, чья задача – вести учет людского племени и сокращать его до полного изничтожения. Научил тайному ритуалу, который запечатывает душу умершего в Нижнем мире, не давая той переродиться в Срединном. Он сделал жнецов смерти бесплодными и разослал их по всему свету, а также, отдав остатки всех своих сил, наградил божественной памятью, чтобы они могли помнить свои прошлые жизни и ту единственную цель, что являлась их предназначением.

Владыка поклялся, что, как только Анагуричи отправят в Нижний мир последнюю душу, он вновь заберет Срединный мир назад, ведь после воссоединения частиц его души силы к нему вернутся. Он исправит ошибку и воссоздаст его сызнова. То будет конец и новое, прекрасное начало!»

Матра внимательно слушала меня, ни разу не перебив.

А затем то ли серьезно, то ли с надеждой на то, что мой рассказ окажется всего лишь искусной выдумкой, произнесла:

– Ты исковеркал все легенды. Хорошая сказка, под стать мудрому шаману!

Я зажмурился и долго молчал. Впервые за многие годы слезы посмели оросить мои щеки.

– Я – Самсай-ойка, шаман народа Анагуричи, один из немногих. Мне доступен глас Бога Нижнего мира – Владыки Куль-отыра. За бесчисленное количество лет я не единожды рождался в разных местах и разных семьях. От обычной реинкарнации меня отличали лишь божественная память и тело, которое не менялось из раза в раз. От такого ребенка чаще отказывались, чем окружали любовью и принимались воспитывать. Лес, поле да река становились роднее, чем родительский очаг. Люди пугались, когда родившийся в их семье и едва достигший полутора лет младенец пробовал на язык забытые наречия тибичи, хантов, манси и других народов. Некоторые не придавали этому значения и списывали на обычный младенческий лепет, но те, что поумнее, вспоминали, как разговаривали их прабабки и узнавали отдельные слова, забытые за давностью лет. А прислушавшись, непременно пугались, как пугаются всего неизведанного и непонятного.

С каждой минутой говорить становилось все труднее, но я знал, что должен найти слова, и надеялся, что Матра сможет понять…

– Несколько раз меня топили или душили, чаще – просто бросали в лесу. Если на тот момент мне успевало исполниться пять лет – я мог попытаться выжить. В этом возрасте мой разум уже обретал силу и крепкую память, а сам я был способен отдавать себе отчет в своих действиях и держал рот на замке.

– Это не может быть правдой, Самсай-ойка, – выдохнула Матра, не сводя с меня взгляда, ставшего вдруг безжизненным. Только длинные густые ресницы ее нервно подрагивали. – Нет, нет! Я не верю тебе. Ты все придумываешь, ты хороший слагатель, но ты врешь… Это ведь ложь, так? – с затаенной надеждой спросила она.

Чувствуя, как непомерная тоска охватывает и заполняет черной мутью нас обоих, я продолжал свою исповедь шепотом:

Танхил эруп, Матра. Я знаю язык иных племен, потому как жил не одну жизнь. Помню Неркаг, они были прекрасными оленеводами. Одно время я кочевал с ними, живя их простой, наполненной заботами жизнью, и до сих пор не встречал шкур лучше, чем выделывали они. Помню племя Тибичи – те всегда передвигались и разбивали стойбища вдоль воды и неспроста слыли лучшими рыболовами: сделанные их руками снасти – редкий товар. Помню Салиндер… охотники, меткие стрелки. Пару веков я пытался прибиться к ним, много раз они меня казнили. Среди них даже родилась легенда о злом духе Самсай-ойке, домовом и прислужнике Куль-отыра, появления которого боялись, ибо оно всегда несло беду. Но рано или поздно со временем исчезали все – и оленеводы, и рыболовы, и осторожные охотники, ибо дело шамана Анагуричи – собирать души людские.

Матра сидела молча, застыв, как каменное изваяние. Ее лицо сделалось равнодушно-холодным, а ребенок на руках, наигравшись с колокольчиками, к этому времени задремал.

– Откажись, молю… – наконец вымолвила она.

