Смерть - дело житейское

Маленький, худенький, дохленький — таким был я в пору детства. Меня сносило ветром, сдувало чихом, шатало от слабости. Еще я был ярко — рыжим и трусом, каких свет не видывал. У меня были глисты, и я их боялся. Я боялся, что они сгрызут меня изнутри.

- Это все твоя мамаша виновата, - обращаясь к отцу, гневно восклицала мама и судорожно гладила меня по огненной голове.

- Ну что ты, Мила, - привычно ежился папа. Он старался ей не противоречить.

Они отбывали в очередную командировку. Командировки длились полгода и назывались «экспедициями». Мои родители были геологами и искали для нашей Родины полезные камушки - ископаемые. Мне они часто привозили в подарок осколки своих веселых и трудных будней в виде друзы горного хрусталя, радостного и сияющего, загадочной и таинственной яшмы или сверкающего волшебными искорками медного колчедана. Мои папа и мама «вершили будущее страны».

А мы с бабушкой оставались дома и занимались привычными домашними делами. Бабушка готовила — я ел, бабушка стирала — я носил, бабушка читала — я слушал, бабушка рассказывала — я спрашивал. И нам было совсем неплохо. Мы гордились папой и мамой и хвастались их достижениями.

У нас достижений было совсем немного. Прибывали родители, и мама с удивлением разбирала мои первые слова.

- Коля, послушай, наш Мишик разговаривает!

И они умилялись моим невнятным лепетаниям.

По прошествии некоторого времени родные узнавали, что я выучил буквы и складываю их в слова.

- Для трех с половиной лет это удивительно! - восхищались мама и папа и отбывали в очередную экспедицию.

Маму с бабушкой немного примирило триумфальное изгнание противных глистов. Я стал округляться, шагать твердо и говорить уверенным дискантом. У меня начала прорезываться храбрость: я уже не просил бабушку оставлять включенным ночник, смело отвечал незнакомым людям и даже стукнул соседского Кешку — ябеду. Я начинал взрослеть.

Однако в этой стремительно развивающейся храбрости существовала одна существенная прореха: я боялся похорон.

Дело в том, что у бабушки была необъяснимая тяга к посещению всех похорон в районе. Кругом стояли набитые народом хрущевки, и смерти случались довольно часто. А так как я был «несадовским», а дома оставлять одного бабушка меня не хотела, приходилось мне тащиться с ней, потея всем телом от ужаса, обмирая и холодея на этих невеселых мероприятиях.

Начиналось все с первых завываний труб маленьких летучих оркестриков, исполнявших печально известный марш. Мне казалось, что музыка сжимает аккордами воздух вокруг, ляпая из него чудовищные кирпичи, замуровывая меня как героев страшных сказок. Я пытался дышать, судорожно хватаясь за терпеливую бабушку, и старался успокоиться. Но не тут то было! Горюющие родственники и друзья покойных ввергали меня в ступор нестандартным для обычной жизни поведением: голосили, падали в обморок и смотрели застывшими глазами мимо окружающего их мира. Покойники также вносили свою лепту в создание моей очумелости: лежали, коченея, в своих уродливых ящиках, обитых дешевой красной тканью, желтея или синея тем, что когда - то называлось лицом.

Все это безобразие ужасало меня полным несоответствием остальным жизненным событиям: походам с бабушкой на рынок или в кино, мирным поеданиям нелюбимой манной каши и даже голым танцам пьяницы — соседа. Во всем этом был смысл: мы покупали вкусные продукты, чтобы их съесть, есть приходилось, чтобы были силы, а сосед резвился, чтобы выразить свою первобытную радость. И только похороны казались мне ненужными и бессмысленными.

- Для чего похороны? - спрашивал я у бабушки, ежась от странной и непривычной неловкости.

- Чтобы попрощаться.

- С кем попрощаться?

- С покойным.

- А он разве слышит?

- Нет.

Ну и скажите, где смысл? Вот мы прощались с папой и мамой на шумном и веселом вокзале, где все люди обязательно что - то делали: провожающие куксились, горевали или откровенно ревели как я, а отъезжающие нарочито громко хохотали, судорожно растягивали рты в неестественных улыбках или просто смотрели из окон вагона, сдерживая слезы.

И на похоронах, казалось мне, основным была НЕОБРАТИМОСТЬ. Из вагона можно выскочить или, наоборот, запрыгнуть к любимой в поезд, набирающий ход; через много - много лет вернуться на знакомый перрон. Покойник, раскачиваясь в своем жутком корабле, уплывал навсегда, не слыша прощального «прости», не видя горестных гримас на родных лицах, не ощущая неестественности своей позы.

Также меня занимал вопрос статуса покойного.

- Бабушка, а покойник кто?

- Как кто, человек.

- Нет, бабушка, он не человек, ты что, сама не видишь? Он - кукла резиновая, большая и противная.

- Не говори так про покойника, нехорошо это, грех.

- А почему?

- Просто нехорошо и все.

