Облако памяти

Человек брел по гулкому ущелью; еще не обросло зелеными плетьми то, что звалось когда-то «улицей». Опустевший город, но не развалины… Вот остов завода: издали он казался тенью кита - будто бросившегося на помертвелый берег, - но теперь над стенами из красного кирпича парили зубчатые башни-ризалиты. Неожиданное подражание готике! Впрочем, все виды архитектур давным-давно обернулись призраками. Такие витают над травами, что колышутся за последней, смазанной городской чертой. И только безмолвие.

Одинокий путник возвращается домой: в местность, коей он никогда не видел лишенной целого старого мира. Ведь катастрофа была пережита им ещё в детстве, вдали от родного города - катастрофа, длившаяся всего пару секунд.

"Они хотели, чтобы походило на средневековый замок", - шевельнулись беззвучно сухие губы. Фраза замерла, будто истаяв в напряженных жилах. Теперь всё механически. Если образ двадцатого века еще мог рвать сердце, как несбывшаяся мечта, то мифы и мечты самой эпохи - сны самого сна - кажутся и вовсе ирреальными, вычурными до безумия, ядовитыми плодами изобильных годов. Странник смотрел почти с ненавистью на слишком древние архитектурные отголоски: он хотел бы законсервировать мир за секунду до падения, но не раньше… и не в его метаморфозах. Ибо тот, кто меняет личины, не может быть другом. Будущее пожрало мир, а в это время прошлое своими чарами и уклончивой людской «сложностью» наползало сзади. Один миф предает другой; образы рая истончаются, размазываются по тошнотворному мороку времени-оборотня, подобно слишком жидкой похлебке. А настоящий мир - мир солнца, ясного торжества и раскаленного асфальта, и тех людей рубежа тысячелетий (которыми они никогда по-настоящему не были), - ускользнул навсегда.

Теперь священна каждая крупица. Даже пластиковая бутылка от какой-нибудь газировки. Необходимо создать и закрепить мгновенный образ. Ибо что поддержит тающие силы странника, когда ему вновь придется продираться сквозь ночные леса, ускользая от мерзких этих тварей - оборотней, волков, обретших после катастрофы разум?

Странник-бард был из тех, кто живет неистощимыми запасами погибших городов; и этих малых указателей в сон накопил он немало в заплечном мешке. Некоторые напоминали о собственном детстве, другие он выбрасывал, периодически очищая мешок. Подобные ему чурались всех подражаний и переосмыслений, замерших в камне, металле, пластике - они везде искали истинное, почти одинаковое и потому честное в любом городе. Подлинность двадцатого столетия. Дух времени.

Детские площадки со скелетами каруселей (гривы коней продолжают развиваться). Торговые центры, полные эхом голосов. Даже карандаши, разбросанные беглецами по полу. Вневременные парки, что продолжают стоять неизменно гордыми дубами, даже если за их чертой впервые стартует ракета к звездам. В кромешной листве можно вообразить что угодно. Что всё как раньше.

Библиотеки особенно тягостны. Среди скрытых паутиной бумажных лохмотьев - это есть флаг новой эпохи - чувствуешь себя хуже, нежели в окружении гнилых трупов. Многие плакали перед блеклыми рекламными щитами по обочинам треснувших хайвеев, что до сих пор стрелами исчезают в горизонте.

Бард вспоминал, как много лет назад и сотнями километров к западу он вышел вдруг в центр мертвого кольца вещевых магазинов. Молоденькие сосны поднимались точно в середине круга… Пустые витрины и полукрытый коридор служили обрамлением этого робкого и неуклонного воззвания к немому будущему - миру без человека. Молодой мужчина тогда еще не полностью оправился от нерасторжимого зова предков - ибо в ушах стоял звон их вчерашних голосов, и человек откликался временами будто бы на окрик, но то был только ветер…

Этот амфитеатр напомнил ему храм, храм совсем древних. Ведь странник не настолько стар, чтобы беречь лишь собственное детство. Манекены с треснувшим пластиком лиц простирали из белого кольца руки, будто в благословении, и безглазье их вперилось в чахлые березы, растущие по крышам. Ему показалось, что фигуры эти узрели сродство в судьбе людей и растений. Надо славить порыв той жизни, которая устояла.

Голова в тот день раскалывалась от жара голосов сгинувшего мира. Крики вдавились в кости черепа и друг в друга. Они плевались эхом на всё, отдаленно напомнившее о человеке. Оттого манекены заплакали, беззвучно завыли от боли.

Это новое капище, новые боги для редких людей на равнинах –-сделал вывод странник. Только боги обыкновенно находят свой приют в книгах, а вот книг-то, настоящих, уж точно более не придвидится. Будут писать на свитках, на дощечках? Снова нужны столетия…

И ветер спустя годы выдул голоса из его ушей. Тогда старый мир начал отступать от него. В молодости же (как вульгарно это звучит! кто оценит его возраст? для себя он вечен) еще пытался вынести бремя культуры и собирал книги по библиотекам, и плакал над ними, ибо читать книги было и будет незачем, во веки веков.

