​Что я могу

В приёмной сидели пятеро, четверо из которых были женщинами, а один – мужчиною. Представительницы прекрасного слабого пола тесно сбились, словно синички на зимнем заборе. Мужчина занял самый краешек дивана для посетителей. Печалью наполнены позы, жесты и вздохи ожидающих. Горе случилось с каждым из них. Рассмотрим наших героев (а ведь это всё – наши герои) поближе, так сказать, ради знакомства. Вкратце поведаем гнетущие их беды.

Ближе всех к кабинету находилась Елизавета Петровна, повязавшая голову траурной хлопковой косынкой. Из-под расстегнутого серенького пальтеца виднелась белая блузка над юбочкой, тоже серенькой, только немного темнее, чем пальто. Чулки да недорогие сапожки завершали гардероб. Траур Елизавета Петровна носила по безвременно скончавшемуся супругу, именем Тимофей Павлович. Она все двадцать лет брака звала его Тимошей, а он её Лизонькой. Жили они душа в душу и души не чаяли ни каждый в другом, ни в троих сыновьях, возрастом от девятнадцати до восьми годов. Тимофей Павлович при жизни был мужик работящий, жене работать или служить не приходилось, но только оставалось с радостью посвятить себя устройству быта и воспитанию детей. Как ни банально, но пьяный водитель разрушил безоблачное житие молодой ещё женщины, отправив её мужа прямиком в реанимацию с переломом основания черепа и ещё множественными увечьями, подробности о которых опустим. Из реанимации Тимофей Павлович в самом расцвете лет и сил направился на городское кладбище.

Второй в очереди нервно перебирала оборки платья девушка, ещё более красивая, чем Елизавета Петровна. Звали её Наташею, как и многих в наших краях. Была она бледна и очень модно одета. Последнее, кстати, не могло даться дёшево, судя по модельерам, выдумавшим те наряды. Временами Наташа отпускала оборки и принималась громко всхлипывать в бумажные платочки, которых, скомкав, на полу подле себя разбросала порядком. Горе, постигшее её на заре жизни, имело своё имя, такое же, как у известной всем неизлечимой болезни. Хворь, толкавшая девушку в могильную сырь гораздо быстрее, нежели старость, и была суть её непреодолимое несчастье.

Когда Наташа не была занята всхлипываниями, она перекидывалась некоторыми фразами с Мариной, девицей примерно таких же лет, столь же бледной, столь же модной, отличавшейся разве более громкими, но одновременно менее частыми приступами плача. Марина накрепко решила свести счёты с жизнью, а ради каких причин – этого никому и никогда не говорила.

Менее печальной из всех была Антонина Сергеевна Чепец, хотя сама она уже и не помнила, когда её обзывали иначе, чем бабой Тоней. Эта толстая и дряблая баба была не то, чтобы печальна, но какая-то вся насквозь разочарованная, пришибленная, забывшая механизмы улыбки и смеха. Детей или хотя бы мужика она не нажила, работала на всяких чёрных работах. Среди пройденных ею занятий числились: уборщица вокзального туалета, дезинфектор дизентерийных палат местной райбольницы, птичница куриной фабрики и ещё немало подобных. Самой лёгкой из испробованных работ она признавала торговлю в газетном киоске, каковая продлилась недолго по причине слабой дружбы Тони с арифметикой.

Робко жавшийся на краю дивана мужичёк был кроме того, что именно робок, но дополнительно угадывались в нём такие черты характера: любознательность, чистоплотность и ещё, скажем, честность, прискорбно и нелепо сочетавшаяся с острейшим дефицитом храбрости. На голове он носил кепочку, на ступнях тщательнейшим образом вычищенные туфли коричневого цвета со шнурками. Между кепочкой и туфлями имел место отечественный костюм в мелкую ёлочку цвета неопределенного, то ли булыжного, то ли асфальтного, а может быть и холодного какао, жидко разведённого молоком. Какое-то несчастье у него тоже приключилось, но какое – об этом нисколько неизвестно, равно как и об имени его вместе с фамилией и отчеством.