– Есть ли в этом смысл? В конце концов, пусть даже через тысячи лет Куль-отыр создаст новую землю и вновь заселит ее душами. Другими, среди которых уже не будет пустых никчемных людей, и некому будет поганить его великое творение. Помни, что лишь Куль-отыр желает видеть мир в здравии и благоденствии и делает для этого все возможное. Потому и выбрал меня в качестве своего орудия.

– Моя бабушка Палашка… – внезапно поняла Матра.

– Ты верно думаешь. Она говорила правду, память ее не подвела. Я также и тот, кто виновен в болезни и смерти жителей села, из которого бежала Палашка. Прости, Матра. Но, если бы уничтожить племя твоей родни было уготовано не мне, это все равно исполнил бы иной Анагуричи. Пока я служу Куль-отыру, все, что в моих силах, это сделать переход в Нижний мир для тех, чьи души еще в оболочках, не таким болезненным.

Я умолк, не решаясь взглянуть на Матру. Боясь увидеть в ее глазах самое страшное для себя.

Возможно, правда оказалась слишком пугающей для нее. Я взвалил на ее плечи непосильную ношу. Но по-другому нельзя. Рассказать все было необходимо, потому как ребенок – великая ответственность для матери, а с ответственностью неизбежно приходит правда. Теперь она обязана посвятить ему лучшие дни своей жизни, пока та еще продолжается.

Матра молчала долго и томительно. Ее молчание камнем давило на меня, раздирало нутро. А потом все же спросила:

– Я и ребенок… Мы тоже пустые? Наших душ не существует?

– Ваши души на месте, Матра, – тяжело вздохнул я, понимая, почему прозвучал именно этот вопрос. И тихо сказал, не глядя на нее: – Я обещаю тебе, что затяну свою работу настолько, насколько это вообще возможно.

***

Следующая пора моей жизни неслась стремглав, не давая мне возможности осознать и постигнуть происходящее. Дни стали однообразно короткими. Печаль больше не висела тяжелым грузом на наших плечах, она равномерно распласталась по всей тайге, а может, и дальше. Работа моя никуда не делась, но я боялся, что Владыка узрит промедление, и все чаще повторял присказку: «Для человека – век, для Бога – миг». Авось не заметит. И все-таки… без малой крови не обходилось: творя тайный ритуал, я провожал в Нижний мир тех, кто и так был скор на погибель, и их души утрачивали способность к перерождению.

Отношения с Матрой не прекратились. Они стали иными…

Добрый нор-кол был построен для нее и ребенка моими руками. Он оказался таким, как в ее мечтах: посередине могучая печь, что грела холодными зимами; легкий сквознячок создавал приятную прохладу летом; и конечно, здесь была детская комната, уютная и теплая, с той самой приоткрытой дверью.

С самого утра я уходил в лес добывать еду. Удача не всегда была на моей стороне. Если не получалось поймать дичь, отправлялся к реке и ловил рыбу. Редко, но все же некоторые вечера принадлежали чуму. О, сколько раз я замечал, как Матра косо глядела на него! Сколько раз, возвращаясь с охоты, обнаруживал на его месте пепелище!

Чум отстраивался сызнова, а Матре я не говорил ни слова.

Однажды я решился спросить ее, любит ли она еще своего шамана? И получил короткий ответ: «Моя любовь вечна, шаман. По крайней мере до тех пор, пока душа не утонет в темноте Нижнего мира». В смятении я уходил, раздираемый противоречивыми мыслями о том, в какой мере истинно и священно веление Бога, а также и то, что оно влечет за собой. Терзаясь сомнениями, пытался отыскать в себе смирение и покорность. Убеждал, что волю Владыки нельзя оспорить, а попытка противиться приведет лишь к тому, что всех нас не станет гораздо раньше, нежели уготовано его замыслом. Неповиновения он не приемлет. Таков великий Куль-отыр, и таково служение ему.

***

За следующие пять лет Кутопьюган обмелел до двух тысяч людских голов. Жителей в поселке становилось все меньше. Кто-то уехал в город, кто-то умер от болезни. А затем захворала Палашка. Было очень странно заботиться о ней, теперь это вызывало во мне смешанные чувства.

– Ты уж определись, шаман, что делаешь, – тихо произнесла она в одну из весенних ночей, – калечишь или лечишь.

