Поводырь

В воспоминаниях я не бываю ни им, ни самим собой — скорее кем-то третьим. Часто представляю, как мы выглядели со стороны, особенно в тот день. Странная парочка, идущая под руку…

Старик всегда шёл позади и медленнее, почти висел на своём молодом спутнике, при этом сварливо понукая:

— Пошевеливайся! Приём скоро заканчивается!

Молодой человек ещё шире распахивающий глаза и делающий несколько бойких шагов, подтаскивает за собой старика, запинается, снова сбавляет скорость.

— Да иди же! — вновь прикрикивает старик.

Он всегда одевался дорого и со вкусом. В тот день облачился в серый приталенный пиджак, под ним — светлый жилет, белоснежная рубашка, галстук-бабочка, модные брюки поддерживает кожаный ремень, на пряжке оттиск эмблемы в виде распахнутого глаза, на ногах блестящие лакированные оксфорды.

Вот он поднимает руку с наручными часами к глазам спутника и подытоживает:

— Полчаса до закрытия! Нас не будут ждать до ночи!

В отличие от Старика идущий с ним рядом незаметен и больше похож на тень: серое лицо, однотонный серый костюм. Но есть кое-что в нём примечательное: широко распахнутые глаза и то, как на сотую долю секунды, вспыхивает лицо, будто озаряется светом, наполняется каким-то напряжённым любопытством и даже становится красивым. Миг и выражение стирается — глаза блёкнут. Через несколько секунд всё повторяется. Как перегорающая, глухо мерцающая лампочка.

Если присмотреться, у обоих на головах одинакового телесного цвета электроды — гибкие плоские эллипсы на лбу и на висках.

Описывая события, со стороны, я чувствую власть над моментом, какой на самом деле никогда не было. Будто сам создаю мужчин, идущих немного неуверенно, похожих в своей сосредоточенности (если не считать доли секундных всплесков радости того, что помоложе): челюсти сжаты, брови нахмурены.

«Вот бы рассмотреть эту улицу!» — оживляется вдруг молодой, но сразу сдувается и покорно следует дальше.

По древней каменной мостовой, какие недавно снова вошли в моду, мужчины подходят к бежевому особняку в три этажа.

— Вторая дверь! — рявкает Старик и машет рукой вдоль дома.

Парень молча ведёт спутника куда велено. Голова его пуста, скудные мысли идут фоном, на границе сознания, текут будто сами по себе. Все силы молодого человека уходят на попытки рассмотреть хоть что-нибудь за долю секунды. И каждый такой миг отпечатывается в уме, как фотоснимок: рыжая кошка (недостающие детали дорисовываются слухом и фантазией), брусчатка («какие разные бывают камни!»), дерево у дороги, низкое небо, дома вдоль улицы (разноцветные, высокие и низкие, с большими и маленькими окнами, с балконами), магазины с красивыми витринами, вывески, облупившаяся краска, сколотая черепица на крыше, перо на тротуаре… И, конечно, люди.

Занятие увлекает его, но вместе с тем глубоко внутри копится досада, когда в доступную миллисекунду он косит глаза, пытаясь поймать хотя бы кончик рыжего хвоста, и не успевает, а в следующее мгновение его взглядом снова владеет старик и тратит отпущенное время, тупо глядя под ноги.

«Ты был слеп так долго! — мог бы возмутиться парень. — Значит, должен ценить дар зрения?! Казалось бы, тебе должна быть присуща жажда красоты? Но ты владеешь моими глазами, только чтобы есть, писать умные сообщения сотрудникам и смотреть под ноги. Бессмыслица!».

Он мог бы возмутиться, но молчит.

— Пришли, — устало выдыхает старик.

На стекле входной двери золотыми буквами выгравирована надпись: «Нотариус».

— Останься здесь, — говорит Старик и отключает прибор, висящий на поясе под пиджаком.

Это небольшая коричневая коробочка, не больше ладони, с одной-единственной чёрной кнопкой и десятком ершащихся вверх гибких антенн.

Парень моргает, меняется в лице.

— Сиди пока… Думай, — говорит старик, затем отыскивает ручку и, ощупывая стены, входит внутрь.

Ден

Прибор отключён, можно рассмотреть что угодно!

Я вроде бы радуюсь, но ничего не делаю. Сажусь на холодные ступени и тупо гляжу в стену. Прямо перед собой.

Хочется всё рассмотреть. Но я сижу, не шевелясь, и не смотрю. Какой-то ступор каждый раз парализует, когда доводится самому распоряжаться моими глазами. Так и сейчас. Не знаю с чего начать, не умею. Даже хотя бы повернуть голову и оглядеться. Или поднять руку и дотронуться до янтарных перил, густо покрытых лаком.

Сколько уже прошло? Около получаса? А Старика ещё нет. Что он там делает? Видимо, решил-таки составить завещание… Его уже год склоняют к этому родственники. А сегодня, как я понял, врач утром сообщил Старику, что его ждёт. Я заметил, как одряхлел дед за последние месяцы. После ухода врача, Старик стал просто невыносимым.

Мне его не жаль, если он скоро должен умереть. Он-то меня не пожалел. Вот будет потеха, когда его «основные», как они скромно себя называют, наследники начнут делиться. То есть Лара-то, конечно, не станет, а эти — да, устроят свару.

Дверь отворилась, коротко взвизгнув:

«Крззз!» — и Старик, слепо шаря руками по проёму, двинулся в мою сторону.

