За шторами

Соседские мальчишки повадились пробираться в дом и смотреть во вчерашние окна. Как, спрашивается? Черный ход – «для слуг» – закрыт навечно, прочен засов на ажурной двери на веранду, и, ясно, с переднего крыльца не зайти – Янусы мои сторожат верно. И никогда, никогда ни один шалопай не осмелится разбить здесь стекла.

Как они проникают?

Обошла усадьбу. Проверила некогда изящную, теперь облезшую и покосившуюся калитку в сад. Старое дерево рассохлось. Пройти здесь легко, перепрыгнуть – легче. Ясно.

Мимо хозяйственных построек, потемневших от времени, мимо яблоневых дерев, младшему из которых минуло уже полвека, мимо некогда аккуратных клумб, теперь пустых, и разросшихся кустов я вернулась на веранду, в который раз осмотрела узор на двери в дом. Ветви и веточки, и тонкие молодые листья, белые, белые. Красота, и старость, и ржа. Засов – надежный.

Развернулась в дверях. Раннее утро, и косые лучи молодого солнца проникали сквозь туман, очерчивая силуэты. Проникали…

Из старого – есть ли здесь, в этом доме, на этой земле хоть что-то, к чему это слово неприменимо – посеребренного кофейника налила в нежную, из тонкого фарфора чашку предположительно горячий напиток.

Остыл. А у чашки край выщербленный.

Я – вздохнула. Кресло-качалка, такое же белое и потрескавшееся, как, кажется, все вокруг – скрипнуло. Девушка в шляпке из атласа, украшенной кружевом – счастливо засмеялась.

Я подошла к окну.

Полдень, и цветут молодые яблони. Клумбы полнятся ирисами и анемонами, ветер играет лепестками черемухи, разнося аромат, должно быть, по всему саду.

Меж подстриженных кустов, по ухоженным дорожкам они гуляют. Волосы девушки золотые, и, вся в белом среди яблоневых цветов, она словно невеста. Смех ее разносится по саду, и вторит красивым баритоном голос молодого человека. Этот – приятный, соломенные волосы, глаза серые – хоть с веранды и не видно. Второй – темный, хмурый, кривит тонкие губы, сводит густые брови. И вот они, светлый и темный, идут по разные стороны от девушки, и всем им сколько: восемнадцать, двадцать лет?

Полдень, и смех, и волосы золотые, и все еще впереди. Идут, идут по дорожкам сада, и так идти будут вечно.

Отвернулась и взглянула на кофейник. Темный, потускневший, с царапиной на боку. Сквозь белую дверь, в листве которой проглядывала рыжина, я прошла в комнату. В окне было видно, как кофейник, сияющий, начищенный, гордый, стоит на покрытом белой скатертью столе, и пожилая женщина – няня – разливает молоко по нежным чашкам из тонкого фарфора. За застекленными окнами веранды слышен смех и веселые юные голоса.

Вздохнула и ушла в глубину дома.

***

Чем в конечном итоге оказалось решение поселиться здесь – проклятьем или благословением? Прежние владельцы, кажется, сами ни разу не бывали в усадьбе, но продавали дорого. У меня были деньги, а больше ничего не было.

Здесь – тишь, темные тени в углах старых комнат, и причудливые рисунки выцветших обоев, и миндальный запах книжных страниц, и покой. Горечь крепко заваренного кофе, скрип ступеней парадной лестницы, калейдоскоп солнечных зайчиков на пыльном чердачном полу от витражного круга оконца. Окно это – самое скучное, ведь за ним – вечная ночь, и неважно, глядеть ли в синие, красные, желтые стекла – все темно, луна скрыта за тучами, и спят внизу деревья.

Откуда блики от солнца?

Соседские мальчишки, я это знала, прибегали специально к окну детской, посмотреть на зарево пожара. Если распахнуть одну створку, особенно есть день, особенно если дождь, можно видеть, как в левой половинке окна горит флигель, языки пламени поднимаются в ночное небо, облизывают петушиную фигурку флюгера. А в правой половинке шел, например, дождь, серые тучи клубились до самого горизонта, и тяжелые капли падали на траву заросшего пустыря.

Окна, вчерашние окна.

Название тоже придумали мальчишки, и было оно странным, будто это не окна теперь, а – что? Дети, дети, они врывались в мой покой, в мой белый кокон и с собой приносили топот, и крики, и будничную жестокость, как бы походя, между прочим раздаваемые друг другу удары и слова, тяжелые, злые. Голоса некоторых начинали уже ломаться, звучали грузно и грубо, и мне хотелось бежать, бежать не зная куда, как будто этот дом, это место не было уже колыбелью, где я скрылась от всего света.

