Тонкие связи воздухов

– Это как Бэнкси? – спросила журналист Елена, когда редактор Савелов повел ее показать панно нового в городе граффитиста.

– Что ты! – скривился Савелов, – Бэнкси нравоучителен, как плохая училка. И скучен. Новый – как увидевший ад и перешедший в сюрреализм Сикейрос. С искрами из глаз. Это круче всего, что я видел.

В зале старого вокзала разгоняли полутьму строительные светильники. Резкий свет беспощадно уплощал объем. Но даже при таком грубом свете картины смущали. Фигуры на них исходили больной страстью, урчали, мяли, употребляли друг друга. Или, возможно, все выглядело так благодаря свету, подчеркивающему громоздкость, наготу и неприличную страсть.

– Что за бред? – Елена брезгливо поморщилась.

– Лена, Лена, – вздохнул Савелов, – поверь мне, если это монетизировать, цены оказались бы весьма хорошие. Но не получится. Завтра этот непотребный Вавилон закрасят. Я узнавал в мэрии.

– Сфотографируй здесь, – попросил Елену Савелов, – и интервью бы у автора взять. Слышишь меня?

Художник нарисовал закрытыми глаза всех фигур на панно. Нет, это не сон, фигуры напрягали мышцы, но – как если бы боролись со слепотой. Хотели открыть глаза, и почему-то не могли. Это внутреннее напряжение, усилие к зрению, какое могло бы возникнуть у вдруг обретшего разум слепого червя, вот что самое ужасное. Как будто Елене показали бессмысленность жизни, ткнули носом в очевидность, а ей нечего возразить. Художник не имел права на это, но он и не спрашивал.

Елена почувствовала неожиданную пустоту под сердцем. Почему-то вспомнился когда-то читанная книга о богатом, разнообразном Вавилоне, средоточии радости. Таком далеком от слепого копошения на росписи, таком нигде никак никогда невозможном.

К середине следующего дня Елена дисциплинированно созвонилась, и пришла по адресу.

Голостенная однушка грустила прокурена и пуста. Пластиковый мусор сгребли в угол. Жилец, совсем тихий, невнятно назвавшийся Сергеем, сидел на заляпанном табурете и молчал. Елена теряла терпение, пытаясь его разговорить.

– Вы же с чего-то начали? – Елена выставила смартфон перед собою.

– Давайте, я вас нарисую, – сказал Сергей. – Мне легче говорить, когда рисую.

Художник двинулся подобрать с пола нужные ему баночки и замызганные инструменты. Он точно обходил видимые только ему предметы, а на реальные – натыкался. Как если бы в этой комнате невидимо существовала другая, иначе спланированная, иначе обставленная, и вот, в этой второй комнате он жил. Подняв переложить на подоконник тонкий мастихин, Сергей порезал ладонь.

Зажимая рану и негигиенично пытаясь ее лизнуть, Сергей буркнул про координацию. Взявшись набрасывать рисунок прямо на стену, заговорил.

– Месяц болела голова. Я пошел на томографию, и там что-то случилось. Свет мигнул. Может, скачок напряжения случился, не знаю. Голова сразу налилась водой, руки дрожат, зрение испортилось. Я по дому ходил и все цеплял. Хлеб резал – порезался, сильно. Пошла кровь.

Художник быстро скашивал глаза, потом проводил линию и растирал ее пальцем. Наблюдая за рождением рисунка, Елена почти физически ощущала, что ее раздели догола и сейчас трогают, поворачивают, сгибают, скручивают.

– Я смотрел на кровь, и вдруг услышал барабаны. Капля натягивалась изнутри и опадала в такт. Еще звучало протяжно, как далекие дудки. Я присмотрелся и увидел в капле площадь, людей, праздник. Почувствовал радость, тесноту и жизнь. Странно, но они увидели меня тоже, и звали к себе. С этой минуты меня не покидает их притяжение. Кажется, если я найду способ, смогу туда переместиться.

– Что вы рисуете? Эти тела, объятия...

– Я рисую желание. Это легко понять, нужно только остановиться, перестать считывать готовые подсказки внутри головы. А так-то – без разницы, понимают или нет. Я хочу, мне нужно туда, а остальным – их дело.