Я встал, когда он велел. Едва мы сблизились, Старик вновь включил прибор. Меня вроде кольнуло, что снова упустил случай увидеть что-то особенное, но тотчас всё пошло своим чередом. Я «в связке», шагаю, куда велят.

Выходя из подъезда, налетел на дверь, и даже успел испугаться, подумать, что она рассыплется на мелкие кусочки, забрызгает жалящими осколками (так случилось, когда мне было лет семнадцать — мы не заметили, что впереди стекло, настолько хорошо его вымыли), но обошлось.

Потом я запнулся о порог и догадался — он это специально. Видно, там, у нотариуса, ещё сильнее разозлился. Может, даже на меня.

Я понял это, потому что обычно Старик направляет, когда иду неверно. «В связке» мы зависим друг от друга. Оттого и взаимная ненависть. То есть, скорее, он меня ненавидит. Не знаю. Думаю, я его, наверное, тоже.

От удара о порог мизинец ноги вспыхнул болью, и я согнулся ненадолго, потирая стопу. Потом выпрямился, крепче сжал челюсти.

Старик бросил импульс, и мы повернули налево, пошли в противоположную от той, с которой пришли, сторону. Он всё же нервничал, потому что подгонял меня через прибор, а не рукой. Так всегда бывало, когда он переживал. Спокойный Старик лишний раз не лез в мои мозги.

Мы оставили позади пару домов, и случилось что-то из ряда вон. Слепец вдруг вслух и достаточно громко, словно обращался ко мне, сказал:

— Хочешь мороженого?

Я вздрогнул и напрягся, не в силах вымолвить и слова, а в голове перебирал: что могло произойти? Он заговорил со мной?

Прошло несколько минут. Я молчал. Тогда Старик вновь послал импульс, но уже другой: чистый, без указания к конкретному действию, просто побуждающий.

Я коротко кивнул и опять напрягся.

Мы дошли до лотка, стоящего прямо на улице:

— Какое хочешь?

В витрине стояли углубления, наполненные разноцветными сортами: жёлтое, красное, голубое, зелёное, с бордовыми вкраплениями и шоколадной крошкой. Конечно, я уже ел мороженое не раз. В детстве и после. Мы всегда едим одно и то же, а Старик любит мороженое. Но впервые я должен выбрать сам. То, которое хочу Я.

Пару минут спустя он устал ждать и скомандовал коротко и властно:

— Выбирай!

А следом послал новый импульс на действие. Тогда я просто, не глядя, ткнул пальцем. Главное, что он увидел.

— Хорошо…

Потом я не раз вспоминал ту витрину, видел картинку перед глазами, словно живую, и выбирал всё новое и новое мороженое, представлял себе, каким оно окажется на вкус и как я ем, не спеша, с удовольствием, не как тогда.

Он стоял, пристукивая ногой, в нетерпеливом ожидании, пока я съем свою порцию. И, то ли сам, то ли снова с его подачи, я заторопился и проглотил лакомство, не чувствуя вкуса. До сих пор не знаю, какого оно было цвета, и даже с каким ароматом.

Потом мы двинулись домой, и пару шагов спустя я, самый-самый последний раз, крепко врезался в столб.

«Требуется поводырь. IQ не ниже 120. Занятость/оплата договорная» — сообщало объявление перед носом. Я отшатнулся, потёр лоб, а он повторил зачем-то, хотя точно не мог чувствовать мою боль. Хотя бы это оставалось только моим переживанием.

Когда мы пришли домой, уже вечерело. Старик зашёл в спальню, прилёг, но не отпустил меня, как обычно, а сказал, чтобы я посидел за дверью — махнул на кресло, которое обычно занимала дежурная сиделка.

— Ты мне понадобишься, когда придёт Лариса, — прошелестел глухо и устало.

Я, кажется, обрадовался. Всегда чувствовал что-то такое, особенно, когда приходила Лара. Я сел и стал ждать, глядя вниз на лестницу.

Она вообще приходила крайне редко, в особых случаях: на похороны матери, сообщить, что выходит замуж (отца на свадьбу не пригласили, поэтому не знаю, как всё прошло), на передачу правления корпорацией старшему брату. Раньше, до сдачи поста, сыновья тут ошивались чаще, и она хоть редко, но всё же заходила увидеться с кем-то из братьев. В основном по делу, и не всегда заглядывала к отцу.

Думаю, я тут немного тоже виноват. Хотя уже столько лет прошло! Но, кажется, Старик их разлад приписывает мне постоянно.

Просто, когда Лара была маленькой, мы часто играли вместе. Отец позволял, может, потому, что не знал, каким будет его прибор. В первые годы, когда он выкупил меня у родителей, я, вроде, был активным и шебутным малышом. Наверное. У нас с Ларой всего год разницы, и мы вместе учились у домашних преподавателей, а потом вдвоём играли, изображали всякие разные больницы, войнушки и героические спасения, пока братья мастерили то, что выдумывал их геняльный отец. Она так и говорила — геняльный, очень смешно. Любимой игрой, помнится, была «кошка». Мы могли часами ползать на четвереньках, изображая животных: мяукали, мурлыкали, тёрлись друг о друга плечом, пытались свернуться клубком.

Хотя у меня была и своя программа, Ларе нравилось всё делать вдвоём. Поэтому специальные подготовительные упражнения на зрение и слух мы тоже выполняли вместе.