И ладно бы они перепрыгивали с разбега калитку, врывались на веранду и оставались там, остановленные засовом. Пусть, пусть ломают вконец несчастное кресло-качалку, перепачканными землей пальцами хватают кофейник. Пусть они толпятся там и смотрят, как гуляют по саду девушка в шляпке из белого атласа и кавалеры ее, светлый и темный, как им вечно весело и хорошо под полуденным майским солнцем.

Или ладно, пусть смотрят на пламя. В конце концов, я и сама любила его.

По ночам иногда я просыпалась с криком. Может, и не иногда, может даже, со временем чаще и чаще. Во сне были тьма, и борьба, и тяжесть, бесконечная тяжесть тела и слова. Тогда я бежала на веранду, где свет, и цветы, и влюбленность, и, если как следует сосредоточиться, кажется, можно почувствовать запах черемухи. Или, в особенно плохие ночи и дни, я поднималась в детскую, устраивалась с чашкой кофе среди медведей и кукол, и долго, долго смотрела в огонь. И думалось мне, что пожар следовало устроить самой, непременно, гораздо раньше стоило, в нашем особняке, богатом, большом, потому что в итоге он случился все равно и спас меня от всего, спас меня, спас меня.

Но были в доме совсем не для детей окна.

Было одно занавешенное. Я сама закрыла его тяжелыми шторами. Но все же, проходя мимо, можно было услышать стоны, и тихий смех, и шорохи листвы, и другие, потаенные, не для посторонних звуки. Если вдруг мне нужно было пройти по коридору мимо того окна – а случалось такое редко, так как было оно в задней части дома – я прижимала ладони к ушам и, наверно, краснела немного, пусть даже ничего, ничего, ничего не слышала.

Были окна, за которыми ведутся длинные, серьезные разговоры. Иногда я устраивалась на подоконнике и слушала, слушала, как голоса, совсем юные или взрослые, рассуждают о смертной казни, о власти и о народе, о свободе и воле, о любви, об истине и о грехе, о рае и вечном огне преисподней.

А были окна, за которыми кровь, и слезы, и смерть. Дуэль, где светлый кавалер с двадцати шагов попадает в сердце другого, и девушка рыдает так горько, что, кажется, тускнеет золото ее волос, и ясно, почему этот, высокий, темноволосый, лежащий здесь на земле, в окне веранды сжимает тонкие губы и хмурит брови.

Стоило детям видеть такое?

Но как они проникали в дом, эти мальчишки, понять было невозможно. На двухстворчатой двери парадного входа сторожили мои Янусы, Клюзивий и Патульций, два странных, полузвериных лица с кольцами в хищно разверстых ртах, потускневшие и потертые, как все в этом доме.

Если только не был где-то тайный ход, например, под землей, например, через те двери в задней части дома, расположенные практически горизонтально и ведущие вниз, в подпол. Очень может быть, что был там тайный ход, заканчивающийся где-то в доме, но поскольку прямо над этими дверями было то самое укрытое занавесью окно, со смехом и вздохами, все мои порывы пойти и проверить останавливало некое чувство. Смущение, может?

Однажды я спросила мужчину, привозившего мне еду из маленького пансиона неподалеку, не знает ли он, что с окнами в этом доме. Решив, что рамы рассохлись, он предложил взглянуть. Я не стала впускать его.

И так мы жили какое-то время, я и люди за окнами, укрытые яблонями и белым забором, в нашем надежном коконе.

Пока она не приехала.

***

Это случилось в начале осени, после полудня. Она взялась за кольцо в пасти Патульция, постучала. Я сразу узнала ее, хотя, казалось бы, угадать в ней, морщинистой и седой, цветущую девушку с золотыми волосами было почти невозможно.

Мы долго бродили по комнатам, и я представляла, как все вокруг, потускневшее, обветшавшее, она видит свежим и новым. В библиотеке она провела рукой по корешкам книг, в гостиной прикоснулась к выцветшим обоям. На веранде с нежностью погладила кофейник и долго, долго бродила меж яблонь, бросавших ей желтые листья под ноги. И ни разу не бросила взгляда на окна.

Она рассказала о том, как живет, чего хочет и кто с нею рядом, и как интересно, что все изменилось в доме. Мне хотелось спросить, любила ли она того, темноволосого, и что случилось с дуэлянтом с серыми глазами. Но она не говорила про прошлое, и я все думала, кто здесь хозяйка, а кто – гостья.

И только под вечер, прощаясь, я не смогла удержать себя:

- А окна? Вы не посмотрите?

Она показалась мне удивленной.

- Но, милая, вчерашним днем я никогда не жила.

Уехала.

И треснул кокон.