Пятеро ждали часа приёма, а точнее – половины седьмого вечера. Хозяин кабинета за шикарной дубовой двойной дверью ежевечерне принимал именно от половины седьмого до восьми часов, после чего рабочий свой день оканчивал и направлялся к ужину. Сколь ни медленно ползли стрелки на больших часах с боем, поставленных в углу приёмной, всё же они достигли ожидаемого взаимного расположения на циферблате с готическими цифрами. Механизм часов возвестил о наступлении половины очередного часа сочным ударом, долго не умолкавшим. Все, кроме мужчины, переглянулись, наполнив свои взгляды надеждами, страхами и снова надеждами. Закончив переглядываться, Наташа, Марина и уборщица вокзального туалета толстая и дряблая баба Тоня вонзили свои взгляды в Елизавету Петровну, словно выпихивая её из приёмной в кабинет. Находившийся тут же за конторкой секретарь кивнул вдове, одновременно и позволяя войти, и ободряя. Дослушав последние отзвуки, гуляющие своеобразным эхом по замершей приёмной после удара часов с готическим циферблатом, Елизавета Петровна медленно поднялась и неуверенными шагами направилась к дубовой двери. Взявшись за массивную дверную ручку, она оглянулась, встретившись поочерёдно взглядом с каждой из невольных товарок, да так и не поймав глаз робкого мужчины, с видимым усилием потянула к себе дверь, тут же её беззвучно поглотившую.

Я, конечно же, знал уже Елизавету Петровну. Знал я и о постигшем её горе. Но видел впервые и разглядывал, не скрою, с любопытством столь же неуместным при её положении, сколь неискусно скрываемом мною. Больше всего я боялся затягивания паузы, но Елизавета Петровна избавила нас обоих от подобной разновидности игры нервов, с места вежливо поздоровавшись. Голосом она владела, нужно признать, превосходно. Интонации были, конечно, ледяные, но без малейшего следа истерики или гнева. Первым делом вдова спросила, верно ли, будто именно я являюсь автором этого рассказа. В ответ у меня вышел такой жест головой, который следовало принять за положительный ответ. Второй её вопрос имел целью выяснить, действительно ли это именно я сочинил её саму вместе с биографией. Язык у меня словно отнялся, и пришлось вторично трясти головой в подтверждение сведений. Больше вопросов не последовало. Вместо того посетительница, прежде водившая взглядом где-то в районе моего пупка, скрытого бордовой шёлковой жилеткой, впервые посмотрела прямо. Глаза у неё были очень красивыми, чистыми, светло-голубыми и, как обыкновенно пишут в случаях с женщинами, бездонными. От этого взгляда я осел в кресло, заодно вновь обретши дар разговаривать. Я угадывал содержание просьбы, которая неминуемо должна была последовать за этими бездонными глазами. Где-то в глубинах сознания пыталась зародиться мысль о такой степени разумности и интеллигентности Елизаветы Петровны, которая заставит её пощадить меня. Этой мысли так и не удалось сформироваться окончательно, потому как упомянутая Елизавета Петровна свою просьбу тем временем уже высказала. Попросила снять с неё вдовство. Каким угодно способом. По её мнению выходило, раз я автор и сотворил себе на потеху разных персонажей, среди которых саму Елизавету Петровну с её усопшим Тимофеем Павловичем, то никаких усилий мне не должно стоить переписать то место, где супруг погибает. Пусть бы он жил. Разве я так жесток, вопрошала она. Конечно, я не жесток. Даже, напротив, очень я мягкосердечен, чувствителен и сентиментален, особенно в последние годы. Тем не менее о том, как можно вдову переделать обратно в замужнюю женщину, мне не ведомо. Как вдову сделать снова замужней – это просто. Но вот как именно сделать её замужней обратно, то есть возобновить брак с тем же самым мужчиной – вопрос, на который я не знал правильный ответ. Неужели Елизавета Петровна, созданная мною почти интеллектуальным и духовным совершенством, могла думать, будто я склонен опуститься до писания мистических произведений? Только в рамках такого жанра заявленная просьба исполнима. Но я не пишу мистики, никогда не писал и писать не буду. Ерунда это, а не литература. Если же попросту вымарать то место, где Тимофея Павловича угораздило попасть под грузовик, разве та, что стоит сейчас передо мною, останется? Это будет уже не она, даже если продолжать называть её Елизаветой Петровной. Более того, что ей тогда делать вообще в моём кабинете? Никогда бы она не пришла ко мне. Зачем ей приходить? Да и Тимофей Павлович не пустил бы, приревновал. Уж кто-кто, а я-то его характер лучше любого знаю. Такой вот выбор: воскресив мужа, растворить в небытии личность жены или оставить всё как есть. Можно и растворить, устранив таким способом страдание из жизни Елизаветы Петровны, кем бы она после этого ни стала. Но тогда придётся пожертвовать пережитым нами, мною и Елизаветой Петровной, сейчас и здесь. Переживания эти сильны чрезвычайно, а разве не для сильных переживаний пишется любая эпическая проза? К тому же стало рождаться во мне ощущение (признаю, нескромное), будто впервые в моей творческой мастерской запахло вожделенным ароматом шедевра. Взять и бросить первый свой, возможно единственный, шедевр ради успокоения чувств Елизаветы Петровны, которую сам же я не далее, как полчаса назад выдумал наравне с толстухой бабой Тоней и готическим циферблатом часов? Мыслимо ли? Но она всё смотрит, не моргнув, не отведя глаз, отчаянно, словно молится. И молчит. Начни вдова ругаться, выгнал бы, это легче. Дописал бы шедевр и провёл на лаврах остаток дней. Всё смотрит. Закончилось с Елизаветой Петровной ничем: не в силах справиться со своей жаждой шедевра, но и не решаясь видеть её лицо при отклонении просьбы, попросил подождать в приёмной, пока не приму всех.