И всё было прекрасно.

А потом начались испытания.

Мне тогда исполнилось восемь. Сейчас плохо помню, только отрывками. Знаю, что первый прибор оказался очень сырой и тяжело давался мне. Говорили: «Удивительно, что мальчик его пережил!».

В нём я ничего не видел и совсем не мог управлять телом, а после двадцати минут упражнений по два часа приходил в себя. Из того периода в памяти отложилась буквально пара событий: первое, как радуется Старик, что впервые увидел мир; второе, как плачет у моих ног Лара. Она очень долго хлестала меня по щекам, чтобы я очнулся. Помню, не сразу ощутил, как горело лицо. Даже малюткой сестра была такой умной, намного сообразительнее других, а уж тем более, меня.

Однажды я застал их в лаборатории. Лара плакала, умоляла отца прекратить эксперименты. Он пытался погладить её, обнять, успокоить, но она уворачивалась, не давалась слепцу в руки. Тогда Старик стал ругаться и выгнал её, а потом сам плакал, пока не понял, что я в комнате.

Он переделывал и переделывал чёртов прибор пока, наконец, не пришёл к тому, что мы начали видеть оба. Мой мозг не становился полностью его, и даже, вроде, перестал превращаться в кашу.

Изобретение обогатило Старика, потому что было сравнительно дёшево, позволяло видеть «в самых тяжёлых случаях» и никому не вредило. Всего один человек пострадал за такое открытие, разве это цена?

А Старик поплатился за богатство и зрение потерей любимой доченьки. Она редко навещала его, почти не разговаривала и даже внучку ни разу не привела.

Ева, дочь Лары, родилась спустя два года после того, как та вышла замуж за заботливого, умного и, что самое главное, самостоятельного парня. Я был рад за неё, наверное. Думаю, да. Ведь к тому времени мы уже четырнадцать лет не виделись.

Просто я был очень привязан к ней. Хотел сбежать вместе, лет в двенадцать, и всё думал, как это сделать, да и вообще, как сказать. Решался, боялся ужасно. Если считать оправданием, могу отметить, что на тот момент Старик тестировал новую модель, даже три, и эти дни, то есть годы (до восемнадцати, когда она уехала в колледж) выдались очень тяжёлые. Иной раз я забывал, что делал, и только когда она приходила, ободрялся и чувствовал себя лучше. Здорово, что сейчас уже всё прошло. Но получается, моё оправдание не работает. Я мог сбежать, но не сбежал. И, кажется, как раз после отъезда Лары вовсе разучился действовать сам…

Внизу хлопнула дверь. Послышались голоса.

— Мам, нам наверх?

Как хрипло разговаривает Ева для своих двенадцати!

— Милая, уверена, что хочешь пойти? — бас мужа. Он, кажется, врач.

— Не хочу, но нужно сходить, чтоб потом не жалеть, — Лара, как всегда, рассудительна и знает, что делает.

Всё такая же непреклонная, по-прежнему не терпит, когда кто-то решает за неё. Как в детстве: «я сама знаю, лезть мне на дерево или нет!», «я сама знаю, какое платье красивее!», «что ты такое говоришь, я не могу убежать!».

Впрочем, последнее я сам выдумал.

Гулкое эхо шагов о ступени дубовой лестницы, и вот она передо мной, красивая, как всегда. Густые, как у отца, волосы, которые назло ему она по-прежнему стригла — короткое каре — большие глаза с удивительным разрезом, делающим её похожей на лисичку.

В облике сестры я заметил и кое-что новое: тоненькие морщинки в уголках глаз и одна побольше — меж бровей, легкая седина, которую она не закрашивала. На ней были джинсы и свободная рубашка, расстёгнутая у ворота. Она чуть-чуть поджала губы, а потом пропустила вперёд дочь.

Я, должно быть, выпучил глаза, потому что они обе улыбнулись. У девочки, в отличие от мамы, волосы вились пышными волнами, доходя до середины спины. У малышки любопытный вздёрнутый нос и задоринка во взгляде.

— Привет, — беззаботно произнесла девочка и подмигнула матери. Та улыбнулась несколько натянуто, но, кажется, была рада, что удалось избежать первой неловкости.

Я продолжал таращиться.

— А ты понимаешь, что я говорю? — Ева «посигналила» бровями.

— Думаю, он всё понимает, дочь, — помогла мне Лара. Потом вдохнула глубоко и посмотрела испытующе, но ласково.

Ласково.

Меня захлестнула волна нежности, и только тогда я смог кивнуть:

— Да.

Глаза Лары округлились, брови взмыли вверх, губы растянулись в лёгкой улыбке. Она на секунду положила руку мне на плечо, а потом решительно произнесла:

— Ну пойдём, — и первой шагнула в комнату. Без стука.

Я вошёл вместе с ними, приблизился к кровати. Старик сел и включил прибор:

— Здравствуй, — и замолчал.

Они смотрели друг на друга внешне спокойно, даже беспечно, и в то же время Лара сцепила руки на груди, выставив локти вперед, и сжала челюсти. А Старик так жадно таращился моими глазами, что почти не оставлял времени даже моргнуть. Мне досталась всего одна или две картинки за прошедшие минуты. Наконец он насмотрелся и произнёс, с явным сожалением:

— Зайди ко мне, когда Лара выйдет. Ступай, — и выключил прибор.

