Грех уныния
«Блаженны плачущие, ибо они утешатся»
Грех уныния.
Когда это все начало происходит с Тати, даже ей самой не отследить. Тати помнила апрель - жара стояла тогда редкая, снег растаял за неделю, спешно зазеленели городские газоны. Раньше обычного зацвели вишни. Город на удивленье быстро вычистили от сора, накопившегося за зиму. Тати нравилось тепло, нравилась чистота, должно быть, поэтому и запомнился ей тот апрель.
Недавнее повышение на работе (не Бог весть что, но все-таки руководящая должность) совсем не отразилось на ритме Татиной жизни: энтузиазм вспыхнул, но быстро иссяк, и рутина снова заняла положенное ей место. Жизнь проходила, попеременно внося в ее жизнь то острый, то сладковатый привкус. Неприятности случались, но редко, и на четвертый десяток прожитых лет Тати выглядела особой в меру удачливой и счастливой.
Семейная жизнь для Тати была той спокойной гаванью, где всегда царили уют, чистота и легкость. Супруг ее отличался редкими нынче надежностью и уверенностью, которые женщины ценили в мужчинах во все времена. Сын, вступив в противоречивые 14 лет, оставался открытым спокойным ребенком, и нечастые его дерзости Тати только восхищали. Своей судьбою Тати гордилась, но почему то стала скучать. Вокруг все стало ей казаться пустым и пресным. Прежний мир, такой безопасный и надежный, вначале потерял яркость, а затем медленно, но уверенно становился черно-белым.
Все чаще Тати стало посещать щемящее напряжение где-то глубоко внутри, мимолетное, но пугающее. В такие моменты ее тело съеживалось, мысли стопорились, и Тати либо впадала в пустую суету, либо сидела без движения, уставившись в одну точку. Суета овладевала ею, если рядом были люди, и со стороны все выглядело даже не странно – ничего такого чтобы зацепить чей-то замыленный взгляд. На работе Тати смеялась, много говорила, бегала с этажа на этаж. Дома, чуть ли не ежечасно, воевала с пылью, перемывала чистую посуду и ждала момента, чтобы остаться одной. Тогда, утопая в огромном кожаном кресле, куталась в клетчатый плед с головой и сидела так часами и молчала. В такие моменты Тати ощущала дикую безысходность, и хотелось ей больше всего не плакать даже, а выть. Но Тати замирала.
Мы так привыкаем к людям, которые постоянно рядом с нами, что многое в них остается за полем нашего осмысления. Ведь если бы хоть кто-то в окружении Тати остановился, вышел из собственных чувств, ощущений и мыслей, оглянулся на Тати, увидел ее бледную, с пустыми глазами, небрежно одетую, уже не так прилежно расчесанную и спросил: Тати, что с тобой происходит? Возможно, последующих событий можно было бы избежать. А может и нет…
Тревога, холодным комком собиралась где-то в горле Тати, медленно спустилась к груди и там, свернувшись змейкою, основательно прижилась. Завтрашний день всегда нес в себе угрозу, ожидание горя (непременно только горя). Внутренние диалоги Тати вертелись вокруг временности бытия и какого-то еле уловимого неопределенного разочарования. На вопросы: «Я – кто?», «Я - зачем?», возникали ответы: «Все пустое», «Я - ненужная, я - лишенная смысла».
Вот так однажды сын, придя со школы, увидел застывшую в кресле мать и испугался. Ее взгляд был направлен на него, и сквозь него. В глазах выражение было такое, что сухость их выглядела неестественно, такими вот глазами человек плачет над необратимым горем.
-Мама, у нас что-то случилось? – голос сына дрожал, срываясь на фальцет, и это вывело Тати из ступора. Она встрепенулась, резко вскочила, подбежала к ребенку, взяла его лицо в руки и расцеловала в обе щеки.
-Ну что могло случиться, роднулечка моя? Все хорошо! С чего ты пугаться вздумал? Как в школе? – Тати занервничала и частила словами.