Второй ко мне вошла Наташа. Собой она владела несколько хуже Елизаветы, Петровны, но всё же достойно. Просила излечить. Я возражал, мол, как же излечить, если лекарства нет. Тогда она говорила, будто я не понял верно. А понять я должен так: писатель пишет, что сам хочет. Вот и напиши я, что она здорова и умирать не собирается. И снова: как же я такое напишу? Если ввести в сюжет оборот с врачебной ошибкой при диагностике, ни один читатель в эту вульгарную историю не поверит и никогда больше книг моих читать не будет. Если выдумать способ лечения, то рассказ трансформируется в фантастический. Это хоть и не мистика, и раньше я такое пописывал, но на будущее зарёкся. Плюс все те же доводы касательно исчезновения персонажа как личности. При Елизавете Петровне я это мыслил внутри, а здесь зачем-то ляпнул вслух. Вполне резонно Наташа возразила, что если она будет здоровой и живой, то на личность свою ей, в общем-то, плевать. Если же она вскоре умрёт, то ей плевать не только на свою, но и на мою личность тоже. Не могу не заметить, что Наташа у меня вышла не столь духовным совершенством, сколь Елизавета Петровна. На все-то ей наплевать. Кроме живой себя, разумеется. В итоге Наташу я тоже просил подождать в приёмной, а позвать ко мне следующего посетителя.

Следующей, против ожидания, случилась баба Тоня. Надоело ей просиживать в приёмной, да и Марина не шибко отстаивала свою очередь. Вообще я давно приметил, что такой народ, как баба Тоня, существует нагло, везде пролезает вперёд, никого не стесняется, но и ощутимых преференций от такого поведения никогда не находит. Здесь не было и намёка на владение собой. Настроение моё, и без того невесёлое, сразу стало портиться ещё сильнее по причине всяческих грубостей и пошлостей, встречающихся в речи толстой бабы. Суть требований сводилась к банальной прибавке сверх ежемесячной получки. Дескать, сэкономил автор на благосостоянии бедной женщины. Даже и не сэкономил. Экономия, это когда кому-то сколько не додашь, столько у тебя останется. А тут разве автор теряет своих денег, если зарплату подымет старой бабе? Пиши, де, начала зарабатывать баба Тоня побольше, или там дали ей место повыше, с ежеквартальными премиями в размере месячного оклада. С бабой Тоней спорили мы гораздо дольше других. С прочими мы и не спорили вовсе, обозначили мнения и сделали перерыв. Но толстая баба Тоня вцепилась в меня железной хваткой, гоняя по логическим углам такими тезисами и силлогизмами, построению которых позавидовал бы университетский профессор философии. Из очередного угла, в который меня загнала баба Тоня, я попросил её выйти в приёмную и там подождать. Она согласилась не сразу, соблазнившись только бесплатным кофе с печеньем и леденцами. Поить бабу Тоню кофеем я поручил секретарю.