— Почему ты гонишь его сейчас? — едко спросила Лара. — Думаешь, Дену есть дело до твоих бредней? Или может — стыдишься его?

Я уже был у двери, потянул ручку, открыл её, но чуть замешкался у порога. Не знаю почему.

— Хочу поговорить с глазу на глаз, — ответил Старик.

По голосу понятно, что он задет. Я шагнул за порог, а он, повысив голос, бросил властно в спину, видимо, заметив медлительность:

— Даже думать не смей, чтоб…!

Лара

Дверь грохнула о косяк так, что стены вздрогнули. Давно утихшая в груди ярость полыхнула вновь.

«Даже думать не смей, чтоб подслушивать!», — каково?

Ева взглянула на меня вопросительно и дёрнула плечами, кивая на деда.

— Дочь, попроси кого-нибудь сделать кофе, милая, — ответила я.

Ева радостно улыбнулась, и пулей вылетела за дверь. Было слышно, как она быстро сбежала вниз по лестнице и уже, наверное, и думать забыла о кофе. Я повернулась к отцу, распластанному на кровати: волосы уложены, маникюр, шёлковое постельное белье, а кожа при том жёлто-серая, белёсые пустые глаза обрамлены синими тенями. Все его ухищрения, чтобы казаться подтянутым, только подчёркивают старость и болезнь. Никогда он не казался мне столь жалким, как сейчас.

— Теперь ты ему и думать запрещаешь? — я говорила ровно, хотя внутри кипела проснувшаяся ярость. — Оставил бы уж тогда первую версию прибора.

Я улыбнулась, а он словно съёжился, поджал губы, как будто даже виновато. Видимо, только сейчас вспомнил, как не следует при мне обращаться с Деном.

— Я просто хотел поговорить с глазу на глаз, — повторил он тихо, но твердо.

— О чём?

Отец вздохнул, в лёгких свистнуло:

— Прости меня, дочь? Знаешь, мне недолго осталось. Давай помиримся? Не держи на меня зла, прошу…

Я моргнула, задержала дыхание, а он продолжил:

— Всё-таки он стал таким лишь после твоего отъезда. Не можешь же ты отрицать своё влияние! Ты бросила нас…

В груди перехватило.

— Так теперь я виновата?! — снова закипело. — Я бросила тебя, и сейчас только больше убеждаюсь, что сделала правильно! Ты никогда не признаешь, что… Что ты — чудовище! Для меня ты чудовище…

— Миллионы людей считают иначе, Лара! Пусть для тебя я чудовище, но я сделал благое дело. Как ты можешь это отрицать?!

— Ты столько раз подкупал медэкспертов, что и сам начал верить в лживые блага?

— Они видят.

— А другие тупеют! Ты, может, и забыл, но я ещё помню первые иски, публикации, исследования о том, что прибор медленно жарит мозги. Сколько ртов ты заткнул деньгами?

— Я усовершенствовал! — патетично произнес Старик. — Достаточно лишь соблюдать режим работы и отдыха…

Он осекся и замолчал, понимая ничтожность аргументов. Или просто устал.

Пауза затянулась. Я тоже молчала. Всё те же доводы, всё те же контраргументы. Мы останемся при своём и сейчас.

— Я могу идти? Это всё, что ты хотел сказать? — выдавила наконец.

— НЕТ! — он выпалил это взволнованно и поспешно, словно боялся, что я уже на пороге, что не дождусь ответа.

— Нет, — повторил уже спокойнее, когда не услышал шагов, — послушай. Всё не так. Ты моя любимая дочь, единственная.

Я хмыкнула горько. Он поджал губы.

— Я люблю тебя, Лара. Ты моя красавица, моя отрада. Даже в нашей ссоре я горжусь тем, какая ты есть. Будь по-твоему, я чудовище! Но зато я смог увидеть тебя. Ты никогда этого не поймёшь!

Как раз вот это, казалось, я понять могла. У меня тоже есть дочь — лучше, чем я.

— Мне жаль, что сделал тебе больно. Я бы хотел исправить случившееся. Хоть и не жалею о тех жертвах… о той жертве, что пришлось принести. Пусть… Пусть я чудовище, но и сейчас, перед лицом смерти, я не отрекаюсь от своего решения. Попытайся понять меня, ладно?

— Я всю свою жизнь пыталась понять тебя!

Мы помолчали. Его глаза оставались сухими.

— Может, я прощу тебя, отец, — начала я. Но ведь не это важно, знаешь? Как же Ден?

Он вздохнул судорожно. Казалось, мы оба думали, что эта задача не решаема. Может, он уже пытался. Я всё же не могла до конца поверить, что он настолько монстр.

— Ты пытался?

Отец не ответил. Через несколько минут молчания я повернулась, чтобы уйти, но тут он опять заговорил.

— Я в долгу перед ним и, знаешь, хотел бы заплатить, да нечем. Знаю, что не вправе просить тебя, и всё же…

Он сглотнул, острый кадык на сморщенной шее судорожно дёрнулся.

— Я много наблюдал последние месяцы и… и, может, он не безнадёжен. Я не знаю, как ему помочь. Может быть, поймёшь ты?

В тот вечер он передал мне свои последние записи, заметки, рассказал о том, что знал сам, о своих, ещё нереализованных идеях. В конце отец дотронулся до моей руки, потом, уже увереннее, сжал ладонь холодными сухими пальцами.