На что я отвечал:

– Ни то, ни другое, старая Палашка. Я всего лишь выкупаю для тебя место.

– Выходит, ты еще и купец Нижнего мира, – усмехаясь, кряхтела старуха.

Чуть позже она умерла, тихо и спокойно.

Матра рыдала день и ночь. Это оказалась первая смерть близкого ей человека с момента моего откровения. А после дух ее совсем ослаб, и она слегла. Ни на что не жаловалась, ни о чем не просила. Целыми днями лежала молча, отвернувшись к стене. Она устала от страшной правды и, отчаявшись, не находила в себе сил жить дальше привычной жизнью. Так настал мой черед сидеть возле ее кровати, кормить через силу и носить в баню, чтобы смыть пот и грязь, которые копились томительными днями.

В прошлых жизнях мне не раз доводилось видеть подобные случаи. Иногда люди, крепкие духом, выбирались из этой трясины, но гораздо чаще встречались те, кто отказывались бороться и утопали. По каким закоулкам сознания блуждали они, оказавшись в таком сумеречном состоянии, с какими демонами сражались, что за стены ломали? Страшно подумать.

Хоть и прожил столько, а представить не могу. Сие мне неведомо.

***

Вопреки своей воле став отцом, которому положено заботиться о ребенке должным образом, я строго и придирчиво исполнял эту роль. Девчонка подрастала, ей шел шестой год, а мне, наверное, было уже за сорок. Мы часто уходили в лес, где я рассказывал обо всем, что видел: объяснял суть того или иного явления природы, строение цветов и растений; учил, как добраться до дома, если вдруг заблудится. Она была очень любопытна и понятлива, легко схватывала с полуслова любой урок.

– Смотри, – как-то сказала она, тыча пальчиком в белый пятилистник, – он пахнет так же, как мама раньше.

– Это дочь ветров, белая анемона, ветреница, – отвечал я. – Ее аромат столь тонок, что его сложно уловить, но коль ты на это способна, то можешь чувствовать, как пахнет ветер.

Весело смеясь, девчонка всплескивала ладошками, а затем убегала и пряталась, чтобы я ее отыскал. А когда находил, она, вдруг потеряв радостный настрой, грустнела и спрашивала:

– А почему мама не может поиграть со мной?

Я как мог объяснял, почему мама не может встать и поиграть, почему ее веселость ушла.

Называть дитя по имени отчего-то было непреодолимо сложно. Наверное, оттого что сам я давно жил в пустоте, где Владыка изничтожил землю. А раз вокруг ничего нет, то и названий и имен тоже нет.

Но ведь Матру я звал по имени, да и на свое откликался.

В общем, дело почему-то касалось именно ребенка. Девчонка, по всей видимости, имела для меня значение гораздо большее, нежели то, на которое я рассчитывал. И это меня пугало и настораживало.

***

Я хорошо помню тот день, когда стало ясно, что Матра поправилась.

Огонь ее духа более не трепетал подобно слабо мерцающей свечке, но горел лесным пожаром. Значит, стоило все эти дни не терять надежду и терпеливо ждать, когда ветер вновь раздует почти потухшие угли, а главное, быть при этом рядом. Пускай на ожидание и ушло так много времени – целых полтора года.

Ждать я умел. И надеяться тоже.

Однако что-то в ней неуловимо переменилось за время болезни, стало другим.

Так бывает, когда кость срастается неправильно, и человек потом прихрамывает всю оставшуюся жизнь.

Я наконец мог вернуться к привычному делу. Охотился, рыбачил и, конечно, камлал. Один за другим миновали три спокойных месяца, но, как это всегда бывает, один день перевернул все.

Я почувствовал, как взывает Владыка, и принялся готовить чум к ритуалу. А когда он был проведен, уже после окончания разговора, ощутил страшную пустоту внутри. Меня охватило столь глубокое безразличие ко всему, что я брел домой, не помня себя, растерянный и подавленный. Услышанное стало для меня тяжелым ударом. Куль-отыр впервые потребовал душу не абы кого, а конкретного человека.