Марина стала последним посетителем за вечер. Несмелый дядя в кепке так и не отважился получить аудиенцию. Жалко в некотором роде, ведь я так и не узнал ни имени его, ни прошедшей судьбы. Но вернусь к Марине. Немного поплакав беззвучно, она принялась плакать со звуками, как то: всхлипывания, придыхания, стоны громкие и потише, а чаще всего хлюпала Марина носиком, который от этих занятий стал сначала розовым, а затем пунцовым. Марининой красоты пунцовость носа нимало не испортила, даже напротив, придала неожиданную долю шарма, не достающего посетительнице ранее. Наплакавшись досыта, Марина поведала о своих планах толи утопиться, толи отравиться. А может вены, ещё не решила. Этот случай представился мне наименее сложным относительно всех вышеописанных, и я попросту предложил плаксе передумать, оглядевшись вокруг и описав различные привлекательности молодой жизни. Среди них были названы столь соблазнительные для любой женщины, как весенний и тут же осенний берёзовый лес для прогулок, любовь жгучего, стройного, богатого и щедрого брюнета, его же пожизненная верность, зимний комплект из камина, клетчатого пледа, ягодного чая с имбирём, корицей, лимоном, дополненным ассорти из свежих пирожных. К сожалению, сколько бы я ни старался, в ответ слышалось о твердом намерении расстаться с постылой жизнью и полнейшем отсутствии желания наедаться сладостями перед этим мероприятием. Чего же она хочет в таком случае от меня? А вот чего: места в рассказе с изложением психологического преодоления ею случившегося кризиса. Интересно, зачем мне писать об этом. Не хочешь, не топись. Зачем же именно текст? Каждый ведь наделён свободой воли. Понятны просьбы Елизаветы Петровны, Наташи и даже бабы Тони – от их воль гнетущая часть судьбы не зависит теперь и не зависела ранее. Случай Марины – это совсем другой случай. Никто на аркане её не тянет. Но я ведь написал об этом её желании, к такому сводились её рассуждения. Это, конечно, не вполне правда. Я не писал о том, что героиня рассказа наложила на себя руки. Это стало бы непоправимым. И разговор наш не состоялся бы. Писал я только о суицидальных наклонностях, но это разве повод кончать с собой? Мало ли у кого какие наклонности. У меня вот, к примеру, наклонности объедаться на ночь, это от матери в наследство. Но я ведь держу себя в форме. Пусть и Марина берет с меня пример, силу воли использует и идёт гулять по осеннему парку. Ах да, сейчас же зима. Ну, так пусть идет в таком случае гулять по зимнему парку. Ещё может и лучше: снеговики там могут попасться с морковками в носу или удастся повалиться прямиком в мускулистые руки одинокому романтическому брюнету, удачно перед этим поскользнувшись на снегу, накатанном мальчишками. Опять же Новый год скоро и Рождество. Подарки, апельсины и елка. Переубедить Марину не получалось. Раз автор написал, что она решила умереть, то не ей изменять это решение, а автору. Лично мне такое толкование начатого рассказа не нравилось. Слишком уж оно расширительное и этически не в мою пользу. Пришлось почувствовать неслабый укол злости относительно того, как это персонажи вправе перетолковывать авторскую мысль сообразно своим интересам. Ладно бы ещё читатель. Есть нынче такие веяния, будто читатель участвует в диалоге с автором через его произведение, а читающая общественность в совокупности способна придавать литературному произведению иной смысл, нежели вложен в него при создании. Не знаю, не знаю. Даже если это так, одно дело быть в диалоге с читателем, а совсем другое – с персонажем. Марину я препроводил в компанию бабы Тони пить кофей. Баба сквозь заполненный леденцами рот затребовала ещё чашечку.