Встреча принесла боль и облегчение, — словно умелый врач размял застарелый нервный узел. Это был прорыв в наших отношениях и надежда для меня в том, что касалось Дена. Я вышла, крепко сжимая отцовский блокнот, грустная и окрылённая одновременно, в слезах, готовая действовать.

Больше недели я разбирала его кривые, обрывочные записи, думала, искала решение и даже набросала несколько идей, которые собиралась показать отцу, запланировала встречу. Но именно в тот день, когда я готова была встретиться, ранним утром пришло известие о его смерти.

— Лариса, это Марк, - мой старший брат, нынешний генеральный директор папиного гиганта. - Наш старик умер сегодня ночью. Мы с Максом всё устроим, похороны будут в четверг.

Я была в ярости! Как он мог умереть сейчас? Как я смогу решить задачу одна?! Не имея ни опыта, ни ресурсов, ни штата учёных, которые были у него? Они все не смогли это сделать, а я должна решить всё в одиночку! От злости и отчаяния я то рыдала, то смеялась над собой и его новой чудовищной шуткой, его очередным безумным испытанием.

Старый козёл!

Вечером я заехала в дом к отцу. Братья уже решили все вопросы, связанные с похоронами, с делами корпорации и всего прочего. Но меня заботило другое.

— Что будет с Деном? — спросила я Марка.

Он призадумался, видимо, не сразу понял, о чём речь. Потом сказал:

— В пансион? Или пусть ещё поработает, как думаешь?

— В смысле? То есть ты не собираешься его лечить?

Он хохотнул, взял мою ладонь в свои руки и понизил голос до «заботливого»:

— Лечить? Лара, милая, ты в своём уме? Мы же не лечим гнилые овощи. А он уже столько лет — овощ!

Я высвободила руку, посмотрела зло, готовая спорить. Но Марк отрезал:

— Обсудим это позже. Сейчас не до того.

И умчался.

Злая и подавленная, я зашла к Дену. Хотелось оценить его состояние лично. Все-таки мы столько лет почти не виделись.

Он лежал на кровати поверх одеяла, полностью одетый, умытый, как полагается по их с отцом графику в это время дня. В блокноте — их распорядок, очень подробный — отец уделял расписанию большое значение, старался, чтобы для Дена оно было максимально чётким. Брат смотрел в одну точку. Жалкое зрелище. Сердце вновь защемило, как всегда, когда я видела его. Думаю, он переживал смерть отца.

— Сходи, поешь, — сказала я, не зная, с чего лучше начинать.

Он неуклюже встал и как-то скованно направился к двери.

— Стой, Ден! — неловко проговорила я. — Сходи-ка сначала в туалет.

Он развернулся и пошёл в другую сторону. Послушный, как робот. Или кукла.

Я заходила к нему и следующие два дня, наблюдала, как он ходит, ест, реагирует на команды, куда смотрит, какие эмоции проявляет, но, по большому счёту, ничего не увидела. Он делал всё правильно, но только то, что я велела. А когда Ден нервничал или радовался (проявлял любую эмоцию), он начинал очень редко моргать, как будто имитировал для себя «связку» — закроет надолго глаза, быстро моргнёт, снова закроет… Ужасно.

В четверг утром состоялись похороны. Марк организовал их в закрытом режиме.

Пришли все родственники, некоторые учёные из лаборатории, домашние слуги, врач и нотариус, но за кладбищенской оградой всё равно толпились люди — тысячи преклоняющихся перед отцовским гением слепых, обрётших зрение, с семьями и поводырями — обычными людьми. Некоторые из них выглядели вполне здоровыми, другие тупо улыбались. У некоторых в уголках влажных губ стыла слюна. Не лишившиеся после бесконечных опытов рассудка, но глупеющие на глазах.

Не хватало только Дена. Видимо, никто не сказал ему, что он тоже должен прийти.

На кладбище никто не говорил много, только строго по делу: читали по заранее приготовленным бумажкам, чинно, спокойно, деловито. Разошлись быстро.

Сразу после похорон нотариус пригласил нас к себе в кабинет, сославшись на волю отца «огласить завещание в этот же день».

За оградой Марка, как главу папиной корпорации, осадили репортёры. Градом посыпались вопросы:

— Вырастут ли цены на «Поводырь», после смерти создателя?

— Каковы ваши планы в отношении корпорации?

— Как вы будете в дальнейшем использовать технологии объединения разумов?

— Ваш отец завещал свой мозг для исследований? Вы сделаете это за него?

Марк молча шагал вперёд, но вдруг резко остановился, улыбнулся натянуто:

— Мы многие годы изучаем воздействие прибора на мозг, имеем достаточно данных, — ответил он уклончиво. — С каждым днём мы всё дальше продвигаемся в исследовании связи разумов. Отец сделал невероятные открытия в этом направлении и задал нам путь. Но, уверен, в скором времени будут новые потрясающие изобретения.

— Снизятся ли требования к поводырям? — с десяток микрофонов придвинулось ближе.

— Нет! Мозг должен быть достаточно развит, чтобы справиться с действием прибора. Отсутствие информации может… доставить неудобства. Когда бóльшая часть информации даже с одного из рецепторов уходит другому человеку, только достаточно «умный» индивид сможет научиться черпать ресурс из других источников. Поэтому ни при каких условиях мы не намерены снижать планку. Мы соберём открытую пресс-конференцию на следующей неделе, и вы сможете задать все вопросы! А теперь, с вашего позволения, мне нужно исполнить волю отца!