Это навсегда останется для меня загадкой, но в тот день Матра, забрав дитя с собой, сбежала. Настоящая мать всегда чувствует нависшую над ее ребенком угрозу. Может, именно поэтому она и смогла одолеть свою хворь, выкарабкаться, знала – беда непременно явится, а ребенок нуждается в защите. Да, наверное, так оно и есть.

Я стоял посреди опустевшего нор-кола, не зная, радоваться мне или плакать.

Куль-отыр требовал смерти.

Матра воспротивилась его воле.

А я всего лишь шаман, который прожил уже слишком много. Шаман, который оказался в тисках судьбы. И выбора у него не было.

***

…В том году снег сошел рано.

Все реже удавалось находить хорошие цветы для зелий и ворожбы, все чаще запасы предыдущих сборов подвергались моему мародерству. Бредя вдоль опушки, я заметил распустившуюся медуницу. Сквозь траву проглядывал нежно-розовый лепесток, а когда он окрасится в синий, ему уготовано стать лучшим медоносным цветком. Я залюбовался лепестком, не смея сорвать – медуница стала теперь редким, почти исчезающим растением.

К вечеру, изрядно истерзав ноги – в этом возрасте они начинали болеть в любой из моих прежних жизней, коли случалось прожить так долго, – я вернулся в Кутопьюган.

Подле чума, привалившись спиной к старому пню, сидел молодой мужчина, по взгляду которого можно было сразу понять, что нас объединяет нечто гораздо большее, нежели просто принадлежность к людскому роду. Сколько живу, никогда, ни единого раза прежде шаманы Анагуричи не встречались друг с другом. Это равносильно тому, чтобы день и ночь сошлись в одно мгновение. Но… немыслимое произошло.

Он начал первым:

– Приветствую тебя на земле Владыки, Самсай-ойка.

– Приветствую, – ответил я. И спросил: – Какой поворот судьбы привел тебя в Кутопьюган? Владыка избирателен, он рассылает своих слуг в соответствии с надобностью, равномерно распределяя по всей своей земле. А нас, шаманов, слишком мало, чтобы мы могли встретиться в одном поселке.

– Такова воля Владыки, – коротко сообщил пришелец и в свою очередь задал вопрос: – Как давно ты камлал Куль-отыру?

– Когда снег еще властвовал над плодоносной почвой, а вода была скована льдом.

Я постарался уклониться от точного ответа, потому что после того, как Матра сбежала с ребенком, Владыка Нижнего мира перестал звать меня. С той поры минуло не меньше пятнадцати лет. И я прервал попытки связаться с ним сам.

– Этою ли зимой? – строго взглянул на меня Анагуричи.

– Этою, мой соплеменник, – неохотно соврал я.

Анагуричи пристально посмотрел мне в глаза и тяжело вздохнул.

Нам обоим стало ясно, что откровения не избежать. И если я хочу остаться верным своему Владыке шаманом, другого пути, кроме как рассказать правду, у меня нет.

– Из уважения к тебе и тому долгому пути, что ты прошел, выполняя волю Владыки, я не стану обращать внимания на твою ложь, – медленно и спокойно начал Анагуричи, – ибо с великим почтением отношусь ко всем, кто подобно мне находится на службе у Куль-отыра. Но ответь, почему ты воспрепятствовал его требованию?

В тихом голосе шамана звучала жалость ко мне, падшему и сошедшему с праведного пути, но также в нем таилась и надежда. Вдруг, узнав тайну, послужившую причиной моего проступка, он все поймет?

И я стал рассказывать.

То, что копилось долгие годы, излил, выговорил с болью и страданием. Поначалу казалось, это принесло облегчение, но Анагуричи не изменился в лице, ни единый мускул не дрогнул под туго натянутой на скулах юношеской кожей.

Он глухо произнес:

– Самсай-ойка, противление Матры не должно было стать преградой в исполнении воли Владыки. Ты обязан был отправиться в погоню! За все мое существование мне довелось познать любовь более тридцати жен. И это никогда не мешало моему служению – долг превыше всего. Думаешь, я не любил каждую? Любил. А потому любовь моя – подарок, ведь я сам провожал их в Нижний мир, и они уходили покорно и смиренно, угасая на моих руках. Но ты… ты пошел против Куль-отыра и не отдал девчонку, на которую он указал, а ведь она стоит тысячи душ!

