Изумрудный город

За окнами университета давно стемнело. Город утратил краски и погрузился во тьму, рассвеченную точками ярких огней. Марина совершенно выбилась из сил в попытках изобразить по памяти упрямую тень на лице дамы в зелёном. Натурщица давно ушла, да и студентов почти не осталось, только самые стойкие, Марина и её подруга Лиля, засиделись до позднего вечера.

- Эх, надо было сфоткать, было бы проще, - вздохнула Лиля.

- Да не поможет фотография. - Марина, казалось, беседовала с мольбертом.

Они обе отлично знали, что только живая натура, неспособная сидеть совершенно неподвижно, подскажет, как живо построить форму, точно расположить свет и тени, даст многообразие оттенков и полутонов. И только это сможет вдохнуть в работу жизнь.

- Сейчас совсем стемнеет, и мы не найдём дорогу к выходу, - шутила Лиля, добавляя последние штрихи к портрету.

Аудитория располагалась в конце длинного тёмного коридора, который ко всему прочему был постоянно завален каким-то хламом: старыми тумбами, мольбертами и другой мебелью, создавая причудливый лабиринт. В полутьме студенты часто спотыкались об эти баррикады и чертыхались, наткнувшись на огромную статую Давида, но всё же надеялись, что когда-нибудь здесь сделают ремонт. Марина же воспринимала это как святилище.

Каждый раз, когда она шла по коридору, у неё замирало сердце. Ей казалось, что эти обшарпанные стены знают об искусстве куда больше, чем новенькие гладкие панели. Вобравшие опыт поколений, энергию всех художников, творивших или просто побывавших здесь, эти стены, коридоры хранили секрет совершенного мастерства.

Она обернулась к Лиле. Лицо подруги было перемазано краской. Марина подумала, что сама выглядит не лучше: волосы кое-как собраны в пучок и заколоты кисточкой вместо заколки, рабочие штаны, уже давно безнадёжно испорченные, выпачканы новой порцией масла. Она обожала этот небрежный вид во время работы, именно так она ощущала свободный полёт творчества.

- Дописала?

- Почти, - вздохнула подруга. - Но, кажись, всё равно не сдам.

- Никто не сдаст. Чтобы сдать Кулагину, нужно быть гением.

- А мне сегодня рассказали одну забавную историю, - с улыбкой проговорила Лиля. - Что можно получить дар, если пройти в полночь под Тарскими воротами.

- Ради такого я готова даже ночью туда сходить, - усмехнулась Марина. - Тем более, тут недалеко.

- Да и осталось недолго, - весело поддержала её Лиля.

- А что делать-то нужно? Просто пройтись туда-сюда?

- Нужно загадать желание, что ты хочешь получить дар.

- Всего-то?

- Но взамен город заберёт твою жизнь!

Девчонки прыснули со смеху.

- Ерунда! - заявила Марина. - Идём, разберёмся с этим.

***

Ровно в двенадцать они подошли к заветной арке. Улица была пуста, лишь лёгкие снежинки, мерцающие в свете фонарей, изредка опускались на белую поверхность земли.

- И что нам нужно тут сделать? - сквозь смех спросила Марина, глядя на огромный свод ворот.

- Ну, загадывай желание и… - Лиля растерялась. - И иди! Только надо настоящее желание, самое-самое.

Марина смело шагнула под арку.

- Говорить что-то надо?

И, не дожидаясь ответа, громко провозгласила:

- Хочу стать великим художником!

Затем слегка пригнулась и вполголоса спросила:

- А что взамен?

- Ну, пообещай что-нибудь, - голос у Лили дрогнул.

- Чем больше плата, тем сильнее дар, - чуть слышно прошептала Марина.

Улыбка сошла с её лица. Лиля тоже больше не смеялась.

- Выходи уже, - сказала она.

Марина послушно вышла с другой стороны, и они побрели домой в сопровождении скрипа снега под каблуками.

***

- Тебе надо уехать! Это болото, и, оставшись здесь, ты утонешь в нём.

Марина смотрела в пустые глаза собеседника. В последнее время эти разговоры всё больше преследовали её. А точнее последние пять лет, с момента окончания университета. Уже тогда о ней ходили легенды. Молодая, красивая, талантливая. Уже тогда она была в состоянии снимать лучшую мастерскую в самом центре города. Она работала без отдыха, и мастерская наполнялась чудесными картинами. Магическим образом на полотна переходили свет и мгла, тепло и холод, пространство, запахи, чувства, и казалось, что картины оживают. Имя Марины Орловой стало известно не только среди искусствоведов, даже простые люди, далёкие от живописи, оценили её дар. Ей прочили великое будущее, если бы… если бы она жила в столице.

- Не могу. Город не отпускает.