Дальше мы шли без назойливого сопровождения. Было пасмурно и серо, говорили мы мало, соответственно случаю, глядели под ноги. У приземистого, довольного старого и скучного здания все остановились. Едва дверь отворилась, потянуло спёртым воздухом парадной. Дверь кабинета располагалась сразу напротив уличной, обычного коричневого цвета, и не скажешь, что за ней прячется именитый юрист.

Вытащив из сейфа несколько запечатанных конвертов, нотариус сел в высокое кожаное кресло за чистый, с ровными стопочками бумаг стол. Мы расселись по обе стороны примыкавшего к нему буквой «Т» длинного стола.

Марк деловито сложил руки замком и приготовился слушать, напустив на себя всю возможную помпезность: как же! Старший сын, главный наследник и продолжатель дела. Максимилиан — средний ребёнок — устало и грустно прикрыл глаза за толстыми линзами очков. Наверное, снова работал ночь напролёт в своём исследовательском отделе и не успел отдохнуть. Грустно, что сам отец по большому счёту не важен ни одному из них. Нас.

Нотариус раздал конверты с последними словами всем, кроме меня (Марк довольно улыбнулся), а затем зачёл само завещание.

Из длинного, скрупулёзно составленного документа следовало, что бóльшая часть имущества, вместе с контрольным пакетом акций компании, переходит… Дену.

— Да, — сказал Марк, когда нотариус остановился сделать глоток воды. Лицо брата вытянулось, как у лошади, и даже посерело. Макс вытаращил недавно прикрытые глаза:

— В смысле? — только и произнёс он.

Я прыснула, и тут поднялся какой-то нереальный гвалт:

— Он был не в своём уме!!! — кричал Марк.

Нотариус молча выложил перед ним освидетельствование психиатра.

— Думаю, ты не станешь заявлять, что Ден его заставил? — я засмеялась как сумасшедшая.

— Я опротестую решение в суде! Я его сын, в конце концов!

— Строго говоря, Денис тоже его сын, — парировал нотариус. — Его усыновили сорок лет назад в возрасте семи лет. Вот соответствующий документ и оригинальное свидетельство о рождении. Это ещё не всё. Если вкратце, то остальные владения — дом, участок в сто гектаров неосвоенной земли, независимый научно-исследовательский комплекс, парк автомобилей и золото — переходят к вашей сестре Ларисе, при условии… вернее, тут написано (он настаивал), «когда она возьмёт опеку над сводным братом — Вольчек Денисом».

Надо признать, в тот момент мне стало по-настоящему больно, что не обняла отца в последнюю встречу. Только в тот миг я поняла — он действительно раскаивался, что так поступил с мальчишкой, что доверял ему.

Полвечера я проплакала над папиными записями, пока уже ночью в кабинет не постучался Давид.

— Милая, уже поздно, идём спать?

Вид у мужа был сонный, светлые волосы сбоку примяты, сверху торчат в разные стороны. Должно быть, дремал на диване.

— Тяжёлый денёк, правда?

Я снова разревелась, хотя слёз уже не было. Муж крепко обнял меня, погладил, успокаивая.

— Я не знаю, что делать… не знаю, как ему помочь!

Давид присел на корточки перед столом, заглянул в записи. Я уткнулась ему в затылок.

— Расскажи поподробнее, в чём дело?

— Я толком не знаю! Папа считал, что Ден просто не умеет… как бы это… действовать. То есть, как будто, не умеет мотивироваться. Его мозг не посылает импульс на действие.

— Ерунда какая-то. Это вообще возможно?

— Когда твой мозг поджаривают с детства, видимо, да. Он просто разучился поступать так, как хочет сам. Наверное, это логично, если сорок лет идти туда, куда скажут.

— Да уж, задачка. Не думаю, что сильно тебе помогу, правда. Мне жаль.

Он положил руки и голову мне на колени.

— Знаешь, он ведь не совсем овощ, как говорит Марк. Он всё делает, что ему скажешь.

Мы помолчали. Я вытерла влажные щеки.

— Может быть, дать ему универсальные команды, вроде: «Каждый раз, когда хочешь есть — иди и ешь».

— Пока не наешься.

— Ммм?

— Нужно всё конкретизировать, наверное. Пока не наешься, а то он и будет есть, пока заворот кишок не случится.

Он поднял голову, посмотрел мне в глаза пристально и сказал:

— Знаешь, нет.

— Что? Почему?

— Если он не умеет действовать сам, то давать команды — не решение. Скорее, прямой путь к усугублению зависимости. Например, когда я не умел плавать, то нанял инструктора. Что он сделал? Не работал же моими руками, так ведь?

Я хмыкнула. Давид улыбнулся и продолжил.

— Нет, он показал мне, как нужно двигать руками и ногами, вселил уверенность, что всё получится, потому что «даже его двухлетняя внучка научилась». А потом поддерживал, поправлял. Я к чему? Если Ден не умеет, как считал твой отец, то нужно его научить… вселить уверенность в собственные силы.

Звучало логично и невозможно:

— И как это сделать, чёрт побери?

— Может, начать с того, что он уже умеет? Что он, кстати, умеет?