-Не знаю, ты смотрела точно кто-то умер у нас.
-Нет, нет, совсем нет. Просто я немного устала. Ты вовремя пришел, обними меня.
С этим разговором к Тати пришло облегчение. Тоска ускользнула, и только к вечеру, изредка, находило на нее ворчливо-раздражительное настроение. Каждому из ее домочадцев доставалось минут по пять выговора по поводу и без повода, но и муж, и сын терпеливо сносили Татины изливания, и даже усматривали в них некоторую справедливость.
В то время Тати как-то посетовала коллегам на свое особое печальное расположение духа. Разговор не выглядел серьезным, как бы между прочим, и все рассуждения коллег свелись к двум вещам. Тати либо заелась, так как муж ее забаловал, либо она горя не знала и нужно заняться чем-нибудь полезным. «А ведь они правы»,- думала Тати, и идеи собственной никчемности, теперь еще приправленные чувством вины, заново подступали и мучили ее.
Незаметно Тати отдалилась от друзей. Встречи с ними стали ей в тягость, разговоры казались занудными, а мнения их - чуждыми.Все то, что она прежде ценила и даже берегла в отношениях, теперь стало сердить. Первое время друзья сопротивлялись, пробовали не замечать Татино стремление к уединенности. Звонили, нежданно появлялись в ее доме, веселые и оживленные. Эти встряски Тати переносила стоически, улыбалась и делала все то, что входит в понятие «гостеприимная хозяйка». Но постепенно перестала отвечать на звонки, и если визитеры заставали ее дома одну, просто не открывала им. Тут приятельских привязанностей хватило на какое-то время, но отчуждение Тати росло, и они мало-помалу исчезли в своих заботах.
Муж Тати являл из себя тот образ настоящего мужчины, о котором она мечтала еще будучи девочкой-подростком. Легкий и уверенный человек, доброжелательно воспринимающий окружающий мир, он сразу покорил сердце Тати умением видеть и уважать в ней цельную самостоятельную личность. Любовь его и забота не давили, не стесняли, они просто были в жизни Тати, как было солнце у нее над головой, как была земля, которой касались ее ноги.
Метаморфоза Тати была для ее мужа известной вещью. То есть он вроде бы и видел – с женой не все в порядке, но считал, что если Тати нужна была его помощь, то она непременно попросила бы ее. Поэтому, с беседами к Тати не приставал, к откровению не призывал.
Все реже Тати пыталась сладить с хандрой, силы ее таяли. И она обреченно сдалась.
И снова был апрель – пасмурный, ветреный, стылый. Воздух отказывался прибавлять к мартовскому холоду хоть какое-то мало-мальское тепло. Которую неделю, небо, угрожающе хмурое, извергало потоки ледяной воды, иногда к дождю примешивались хлопья серого снега.
Город был покрыт ледяной коркой, слякоть не располагала к прогулкам, но в этот день Тати нестерпимо захотелось уйти из дома. Уже целую неделю ее домочадцы торчали дома, ни на минуту не оставляя Тати одну. Шумел телевизор, муж с сыном резались в шашки, сын проигрывал и громко сердился, упрекая отца в мошенничестве. Ей чувствовался явный сговор, Тати разозлилась не на шутку. «Ненавижу и себя, и вас!»- так кричала внутри нее одинокая, тоскующая женщина. Накинув пальто, она по-воровски, крадучись, выбралась из квартиры. На улице было сумрачно и пусто. Тати не шла, бежала, скользя по тонкому льду, к машине. Было страшно, что сейчас ее окликнут, повернут. Тело сотрясала мелкая дрожь, как в припадке, пальцы не сразу справились с замком зажигания. Машина подала признаки жизни, и, Тати, думая только о том, чтобы быстрее скрыться, двинулась куда глаза глядят.
