Мгновенья прошлых лет

Эй, что в земле?

Глыбы, камни, песок и глина, гравий и ил. Воздух и вода. Живые существа. И то, что от них осталось.

Глубже, глубже. Эй, что в земле?

Древние города. Наконечники копий и дротиков, осколки и черепки, фигурки из кремня. Фибулы, сюльгамы, лощилы и льячки. Сверла, резцы мезолита. Скребки и отщепы палеолита.

Эй, что в земле?

Страсти и страхи, и вздохи, и шепоты, и радость творения. Мечты, стремления и сожаления – все перемешано, перекопано, утрамбовано и навеки застыло в земле.

Пока не будет, неистово или бережно, извлечено оттуда.

Эй, что в земле?

Мы.

***

- Майя?

Вечер был светел и хорош, как только может быть июньский вечер. Дневная жара спала, и ветер бродил среди холмов, принося из-за забора запах полыни. Алые следы солнца таяли у горизонта, и звезды бродили среди яблоневых ветвей.

- Ты слышишь меня? Майя?

Они сидели на огромной, незастекленной веранде: одна в кресле-качалке, с кошкой на коленях, вторая на скамье. Агата с беспокойством вглядывалась в лицо сестры, Майя – о, та внимала тревожным, тайным, из-за кустов сирени долетавшим до нее голосам.

Обеим было за семьдесят. Время щадило их: морщинки ложились на лица невесомыми паутинками, слой за слоем, но за этими масками-вуалями было не скрыть задорных девичьих улыбок. Они все еще были молоды.

- Майя? Твоя очередь.

Днями они работали: окучивали, поливали и пропалывали, подкрашивали рамы на окнах, ходили на почту или ухаживали за старой, серой, одной на двоих кошкой. Они делали удивительные открытия, находили неведомую прежде поэзию в прозе обособленной от мира, домашней жизни. И прежние тревоги и радости постепенно затушевывались, растворялись в тумане забвения.

А по вечерам они, как на нитку, нанизывали на память новые бусины. Маленькие пьесы, одна красочнее другой, разыгрывались в саду под яблонями, где Майя, в белоснежном костюме и с цветком в волосах совершала кругосветное путешествие, а Агата получала несуществующую Нобелевскую премию по археологии.

- Майя?

Бечевки, на которых сушилось белье, устремлялись в неведомую, мучительную даль, превращаясь в подрагивающие на ветру струны. Сегодня перед ужином Майя вздрогнула, охнула и опустилась на стул у телефона в прихожей, держась за сердце. Не в первый раз. Уже далеко не в первый раз.

- Да, - голоса из-за кустов сирени становились все громче, все настойчивей. – Я начинаю.

***

Ей было пятнадцать лет, и жизнь казалось преисполненной смысла.

Легкие белые платья, капли росы на босых ногах, стук дождя по трубам в ночи и голос мамы, принесшей в подоле первую землянику.

«Майка, Майка!». Былинки травы в русых волосах, глаза синие-синие. «Повести Белкина» и семейные вечера, когда отец читал им главы из еще не оконченной книги. Выпечка, танцы, театр – каждый месяц новое увлечение. Так же, как когда-то у сестры.

Теперь Агата училась на археолога, готовилась к сдаче выпускных экзаменов, и Майя проводила все дни, копаясь в земле. Истории сестры, чтение ее учебников будоражили девичье воображение. На месте дачного поселка ей виделось древнее городище.

Курган за речкой был тщательно изучен и даже частично раскопан, от каждого одинокого дерева во все стороны отмеряны шаги, а клада все не было. Увлечение сходило на нет, и старая, начинающая засыхать береза оставалась последним перспективным ориентиром.

Встать лицом точно на восток. Пятнадцать шагов – ровно столько, сколько ей лет, ровно столько. Лопату с силой в землю, как наконечник копья. Р-раз. Дв-ва. Тр…

Нашла.

Позеленевшая от времени жестяная банка, крепко спаянная. На огороде Майя стянула нож, которым мать перерезала канат, подвязывая помидоры. Поддалось легко.

«Ты будешь, как натянутая леска, и звать тебя будут нездешним, не нашим именем».

Отпрянула. Почерк узкий и резкий, каждая точка, как приговор – настолько суровый, что в каких-то местах ручка проткнула бумагу.

«Ты будешь вечно легка и весела, и жизнь картой мира ляжет перед тобой, открыв все пути, все направления. Ты будешь любить белые платья, и дым костра, и ягоды земляники, и не будешь любить, когда муравей ползет по дереву слишком близко. И молоко с пенкой».