За время бесед я несколько проголодался и решил вскипятить себе чаю. В холодильнике нашлись бутерброды с холодными котлетами, оставшимися от обеда. Гастрономические мероприятия несколько упорядочили мои мысли. До этого сознание только фиксировало происходящее, интеллект же занят был в основном поиском аргументов и контраргументов в спорах с необычными сегодняшними посетителями. Теперь же мысли начали укладываться, течь ровнее, осознавалась вся картина. Странным мне показалось всё сегодняшнее. Даже не сам факт явления персонажей собственного рассказа с эгоистическими претензиями. А вот откуда они прознали, что это я их автор? Кто им поведал? Никого другого в моем рассказе вовсе нет. И адрес выведали, а меня даже в городском телефонном справочнике нет. И ранее со мной такого не случалось, хотя персонажам прежних произведений приходилось ничуть не легче. Возьмём повесть о Долине серых капониров. Хорошая повесть, мне очень нравилось её писать, а потом читать. Никто её не напечатал. Так вот, в этой фантастической истории люди посылались мною на убой в качестве пушечного мяса сотнями тысяч. И ни один не жаловался. Имею ввиду, не жаловался мне. Хотя, думаю, ситуация не совсем та же. Гибли они сплошь в глубинах космоса и в довольно быстром темпе. Вряд ли хоть один из них мог добраться до моего кабинета с жалобами или мольбами, даже если бы сильно захотел.

Впервые за вечер попытался возникнуть страх, родившийся от мысли по поводу возможной мести со стороны обитателей моей приёмной. Но страх этот я быстро рассеял. По характеру некоторые из посетительниц принципиально могли прибегнуть к крайним мерам. В первую очередь это касалось Елизаветы Петровны. Интеллектуальные и духовные совершенства часто случаются идеалистами, а таковых вполне может ослепить любое иррациональное желание, вроде свершения революции с уничтожением миллионов на благо другим миллионам или фанатичного убиения себя и окружающих на потеху богу, под каким именем он бы не мыслился. Но здесь для катализа требуется подлец, которого поблизости нет. Безумия в глазах Елизаветы Петровны я не заметил, но это не важно, так как оружия ей никакого я не сочинил. Найди она даже револьвер, вряд ли я допущу его эффективного использования против себя. Напишу по тексту промах, осечку или что там ещё пишут в романах при описании неудавшихся покушений. Этот страх ушёл, но он оказался не последним. Об этом немного позднее.