Она смотрела из окна обширной мастерской. Зелёные крыши Омска утопали в богатой листве. Замечательный вид. Зелёное море. Марина любила море. Крым, Коста-Брава, Неаполь - куда бы ни забросило её, она всегда делала этюды. Она не путешествовала без этюдника, красок и кистей. А приехав домой, превращала эскизы в удивительные творения, дышащие природой. Природой родного дома, зелёного моря.

Однажды перед грозой, когда небо налилось свинцом, Марина, как обычно, смотрела на город. Чёрные распущенные волосы в сочетании с тёмно-карими глазами делали её похожей на ведьму. “Ведьма”, - так и звали её порой, ведь разве возможно нормальному человеку быть столь удачливым? Никто не задумывался, что за успех нужно платить. Она расплачивалась одиночеством гения, рядом с которым невозможно оставаться рядом и не сгореть в огне её таланта. Вокруг неё всегда были мужчины, друзья, приятели, коллеги, но во всей этой круговерти она по-прежнему оставалась одна, незыблемым особняком возвышаясь над всей

этой суетой.

Марина смотрела на Омск. Он предстал перед ней в золотом сиянии, с изумрудными маковками крыш, переливающимися на фоне чёрного предгрозового неба. Она по обыкновению взяла кисть и погрузилась в транс. Художница не помнила, когда начала и сколько работала, ей было неважно, что за окном бушует стихия, не видела она, что гроза давно закончилась, и на дворе беспроглядная ночь. В мире существовала только картина с видом из окна мастерской.

Она очнулась через неделю. Нет, работа не заняла все семь дней. Художница выходила из дома, из мастерской, говорила с людьми, ела и спала, но всё это время была рядом с ней, с картиной. И лишь окончив работу, она, наконец, смогла посмотреть на неё и увидеть. Феерия чувств, тончайшие сочетания цветовых нюансов, казалось, даже воздух в работе был пропитан магией.

Она назвала её “Изумрудный город”, и каждый, кто видел полотно, замирал при встрече с ним. Зелёноватое небо светилось на картине, и пели птицы, и дышала земля, и воздух плясал, и казалось, что художница смогла запечатлеть саму душу города.

Картина стала главным жителем мастерской. Она кочевала по персональным выставкам вместе со своими сёстрами, но не продавалась ни за какие деньги, и всегда возвращалась домой. С ней художница могла поговорить по душам. О личном, о сокровенном. Она сидела напротив холста на сиреневой тахте с чашкой чая в руках, вместе они молчали, вместе горевали или радовались. И всегда понимали друг друга.

***

Всё чаще, всё настойчивее стали говорить о переезде окружающие. Марина молча слушала разговоры, уговоры. Она знала то, что не понимали другие. Стоит ей покинуть город, и она растеряет дар. Она никогда ни с кем не говорила об этом, но всегда чувствовала эту незримую связь.

- А ты что думаешь? - спросила она однажды, сидя на сиреневой тахте.

- Ты всё знаешь, - печально отвечал холст.

- Меня здесь ничего не держит. Семьи нет, мужа нет, родители будут только “за”.

- А Лиля?

- Лиля будет приезжать в гости.

“Изумрудный город” молчал. Художница подобрала ноги и прислонилась к стене.

- Ты знаешь, я в прошлом году была в Крыму, мы сделали там выставку Крымских этюдов, - Марина произносила слова медленно, и казалось, что время капает в чашку. - И знаешь, что мне сказали крымчане? Что во всех моих работах всё равно угадывается сибирский дух. Ты понимаешь? Я загниваю.

- От себя не уедешь, - ответствовал “город”.

Но с каждой персональной выставкой становилось всё сложнее. Инвесторы всё меньше хотели работать с периферийной художницей, крупные галереи отказывали в аренде, перевозка картин становилась всё дороже и хлопотнее. Марина устала бороться с этим напором. Да и стоило ли? Ведь переезд сулил мировую известность, возможность донести своё искусство до массы людей.

“В конечном итоге, для кого я работаю? Для людей! А они не видят ничего. Надо пробовать!”

“Изумрудный город” она решила оставить в мастерской.

- Будешь хранителем, - наказывала она, собирая вещи.

- Ты нарушишь клятву, - чуть слышно прошептала картина.

- С тобой частичка моей души, и она останется здесь. Всё будет в порядке.

Она погладила холст, пощекотала зелёную маковку крыши, и выпорхнула навстречу мечте.

***

Солнце не показывалось больше месяца.

“Где же оно? - недоумевала Марина. - Так с ума недолго сойти!”

В прекрасной мастерской Петербурга было душно. Серое небо давило на грудь. Работы сами собой утратили краски, словно разом пропали все чувства, будто художница опустела. Серые, безжизненные наброски томились в ожидании, когда их закончат. Марина бродила по роскошным улицам великолепного города, под ногами мокрая взвесь из подобия снега, смешанного с солью, над головой серый потолок неба. Казалось, можно коснуться рукой, так близок он был.