С тех пор минули тысячи полудней, полных иссушающих степей и крошек бетона. В возрастном эгоизме странник привязался лишь к собственному, личному мифу, наполовину выдуманным детству и юности. Когда водил он пальцем по чугунным узорам на оградах парков, плесневелым обоям квартир, куда вламывался за едой, ему казалось, что он помнит всё, здесь и сейчас выдаваемое услужливым подсознанием. И вот он вновь пришел на родину… Он сжег всю эту бесполезную бумагу в кострах, дабы согреться зимами в окружении улиц детских своих игр. Изгнал из себя мифы, выдуманные мертвыми, но даже теперь желающие занять место воспоминаний. Нет. Только то, что чувствует кожа, священно. Часы на голой стене, прилавок, на который не бросят денег - именно в их рассохшиеся трещины и червоточины въелись призраки реального, и запахи жизни еще блуждают в хаотичном лабиринте изнутри стен. Нынче настали времена, когда пауки знают о людях больше. Быть может, один из них который день вдыхает пульсирующими своими трахеями затерянное испарение духов красавицы; она же сама обратилась в пыль. В течение, кстати, одной секунды. Хаос туннелей и переходов тоньше волоса - когда метро стало недосягаемым - вот атмосфера сознания, взращенного одиночеством. "Прошлое не исчезло, и я разыщу".

Раз за разом бросался он на колени перед канализационными люками вновь отыскиваемых родных дворов; он ощущал подушечкой безымянного гравировку на металле, прижимался щекой к рельефным дорожкам чугуна, желая настичь блуждающее в них эхо. Эхо детских голосов, отраженное от стен круглых дворов. Странник представлял, задумчиво укладывая свою бороду в забитые пылью бороздки (чтобы жесткие волосы сонаправились духам, блуждающим в них), как тысячи ног ударяют каждодневно, трамбуя атомы.

Он совсем не случайно выбрал похожую на ущелье улицу промышленной зоны. Странник упорно высматривал цель. Ею стала заводская труба, выше прочих прочеркнутая над городом прямая линия. Еще необходимою казалась ясная летняя погода. Та самая, когда раскаленный асфальт!..

Он пробрался на территорию заводика, сбил висячий замок. Заплутал в подвалах.

…И вот странник-бард карабкается, хватаясь за металлические скобы, проходящие по трубе изнутри. Над ним черным-черно, да кружок мозаики ровно посередине - неправильной бело-синей.

Пятнышко то живет, ведь облака плывут всегда и независимо о того, совершилась уж катастрофа иль нет.

Труба высока, а силы дряхлого тела на исходе. Дыхание хрипло и клокочет, и все же он вдоволь, до боли в глазах насмотрелся на облака (те скоро блещут в резком слепящем кружке, дабы всем проникнуть в него, всем уйти), в экстазе он закрывает глаза. Ему видится экран настоящего телевизора, и вокруг семья бесплотных призраков; рекламная пауза, и картинка сменяется, так что рябит в глазах - толпы людей, автомобили и стиральные машины, жмущие друг другу руки политики - всё призрачный туман, наложенные слои, образуют узор и шифр жизни. Поезда и руки стремятся по краю, но в размытой сердцевине - синее, и бегут облака пуще прежнего. Экран ринулся на зрителя, и облака торжествовали: они стали символом беспределья, пыли и гула простертых по равнинам городов, звонов миллиона стекол. Здесь, в глухой холодной трубе, стоит смотреть только запрокинув голову, дабы ощутить почти кожей зной суматошного полудня.

Но и нечто большее: благодаря небу и облакам-воспоминаниям (были времена, когда он лежал лицом только в небо, убаюканный мерным скрипом детской коляски), подобно материнским объятьям и теплому запаху кондитерской - охватил снаружи мир живой, мир тот. Спиральным вихрем пахнули и завыли вкруг мрака гудки сирен, восклицания и хоры, стремительная музыка, речевки, лай собак и визг шин. Город ожил. Всё это летело меж небом и землей, значит, эхо города скрывалось еще и в каплях облаков. Этого странник не мог предвидеть: лишь смутный инстинкт отчаявшегося, инфантильная обида гнали его вверх. Но он достиг большего, нежели желал. Ибо облака отдавали порой благодатным дождем то, что сохранили: отдавали таким вот странникам, кто поднимался по черным от сажи туннелям, ограничив поле своего воспаленного взора частичкою неба.

Странник замедлил путь и остановился, ибо человечество слишком многого лишилось, чтобы не понять, как часто приближение к вожделенному разрушает последнее. Он создал или не он, но разрушать и упорствовать вовсе не желает. Из гостей следует уходить осторожно, дабы не нарушить хрупкого благоприятствия; помедлив, в освященный момент опускается рука со скобы, чтобы нащупать скобу нижнюю.

Почти истеричный сине-белый кружок (ветер поднялся?..), было надвинувшись, начал вновь уменьшаться. Да, всего только ветер бушует вокруг трубы, и труба стенает. Но вот унесся в степи и ветер. Угасает экран телевизора, на нем всё плавнее жестикулируют мертвые, комната темнеет и ветшает, заволакивалась пылью. Призраки тихо ушли со своих кресел, и только ослепительное, величиной с булавочную головку пятнышко в великом космосе стремительно сменяет вечно живой, воздушный, бело-синий рисунок.