Сейчас же мною завладела мысль о том, почему же я не выполнил просьбы посетителей. Прислушавшись к себе, я стал понимать, что, вероятнее всего, и в дальнейшем эти просьбы останутся без удовлетворения. То есть я не собираюсь переписывать собственный рассказ, даже воочию убедившись, что его текст порождает и продолжает страдания для неких субъектов. Или они не могут быть субъектами? В некотором роде всё же могут, хотя это сложно и теперь я не чувствую в себе сил разобраться в таких тонкостях. Тем более, что они все ждут за дверью и вряд ли гуманно именно сейчас решать вопросы соотношения субъекта и объекта применительно к творческому процессу, когда на повестке стоит решение более прикладной задачи. Суть задачи в том, как помочь посетителям. И даже шире: можно ли им помочь в принципе. Допустим, я решил густо зачеркнуть то место, где повествуется о гибели Тимофея Павловича. Если смотреть при этом в щёлочку дверей, что я увижу? Предполагаю, что, как самый минимум, поменяет цвет траурная косынка Елизаветы Петровны, перестав тем самым быть траурной. А может и сама Елизавета Петровна поменяется. Станет ниже ростом, шире в талии и уже в плечах, нос превратится из римского в греческий и что там ещё можно присочинить. А может внешних изменений и не последует. Да и не буду я в щелочку. Одним словом Елизавету Петровну, говорившую со мной, я утрачу. Этот вывод можно обобщить и на всех прочих просителей. К тому же жалко мне не только персонажей. Жалко своего шедевра, а через него самого себя, своего затраченного авторского усилия. В этом месте я испытал довольно сильный приступ неприязни к себе. Это довольно низко: жалеть пару часов просиживания над рукописью, имея на другой чаше весов судьбы людей. Утешало меня лишь вымышленность и этих людей, и их судеб. Но утешало не вполне. Вся скопом собственная писанина тут же показалась мне мелковатой, какой-то недостойной даже одной слезинки Елизаветы Петровны, её взгляда. Да что там Елизаветы Петровны, даже одной слезинки плаксивой Марины. А может быть и бабы Тони. Если та ещё способна плакать. Захотелось отложить перо. Да, именно перо. Не гусиное, конечно, металлическое на деревянной ручке. Очень хотелось мне стать настоящим писателем, и для привлечения музы обзавёлся я некоторое время назад пером, чернильницей и флакончиком чернил. Поначалу случилась катастрофа, вызванная слабой моей прозорливостью. Нужно было сразу запастись промокательной бумагой, чего я не сделал. Нигде ведь не упоминается, что Пушкин промокал свежего Евгения Онегина. Весь я тогда измазался и рукопись порвал от нервов и выкинул. Теперь у меня промокашка есть. Достать было трудно, за ненадобностью производить её почти перестали. Другой раз я опрокинул на брюки чернильницу. Сильно меня это расстроило, брюки были почти совсем новенькие. Пришлось выкинуть. Со временем навыки писания пером окрепли, и теперь я всё пишу чернилами. Только шедевров из-под моего пера пока не выходило. Остаётся надеяться, будто ключевое слово в предыдущем предложении – «пока».

Второй приступ страха случился весьма внезапно. Подумалось мне, вдруг и я тоже персонаж какого-нибудь Мольера или Гоголя? От такого изморозь зародилась между лопатками, спустилась до ягодиц, но дальше не пошла, потому что крепко я сидел в кресле. Уткнувшись в кожаное сидение, изморозь страха снова пошла вверх, добралась до затылка, пошевелив там остатками шевелюры, переползла на грудь, защемив сердце так сильно, что перехватило дыхание. В панике вскочив, я тут же пошатнулся, пелена застлала зрение, ноги стали ватными. Рухнувши обратно в кресло, я долго и трудно выравнивал дыхание, а выровняв погнал прочь от себя мысль о Гоголе и Мольере. Престижно, конечно, быть персонажем таких великих писателей, но мне совсем не понравилось.

Задача, стоящая передо мной, тем временем всё остаётся нерешённой. Что же делать с теми, кто в приёмной (кроме секретаря)? Что я могу? Изменить рассказ? Тогда все те персонажи уже будут не те. Личности их улетучатся, поскольку формируются пережитым. Порвать рукопись вовсе? Это ещё вернее ввергнет в небытие всех пятерых. Нигде они не существуют, кроме моей рукописи. Даже в сознании моём они не продолжат быть. При таком решении мне запомнится не так, будто были персонажи и я их избавил от мучений, а так, будто персонажи были, страдали, а я, вместо помощи порвал их и клочки кинул в мусорную корзину. Может выпить яду? Тоже не пойдёт. Во-первых, яду никакого у меня нет, и где подобные вещи приобретают мне неведомо. Во-вторых, умертвив себя, убью я и своих персонажей, никто ведь рукописи ещё не прочитывал и в случае с ядом – не прочитает. Даже явившийся на место происшествия следователь окинет профессиональным юридическим взглядом исписанные листы и не станет вчитываться, поняв, что это не предсмертная записка. Тут я впервые в жизни пожалел об отсутствии Бога или хотя бы моей веры в него.

Секретарь давно отправился домой. Пятеро в приёмной ждут и никуда уходить, по-видимому, не намерены. Чай я допил, вскипятил ещё и снова допил, заодно доев все бутерброды с холодными котлетами. Проклял тот день, когда начал писать, но сразу отрёкся от этого проклятия. Ничего не могу придумать и ничего не могу решить. Спросить не у кого. Отложил перо и отодвинул чернильницу. Передо мной лежала рукопись. Не трогал её я с тех пор…