Его слова казались мне ложью: люди, ценность которых измерялась сотнями и тысячами обычных душ, рождались столь редко, что число их было близко к нулю.

– Пусть так, это дитя! – я зарыдал.

– Непокорный! – выкрикнул Анагуричи. – Как смеешь ты противиться велению Бога?! Я вынужден вместо тебя доводить твою работу до конца, тогда как в мире полно иных мест и поселений, гораздо больше этого, где требуется шаман и где в нас нуждается Владыка Нижнего мира. Устыдись, Самсай-ойка, слов своих и деяний! Признай, что оступился, дал слабину, и камлай Куль-отыру! И быть может, эта твоя жизнь – не последняя!

Душа моя невыносимо страдала, корчилась в муках совести. Слезы ручьем покатились из глаз. Я пал ниц, измазавшись в грязи, подле его колен. А он смиренно возложил руку на мою голову и принял покаяние.

– Я буду говорить о тебе с Владыкой, ибо люблю каждого, и ты не исключение. Буду умолять его сберечь твою душу. Но и сам ты не бездействуй, Самсай-ойка, проси Владыку простить тебя и помиловать. Быть может, он отзовется.

В глубоком раскаянии так я и поступил.

***

На протяжении всего сезона цветения я не знал ни дня отдыха. Истертые в кровь ноги носили меня по лесам, полям и вдоль воды, приводили в самые потаенные уголки. Я забирался столь далеко, что удивлялся, встречая новые места, невиданные прежде. Необходимых для отвара трав уже не хватало, поскольку я неистовствовал и упивался им каждую ночь. В конце концов, рассудок не выдержал и преступил грань разумного. Я путал явь с тонким миром, не понимая, где я и что со мной происходит. Всюду мерещились духи, а может, то были просто кусты и деревья, искаженные больным сознанием. Остервенело камлал Куль-отыру, но тот молчал, и ни единого отклика не доносилось из Нижнего мира.

Когда запасы зелья иссякли, я, находясь в сумеречном состоянии, решился на безумство: стал добавлять в пищу мухоморы, потому как они обладали действием, схожим с зельем, только более сильным. Правда, подобные излишества истощали организм куда как быстрее моего отвара.

К концу пятого месяца, когда ударили первые заморозки, за неделю до свежего снега Кутопьюган вновь встретил меня. Осень перевалила за середину своего цикла. Шаман Анагуричи все так же находился в поселке, но в этот день он располагал добрым духом и приветливо окликнул меня на границе лесополосы.

– Ответил ли тебе Владыка? – спросил он, внимательно оглядывая меня.

Мое тело к этому времени сильно изменилось. Половина волос упала с головы, оставив вместо себя стыдливую плешь. Язык слушался плохо, и вместо речи изо рта несло козлячьим блеяньем и вонью, способной потягаться с навозной кучей. Голова тряслась и ходила ходуном. А левая рука, уподобившись деревянному истукану, ссохлась и окостенела, сохранив лишь малую подвижность в локте. Ногти на ней отросли и при ходьбе драли бедро. В другой руке навечно застыла палка-костыль, вросшая намертво и ставшая частью меня. Да и сам я превратился в нечто угасшее, то, что стоит на пороге смерти, но никак не может перешагнуть его. Пугало, убогое и безобразное. Постоянные отвары, а затем грибы сделали мою оболочку совершенно негодной для жизни.

Однако я все еще был жив и не умирал.

– Ежели нет, то знай: Владыка слышал тебя, но снизойти до разговора, видимо, не захотел, – продолжил Анагуричи. – Как и обещал, я просил о твоем помиловании. И оно будет даровано тебе, но только после того, как ты искупишь свой грех.

– И каково же мое искупление? – с трудом выговорил я.

– Твоя душа вернется в Нижний мир последней, до тех же пор она останется в этом теле, – он указал на меня. – Ты будешь гнить заживо, но не умрешь до скончания веков. А после тебе обещана жизнь во вновь сотворенном мире. Может, в нем ты повстречаешь подобную твоей жене, и у вас появятся дети.

– Матра… и дитя… – прохрипел я, – они живы?