“Как здесь жить? В Москву, в Москву!”

Москва засасывала в водоворот событий. Бесконечные выставки, презентации, встречи с клиентами. Голова шла кругом. Петербургские этюды отлёживались нераспакованными, московские даже не появились.

Разум говорил, что дела идут на подъём, а душа кричала, что всё пошло прахом.

“А если Париж?”

Париж манил обещанием гирлянды цвета и чувств, прочил небывалую знаменитость. Так и вышло. Слава русской художницы гремела на международных выставках, выхолащивая остатки живительной силы.

“Это временно, - говорила сама себе девушка. - Это такой период. Я напишу Париж, пусть он будет моим, но он будет.”

Сбылась мечта. Она бродила по улочкам Монмартра, и ей казалось, что здесь живёт само Искусство, и она могла к нему прикоснуться, потрогать его руками, вдохнуть полной грудью, наполниться им выше края. Именно здесь она познакомилась с мастером Этьеном Лемьером. Великий маг живописи, с лёгкой сумасшедшинкой, он всегда вдохновлял Марину. И вот она, ожившая легенда, так близко, что кружилась голова.

Он был небрит, голубоглаз и чрезвычайно притягателен. Она бросилась прямиком в объятия собственных ощущений, лишь изредка останавливаясь, чтоб не сойти с ума.

Теперь, в восторге чувств и желаний, она могла, казалось, сотворить непревзойденный шедевр.

Он учил её французскому и живописи.

- Работа с цветом - это всё равно, что работа с чувствами, - говорил он, и бархатный с лёгкой хрипотцой тембр вводил в транс, и слова летели прямиком в сознание. - Научись управлять эмоциями, и ты сможешь управлять светом, цветом, полутенями. Освободи разум от лишних деталей, и ты ухватишь самую суть эмоции.

Марина делала парижские этюды старательно, не спеша, концентрируясь на собственном мироощущении, вкладывая всю себя в изображение. Но чем больше она писала, тем меньше ей хотелось видеть результат. В какой-то момент она прекратила пересматривать свои работы. Однажды Этьен попросил её показать эскизы. Марина нехотя извлекла холсты из подсобки, а сама уселась в кресло, вглядываясь в лицо мужчины, пока он рассматривал её работы. На секунду из близкого человека он вдруг превратился в чужого, холодного, бесконечно далёкого. Затаив дыхание, она наблюдала за его движениями: резкие, точные, как удары - одна картина, другая, третья.

Лемьер был поражён.

- Марина, разве это ты? Не могу поверить!

Девушка подошла и взглянула на картину. Её обдало жаром, кровь застучала в висках, словно она увидела оскал убийцы.

- Неужели Париж такой? - недоумевал Лемьер. - Здесь столько враждебности! Где свет, где радость, где восторг? Где ты, Марина?

- Я не знаю, - шептала Марина чуть дыша.

Он посмотрел ей в лицо.

- Я знаю прекрасную девушку, счастливую, я видел страсть в твоих глазах, я видел любовь… Но откуда это? - он указал на стопку холстов.

Она медленно осела на пол. Этьен уселся рядом.

- Я понимаю, Париж необязательно должен быть радостным, он может быть жёстким, даже жестоким. Но твои работы… они пугают меня. Я не понимаю, что творится в твоей душе. Мне кажется, я тебя совсем не знаю.

Когда Этьен ушёл, Марина погрузилась в мир своих работ. Весёлые солнечные пейзажи, старинные здания, безмятежные мотивы, от взгляда на которые становилось страшно. Художница настолько переусердствовала с агрессией, что она начала разрушать её саму.

- Он прав! Он прав, чёрт возьми! - и слёзы поползли по усталому лицу. - Но откуда агрессия?! Откуда? Не понимаю!

В полнейшем изнеможении она распаковала петербургские этюды. Серые, безжизненные, немые.

- Разве Петербург такой? Нет, не может быть. Серый, возможно, но он живой! Он может рассказать больше, чем любой человек.

Она подняла глаза - пустая стена напротив. Ей не хватало собеседника. Такого,. который бы её понял, все её терзания, причуды, её суть.

- Где ты, Изумрудный город?

***

А “Изумрудный город” висел на стене родной мастерской и ждал своего часа.

Марина шагнула с порога аэропорта в зелень листвы. Ветер привычно рванул волосы, безумный стилист, свил на голове гнездо, припорошив его лёгкой пылью. Солнце яростно светило с самого высокого синего неба, как водится, заливая всё золотом. И она брела сквозь зелень по золотой земле под ярко-голубым небом в согласии с собой, и улыбалась.

- Ну, здравствуй, Изумрудный город!