Я задумалась. Он умеет вести. Это, наверное, всё, что он умеет делать сам. Ден — поводырь с детства.

— Чёрт, точно! — воскликнула я, когда в голову пришла такая, кажется, правильная мысль. — Давид, ты гений! Господи, вот за что я люблю тебя! Ты же просто гений!

— Что? Я чего-то не понял... Объясни!

— Потом, дорогой! Всё потом!

И я унеслась в лабораторию. Это должен быть прорыв! Пусть всё получится!

Через день я вернулась в отцовский дом. Внутри было безжизненно тихо и пусто.

— Эй! — окликнула я, но никто не отозвался. Слуг почему-то не было. Может, Марк дал им выходные? Когда? После похорон? Выходит, с четверга дома никого, кроме Дена, не было?!

Я поднялась по лестнице, зашла в его комнату и остолбенела. Внутри стоял удушливый тошнотворный запах. Ден лежал на кровати в одежде, по белью расплывались коричневые разводы. Он не шевелился и, казалось, не дышал.

«Господи! — дошло до меня, наконец. — Он совсем один! Может, с четверга! Он же даже с кровати не вставал!».

Я ринулась к нему, прощупала пульс, такой слабый, что почти не ощущался. Меня охватила паника.

«Что же делать? Что делать?! Боже!».

Я ударила его по щекам, попыталась растормошить, приподнять. Он словно провалился в кому. Я добралась до телефона и набрала скорую.

Через полчаса его увезли в больницу. Меня в палату не пустили. Я костерила себя ночь напролёт.

«Нужно было проверить! Чёртов Марк! Неужели специально это устроил, ублюдок!».

В больнице Дениса привели в сознание, поставили тысячу капельниц, вымыли, и снова усыпили. Наутро нам разрешили войти к брату.

Мы с Давидом встали у кровати, и муж пожал Дену руку, сказав:

— Подумай только, парень, мы едва не опоздали…

Ден

Это и правда казалось удивительным. А ещё отдавалось болью в груди. Голова плохо работала, но чем больше я «включался», тем отчётливее вспоминал, как суетились за дверью люди, когда готовились к похоронам, перешёптывались, окликали друг друга вполголоса, топали ногами по лестнице, хлопали дверьми. А я лежал и думал:

«Надо пойти посмотреть, что у них там. Наверное, интересно», — и так без остановки по кругу.

Потом хлопнула входная дверь, повернулись ключи в замке, и всё стихло. А я пытался заставить себя что-то сделать, вроде: я же давно хотел посмотреть на кошку, там за окном кто-то мяукает, — вот, теперь могу. Надо только встать. Я убеждал себя, напоминал, что это то, о чём всю жизнь мечтал, что я свободен и могу смотреть куда пожелаю, но продолжал таращиться, глядя в одну точку.

В какой-то момент я подумал: «Э, да ведь я глажу простыню, чувствую, какая она шершавенькая. Я могу делать это сам, значит, и встать смогу». И только подумал, как рука замерла, словно прибавила пару центнеров в весе. И больше я уже не мог её сдвинуть с места.

Потом я размышлял: «Там за окном - небо, там деревья в жёлто-красном цвете, там крупные капли падают в бездонные лужи, там маленькие разноцветные стёклышки валяются по краям тротуара, или люди, много красивых людей, идут и ничего этого не замечают — тысячи картинок, как яркие фото, сменяли друг друга перед глазами. Такое чудесное время всё внимательно и подробно разглядеть. А ещё там птицы, собаки, пылинки в воздухе висят…».

Столько нужно всего увидеть, встать и увидеть, только лишь встать. Осталось лишь понять — как это? Как это вставать, когда хочешь что-то увидеть? Почему не встаётся? Не думаю, что кто-нибудь, когда-нибудь поймёт — каково это, когда не умеешь, не знаешь, как заставить себя действовать, как начать двигаться, как предпринять хоть что-то!

Настал вечер, и пора было раздеваться ко сну. Но я же ничего сегодня не сделал по графику, поэтому всё покатилось в тартарары.

Я лежал и думал. Сотни, тысячи мыслей проносились, миллионы обрывочных, виденных когда-то полувзглядом образов. Миллиарды. И я будто видел их перед глазами. И надеялся, когда встану, смогу разглядеть каждую чёрточку, но продолжал лежать. Потом уснул. Проснулся, уснул снова. И в какой-то миг вдруг понял, что не встану никогда. Вот так в мгновение осознал, что не смогу. Было больно, но, кажется, я смирился задолго до этого момента. Может, ещё тогда, в восемнадцать. Я закрыл глаза и перестал дышать. А открыл уже здесь. В больничной палате.

Я лежал и смотрел в потолок. Здесь безопасно, покормят, в туалет сводят, и тело моё продолжит жить. Но на кровати в доме Старика осталась надежда, за которую держалась душа.

Лара постоянно заходила, заботилась обо мне. От этого становилось больнее. Она напоминала, что могло быть иначе. Что я мог стать человеком. Впервые в жизни я не хотел, чтобы Лара приходила.

Кажется, она почувствовала.

Один раз я слышал через приоткрытую дверь, как сестра разговаривала с врачом, обсуждала мои возможности. Я не верил, что поправлюсь. Что мне светит какое-то будущее.

Потом она не появлялась два дня. Я думал, что обрадуюсь, но испугался.

Ужасно испугался. Словно получил подтверждение, что впереди только пустота. Но на следующий день она вернулась.