– У прогресса много минусов, но есть и свои плюсы, – усмехнулся Анагуричи. – Я нашел девчонку достаточно быстро. И вскоре снаряжусь в путь, дабы воля Владыки была исполнена. А Матра… она уже несколько лет как мертва.

От обиды меня затрясло.

Мое тело – иссохшие поломанные палки и угасающее сознание. И чем дальше, тем хуже: отныне мне уготовано жалкое существование, которое не оборвет никакая смерть, – так сказал Анагуричи. Мой разум, привязанный отчасти к тонкому миру, а отчасти к миру яви, будет созерцать один тот же пейзаж – тот, в котором я окончательно окостенею и сгнию. Более того, я сам приложил немало усилий для того, чтобы ускорить наступление этого состояния, и теперь пожинаю плоды. Но больше всего мое сердце задело известие не о собственной страшной участи, а о смерти Матры.

Такова воля Куль-отыра.

И такова судьба верного ему шамана.

– Кажется, вскоре ты совершенно не сможешь передвигаться, – с сочувствием произнес Анагуричи, видя мое жалкое состояние. – Быть может, перенести тебя в более удобное место? Все лучше, чем оставаться здесь. Да и народ пугать не будешь. Хочешь оказаться посреди опушки, где по весне цветут ветряки? Когда ты ушел, Самсай-ойка, я видел такую.

Я молча кивнул.

Мне всю жизнь нравились цветы, пускай они станут для меня могилой, которая будет цвести раз в оборот земли.

Без усилий Анагуричи поднял меня на руки и понес. Заветное место оказалось не очень далеко, хотя… как я могу об этом судить? Восприятие времени – одно из тех ощущений, которые я также утратил, пытаясь установить связь с Владыкой.

Пока он меня нес, я вспоминал свою дочь и мысленно впервые в этой жизни захотел назвать ее по имени, которое Матра ей подарила.

– Ты что-то сказал? – спросил Анагуричи.

– Илко, – хрипло произнес я.

Он осекся.

Наши взгляды встретились.

И в этот момент между нами, двумя шаманами из Анагуричи, утратилось родство и оборвались узы, которыми нас сковал Владыка Нижнего мира.

Быть может, теперь у моей дочери будет время, чтобы прожить остаток жизни счастливо, – надеюсь, очередной посланник Владыки ее не найдет так скоро. Куль-отыр прав – ее душа стоит тысячи других. Но в глазах отца она дороже всех трех миров: и Нижнего, и Срединного, и Верхнего.

Собравшись с последними силами, я повторил уже более четко:

– Мою дочь зовут Илко, и Куль-отыр ее не получит!

Левая моя рука врезалась в шею Анагуричи, отросшие ногти, впившиеся в кожу, разорвали ему артерию. Брызнула темная кровь. Он бросил меня наземь, а сам, пошатываясь, отступил на шаг, потом еще и еще… а потом я уже ничего не видел, потому как не мог ни встать, ни повернуть голову.

***

Анемоны, в простонародье ветреница, белые, как облака в сухую пору, нежные, как ласки моей Мис’нэ, зацвели, лишь сошел снег в начале весны. Лишенный смерти, с болью в душе созерцал я прекрасный пейзаж. Может, это лучше, нежели тьма Нижнего мира, может, нет. Но сегодня мне был добрый знак – рядом с цветком анемоны распустил свой бутон одинокий нарцисс. Цветок, с которым меня сравнивала Матра.

Сколько времени уже прошло?

Я вспоминал, как она, сбегая по ночам от своей упрямой бабки, приходила ко мне в чум разделить ложе. От нее пахло вольным ветром, а звон колокольчиков в ее волосах слышится мне и по сей день. Вся вода Оби не могла остудить ее любовь.

Твой шаман помнит тебя, моя лесная дева Мис’нэ.

Я вспоминал, как семьсот лет назад впервые услышал голос Владыки Нижнего мира. Куль-отыр призвал меня на службу, и я с гордостью принялся за работу, потому как любил и почитал сотворенный им мир. И хотел, чтобы он стал лучше.

Жаль.

Твой шаман больше неверен тебе, Владыка.

Другие работы:
0
12:01
303
Алексей Ханыкин

Достойные внимания