Художник зацепил пальцем подсыхающую на ладони кровь и мазнул по рисунку. Елена поморщилась.

– Поставьте чайник, пожалуйста, – попросил Сергей, не поворачивая головы. – У меня есть кофе, если хотите. Я тоже буду.

Пощелкав зажигалкой и, наконец, прикурив, Елена вышла на кухню.

Пустая кухня выглядела тоскливо. Анодированная алюминиевая турка обсыхала на подоконнике, там же сиротились три стакана. Поставив чайник на решетку, Елена включила газ. Громыхнула табуретка в комнате. Звякнуло об пол что-то металлическое.

Надо про глаза спросить, подумала Елена, отчего они закрыты. Закрытые глаза казались ей самой большой загадкой: что это – слепота желания?

Вскипел чайник.

– Вам с сахаром? – крикнула в сторону комнаты Елена.

Ответа не последовало. Елена крикнула еще раз. В сердце закралось беспокойство: она здесь одна, а художник – странный. И молчит. Вспомнились ужастики, когда один спрятался и поджидает, а другой боится.

С туркой в руке, настороженная, готовая плеснуть напавшему горячим кофе в лицо, Елена вошла в пустую комнату.

Вначале пришла мысль, что художник куда-то вышел, но выйти из комнаты некуда. Елена бросила взгляд на окна, – закрыты. Шагов мимо кухни она не слышала, дверь не хлопала. Она проверила двери в туалет и ванную. Никого.

С туркой на отлете, Елена набрала номер Савелова.

– Приедешь? – спросила она, – он исчез.

– Кто исчез? – уточнил Савелов.

– Художник исчез, – сказала Елена, – Сикейрос твой ненормальный. Я боюсь, как бы в окно не выбросился, пока я на кухне кофе варила.

– На кухне? – далекий Савелов помолчал, потом решил: – Адрес говори!

Ожидая Савелова, она присела на табуретку перед рисунком на стене. Если бы художник вошел в Елену, расположился там и пожил бы месяц-другой, он не узнал бы ее лучше. Елена смотрела и думала, что это нельзя показать людям. Что фото этого рисунка в паблике ее конкурента уничтожит ее репутацию. Что родители перестанут с ней общаться, а друзья... Хорошо бы друзей, которые поймут. Но сначала нужно уничтожить рисунок.

Елена наклонилась к лежащему на полу острому языку мастихина. Взяла в руку. Потрогала заточенный кончик. Примерилась, с какого края начинать скоблить.

В это мгновение заверещал-заржал в тишине звонок входной двери. Елена вздрогнула, неловко развернулась от стены и мазнула краем инструмента по ладони.

Кровь потекла на пол. Елена схватилась другой рукой, вытянула язык, чтобы слизнуть кровь, и застыла в осознании повторения этого эпизода, ранее уже произошедшего с Сергеем.

Еще раз резко заверещал звонок.

Савелову Елена открыла, схватившись за ладонь, с выступившей из-под пальцев кровью.

– Нет, нет, я сама порезалась, – поспешила она, увидев глаза Савелова. – Посмотри в ванной пластырь, – сказала Елена, соображая, чем можно закрыть рисунок.

Она быстро прошла в комнату. Села на табуретку оглядеться, и отняла руку от ранки. Набухла капля. Где-то в глубине пореза ухнули барабаны, дудки затянули длинные звуки. Елена пригляделась: на поверхности алой жидкости отражался нездешний праздник – тугой и яркий. Елена вдохнула запах пряностей.

Кто-то затрубил над ухом, и мимо Елены прошел покрытый голубым шелком слон, за ним еще, еще. Хохотали смуглые погонщики, разноцветная толпа пестрила улыбками, воздух обдавал жаром. Пахло гвоздикой, розами, мускусом.

Внимание привлекла скошенная кирпичная стена. В ярком рисунке на ней Елена узнала руку Сергея и обрадовалась. Но что-то в рисунке изменилось. Она пригляделась: глаза фигур на рисунке смотрели в свет; слепое копошение исчезло.

Савелов вошел в пустую комнату.

– Я не нашел.., – машинально сказал он и растерянно огляделся. Перед стеной стояла табуретка. Выполненный в новой манере портрет Елены занимал полстены. По губам нарисованной Елены блуждала улыбка, глаза открыты.