Она фыркнула.

«Ну, пусть глупо, пусть. Какая разница. Ведь это я тебя придумал».

Она сидела на нагретой солнцем земле, и ветер щекотал ее шею, шевеля волосы на затылке.

«Ты будешь жить в прекрасном, светлом мире, не знать ни горя, ни тревог. Будешь есть на завтрак, обед и ужин все, что захочешь. Сможешь прочесть какую угодно книгу. Заниматься всем, чем захочешь. Ты и будешь всем заниматься: театром, танцами, выпечкой».

Кто он? Тот, кто это пишет, кто это?

«Твоя мать будет врачом и спасать человеческие жизни. Твой отец… пусть он будет писателем. И у тебя будет сестра».

Сердце стучало, стучало, стучало где-то под подбородком.

«Ты будешь не такая, как все. Ты поймешь меня. Послушай, здесь, в этом дневнике, моя жизнь, мои мысли и мечты. Мне пятнадцать лет. Весь мир передо мной».

Она кинулась смотреть в самый конец дневника, чтобы увидеть дату. Почти двадцать лет назад. Ему сейчас уже за тридцать.

«Мы отправимся в леса Амазонки и в долину вечной мерзлоты, мы увидим кашалотов и белых медведей. Ты будешь смеяться и ходить по степным травам босой.

Когда вырасту, я, как твой отец, тоже стану писателем».

Она попыталась представить его, его нынешнего. И себя. Как она придет к нему – не сейчас, чуть позже, сначала нужно немного подрасти. Придет к нему в белом платье и скажет: «Вот я, девушка из твоих мечтаний».

Эта мысль так захватила ее, что дневник пришлось отложить. Это было похоже на миф о Пигмалионе и Галатее. Она придет к нему, да, в белом платье и с цветком в волосах, и скажет: «Как, ты еще не добрался до края света?».

Он, конечно, уже писатель. Она прочитает заранее все его книги. И скажет: «Я все поняла. Все-все поняла. Я всего тебя поняла – так, как ты мечтал когда-то». Никто – ни родители, ни друзья, ни мудрый ворон, ни древний, живой океан – никто не почувствовал бы, не прожил его так, как она.

Вряд ли он верил на самом деле. Вряд ли он ждал ее двадцать лет. А она придет. Вот в чем смысл.

Вот в чем главнейший смысл. В том, что он не ждал, а она придет. Существует и придет.

Жизнь полнится этим смыслом.

***

- Это очень красивая история.

В саду было темно, по веранде разливался свет лампы. Звезды нежились в листьях деревьев, и стрекотание кузнечиков вторило голосу пятнадцатилетней девчонки, ни на минуту не постаревшему.

- Но, Майя, чем же она закончилась? Вы увиделись?

Две пары глаз смотрели на нее – Агатины и кошачьи, такие же зеленые.

Сиреневые голоса стихли. Слушали, слушали.

- В конце дневника была приписка от его друга. Это мальчик… он сгорел в пожаре. Пятнадцатилетним. Тела не осталось – только дневник, который хранился в дупле дерева. Друг… похоронил его.

Поднялся ветер. Голоса зашептали – возмущенно, возмущенно.

- Майя… Это очень красивая, очень грустная история.

Агата вздохнула. Закрыла глаза и мгновенно погрузилась в полудрему. Это случалось с ней часто, часто. Майя из-под полуопущенных век следила за сестрой. Скрипело кресло-качалка.

***

«Мы отправимся в леса Амазонки и в долину вечной мерзлоты, мы увидим кашалотов и белых медведей. Ты будешь смеяться и ходить по степным травам босой.

Когда я вырасту, я, как твой отец, тоже стану писателем.

Ты придешь ко мне, серьезная и взрослая. В белом платье, со скромным цветком в русых волосах. Взрослая и серьезная, а в глазах смешинки. В зеленых, изумительно зеленых, в твоих кошачье-зеленых глазах».

Не ее глазах.

«До встречи! До встречи! До встречи!».

Пронзительный, отчаянный крик – и дневник полетел в реку. Больно, слишком больно. Дальше она не стала читать.

***

Агата мирно спала. Сиреневые голоса стихли. То, что так давно болело и тревожило, Майя рассказать не сумела. Не смогла.

В конце концов, мы все – просто люди.

Звезды завернулись в яблоневые листья. Наконечник копья вонзился куда-то слева под грудью.

И Майя закрыла глаза.