Про то небольшое озеро за городом мало кто знал. Это было их семейное место. Туда Тати ходила на свидания с будущим мужем, туда они ездили уже втроем, и там она оказалась этим тусклым, промозглым апрельским днем, когда тоска погодная слилась с тоской душевною. Машину она бросила у дороги, грязь стояла по колено, и хрупкая иномарка категорически отказывалась сворачивать на грунтовку. Тати в том своем состоянии не так чтобы очень соображала, ноги сами куда-то шли. На сапоги налипло столько земли и глины, что ноги казались вросшими в землю, и на каждый шаг тратились чуть ли не последние силы. Пальто быстро вобрало в себя воды, насколько ему возможно, и Тати к озеру совсем не пришла – вползла на ветхий рыбацкий помост, села, свесив ноги в холодную темную воду. Так и сидела, пока не стемнело, равнодушная к дождю и холоду, с пустой головой и сердцем.
Нельзя смотреть так пристально и долго в мутную воду. Там счастья и радости не увидать. А женщину, у которой весь год прошел в мучительном разладе с миром и с самой собой, черная поверхность озера манила, звала. Только в нем, она слышала, и есть освобождение от борьбы между Тати живой и Тати мертвой. Потом соскользнула с помоста, медленно и бесшумно погружаясь в воду. Телу стало горячо и больно. Боль резкая, настоящая физическая, дала Тати снова почувствовать жизнь. Будто лежала сто лет в гробу, и вдруг крышку сняли, и забрезжил свет. Тут Тати, как никогда раньше, захотелось жить. Захотелось любить. Захотелось ненавидеть.
Тати вскрикнула дико, как кричат животные и сумасшедшие. В рот набралось воды, и ее стремительно потянуло вниз. Собирая остатки сил, Тати, во что бы то ни стало решила уцелеть. Безуспешно пытаясь выбраться на поверхность, она вспомнила весь прежний свой мир, теплый и постоянный. Сверху вода давила как бетонная плита весом в тонну, пальто Тати казалось еще тяжелей. Там было не очень глубоко, но в холоде тело не слушалось и быстро шло ко дну.
Захлебываясь, она заплакала. Ох, эти поздние слезы по уходящей жизни, по всему тому, что проходило незаметно и не ценилось прежде. А оказалось бесценным.
Когда появился Ангел, Тати еще что-то понимала. Вокруг стало ярко, мглистая вода просветлела и причудливо заклубилась. У Ангела не было лица, только глаза, синие и злые.
-Разве у Ангелов могут быть злые глаза? – Тати еще смогла удивиться.
Ангел совсем не по-ангельски вцепился в волосы Тати и резким движением потащил ее наверх. Ей стало страшно, так противоречиво все происходило, захотелось освободиться, сбросить чужое прикосновение. Тати стала изворачиваться, но Ангел дернул ее так сильно, что, казалось, все волосы останутся у него в руках. Она обмякла и бесформенной массой обреченно потянулась вслед Ангелу. Внутри Тати словно выключили все: стало темно и тихо, только кожа еще жила и чувствовала. Кожа болела от холода, но уже не ощущала на себе прежней мучительной тяжести. Лицо уткнулось во что-то ледяное и вязкое, а по спине нещадно молотили. Тати хотелось прекратить все это, хотелось крикнуть что-нибудь злое обидное. Ну и пусть что Ангел, разве Ангелам все можно!
Тут ее перевернули и придавили грудь, ко рту прижалось что-то мокрое и холодное. Стало невыносимо гадко, изнутри с дикой болью поднялась вязкая мерзота и излилась наружу. С выдохом тишина ослабела, и к Тати стали доноситься обрывочные фразы. Слова доносились издалека, смысл их был непонятен, но было похоже что Ангел ругался. Сознание не спешило возвращаться , боль внутри ослабела, и тело неумолимо остывало. А ее все тащили куда-то…
Очнулась Тати в больнице. Рядом сидя, опустив голову ей на ноги, спал сын. Муж стоял спиной и смотрел в окно. А Ангел смотрел на нее, глаза были синие и злые.