Подошла, наклонилась. Глаза Лары припухли и были красные. Неужели плакала? Из-за меня? Стало холодно.

Она потянулась ко мне, в руках — знакомый прибор. Я увидел его и безотчётно обрадовался, как избавлению.

Из её глаз вновь покатились слезы, одна упала мне на ладонь — щекотно. Вошёл Давид, встал позади жены, сжал её плечи. Лара накрыла его кисть своей, кивнула.

Оба молчали. Они понимали, что-то, о чём я не догадывался, и потому снова испугался. Потом Лара стала уверенно крепить электроды. Мне. Затем себе.

Кулаки стиснуты, локти прижаты к телу. Она выдохнула, сосчитала до десяти и, наконец, дрожащими пальцами нажала кнопку.

Мир моргнул, картинка изменилась, так странно быть «в связке» со зрячим. Совсем иначе. Потом я почувствовал: она хочет, чтобы мы собрались к выходу. Я неловко встал, оделся (долго копался, тело ещё не слушалось), и мы, взявшись за руки, как в детстве, вышли из палаты. Какая нежная у неё ладонь.

Справа шёл Давид, и я всё время на него робко косил взглядом, Лара тоже. Она смотрела вопросительно, а я настороженно. На выходе из отделения Лара, идущая впереди, врезалась в дверь, совсем как я когда-то. Она ведь только учится. Сестра чертыхнулась и едва не бегом рванула дальше. И, наверное, скатилась бы с лестницы с такой-то скоростью, но я успел поймать, удержать. Идти рядом с Ларой было непривычно и классно.

Мы спустились, вышли из здания, Лара быстрым шагом двинулась прямо в забор.

Я обернулся, увидел, как нежно улыбается её неумелым попыткам Давид, и тоже немного расслабился, взял сестру под руку, как мы ходили со Стариком, и направил к воротам. Я так испугался, что она и в них врежется, что, кажется, даже отправил ей импульс — «поверни направо».

И тут до меня дошло! Дошло всё. И то, почему она с таким энтузиазмом и глупой улыбкой вышагивает, и то, чему так умиляется, глядя на неё, Давид. Я понял, что происходит, хоть это и казалось дикостью, какой-то нереальной чушью! И всё же — я был по другую сторону прибора!

Обрадовавшись связке, я не сразу понял, что вижу её глазами, не мелкие картинки, а добрых три четверти времени! Я осознал, что именно я — ведущий! И это я — задаю дорогу. Тогда я затормозил так резко, что мы оба чуть не упали.

Я чувствовал, она ждёт, когда я что-то скажу. Слова не желали выходить. И всё же я выдавил медленно, по слову:

— Что… Ты… Делаешь?..

Лара улыбнулась с надеждой и уверенностью.

— Учу тебя хотеть, — ответила она, слепо моргая.

И я не стал спорить. Этому я ещё не научился…

Но, наверное, скоро научусь?!

***

Лара сидела в уютной маленькой гостиной, в другой комнате работал телевизор:

— «Корпорация «Поводырь» сообщила о неожиданной реорганизации на прошедшей во вторник пресс-конференции», — приглушённо вещал диктор.

В доме было тихо — только шум дождя, отголоски улицы да шелест переворачиваемых страниц. Женщина забралась в кресло с ногами и укрылась пледом, на коленях — кошка, в руках зажата раскрытая книга. Лара с нежной полуулыбкой смотрела вдаль, через покрытое каплями дождя окно.

— Как ты, милая? — спросил Давид. Вид у него был обеспокоенный, брови нахмурены. Он уже переоделся и ждал жену, сидя напротив на диване. Последние пятнадцать минут он безотрывно наблюдал за любимой женщиной, отмечая что-то новое в поведении, неуловимо чужое.

Кажется, она уже час смотрела то в книгу, не переворачивая страниц, то в окно. Внимательно и радостно, словно ребёнок. Влажные губы мерцали в свете тусклой лампы.

Это даже несколько пугало.

— Всё в порядке?

Лара перевела восторженный взгляд на мужа и поднялась с кресла. Кошка свалилась с коленей, прихватив когтями плед.

— Смотри-смотри, — Лара в два шага преодолела разделявшее их расстояние и сунула мужу под нос книгу. — Гляди, какой смешной кончик у буквы «Ц». Как будто хвостик лисы! Мне так нравится этот книжный шрифт, он такой красивый. Ты когда-нибудь замечал?

Давид взял книгу и с серьёзным видом стал рассматривать букву «Ц», и на всякий случай все остальные буквы тоже.

— Хм, и правда, как хвостик лисы… Ты на это целый час смотришь?

— Что? Нет, отчего же. Я ещё смотрела на капли… и тучи… Ну всякое, в общем, — она замолкла. — Это странно?..

Муж медленно, осторожно кивнул. Лара встряхнула головой:

— Просто, ты знаешь, мне кажется, я только сейчас поняла, что раньше ничего вокруг не видела. Ничегошеньки не замечала. Прекрасного, необычного, разного. И… это так здорово!

— Хм…

— Мне кажется, я наконец-то поняла его. Я, наконец, поняла своего отца.

Лара села на диван и уткнулась в плечо мужа. Он погладил понимающе её, хмыкнул, улыбаясь, и уставился на бегущие по стеклу капли:

— Да, понимаю. Многие из нас целую жизнь ничего не видят.