Чем больше было ответов, тем больше вопросов. Чувствовал и ощущал я очень остро, но выразить и осознать еще не умел, может быть, именно это и пугало больше всего. Особенно меня поразили проводы хорошо известного мне человека — нашего дворника. При жизни это был маленький щупленький мужичок с испитым желтым лицом, бабушка называла его «курячий жеребчик». Он вел беспокойную разбитную жизнь, а умер от «водянки». В огромном гробу лежало нечто чудовищное, больше похожее на раздутую жабу, чем на живчика дядю Леху.

- Бабушка, а это кто?

- Как кто, Мишенька? Это дядя Леша, отмучился сердешный.

- Нет, дядя Леха совсем другой, а это жаба толстая.

Я произнес эти слова довольно громко, и бабушка позорно бежала с места событий, увлекая меня за собой.

Похоронные переживания действовали на меня не лучшим образом: я вновь похудел и стал вскрикивать по ночам. Мне грезились кошмарные раздутые жабы, выпихивавшие людей из гробов и занимающие их места.

Бледное мое состояние было замечено родителями, прибывшими на очередную побывку.

Когда же обнаружилась причина некоторой сумеречности моего образа, разразился дикий скандал, причем мама забыла про свою «кандидатскую степень» и назвала бабушку «дурой».

Ритуальные походы прекратились, я начал потихоньку оживать, а нагрянувшие школьные годы отодвинули нехорошие воспоминания, не стерев их совсем.

Но оказалось, что смертная тема не хочет оставлять меня в покое. В классе я подружился с невероятно прекрасной и удивительной девочкой Катей, обладательницей самого курносого носа в школе, казавшегося мне очень симпатичным, и мы стали «тили -тили тесто, жених и невеста». Я исправно носил ее портфель, млел от счастья, поедая в ее компании мороженое и мужественно дрался с пацанами, защищая «честь прекрасной дамы». Я становился бойким и дерзким мальчишкой, смело идущим по жизни.

Катя очень любила свою старшую сестру Таню. Той было семнадцать, у нее были невероятно голубые глаза и настоящие белокурые волосы. Эти волосы сразили меня наповал, и я, несмотря на свою преданность Кате, стал верным поклонником ее красивой сестры. Как - то раз втроем мы пошли на крутой берег реки и там Таня, закутанная волосами как живым шарфом, пела песню:

- Чайки за кормой верны кораблю,

- А ветрам — облака.

- Трудно первый раз сказать : «Я люблю»

- Так любовь нелегка.

Голос Тани, негромкий и чистый, трепетал на свежем ветру, вольно летел через широкую реку к синим сопкам, и вся она была устремлена в ту загадочную синеву, отсвет которой прятался в ее больших глазах. Велико и необычно обаяние человека, искренне отдающегося песне. Я понял, что люблю и Катю, и Таню, и мне стало жутко и радостно.

Таня погибла в начале осени. Первокурсников пединститута, этих семнадцатилетних детей, по железному правилу тех лет отправили в колхоз на уборку пшеницы. Таню засыпало в бункере зерном, смерть ее была ужасна. Никто не знал в точности, как это случилось, предполагали, что она оступилась, упала в бункер, а подъехавший грузовик вывалил тонны отборного зерна внутрь, навсегда похоронив светлые мечты и надежды.

На похоронах мать Тани и Кати держалась очень прямо и тихо шла за гробом, высоко загребая ногами раскаленный от рыданий воздух. Отец был плох, он терял сознание, ему кололи уколы, и он еле передвигался, повисая на руках сопровождающих. Катя размазывала слезы по лицу и всхлипывала, не переставая. Народу было много — молодость должна жить, а не лежать в страшных ящиках, и чувство солидарности в этом выводило людей на улицу.

Таня лежала страшная, распухшая и синяя, и только ее белокурые волосы, искусно и бережно убранные, напоминали о той, кем она была.

Никогда еще мне не было так жутко, никогда еще я не испытывал этого мерзкого противоречия ненужности и бессмысленности происходящего, никогда еще я так остро не ощущал отсутствие главного виновника ритуала. То, что цепенело в гробу, никак не соотносилось с живым образом милой девушки, которая, мне казалось, так и осталась навсегда на крутом берегу, на вольном воздухе, и песня ее не исчезла вместе с ней.

- Бабушка, почему люди умирают? - спросил я вечером, еще испытывая непроходящую внутреннюю дрожь и озноб потери.

- Люди умирают потому что рождаются, Мишенька, - тихо плача, ответила бабушка. Она тоже жалела красавицу — певунью. Но жалко ей было и меня.

- Значит, чтобы не умереть, нужно не родиться?

- Значит так, мой миленький.

- И мы тоже умрем? И ты, и мама, и папа?

- Да, дорогой.

- И наша Мурка?

- И она.

- И...я?

Бабушка только покивала в ответ.

Мир рухнул. Он был конечен. Страшная трагедия всего живого потрясла меня и выбила из колеи на долгие месяцы. Мне так хотелось жить, смеяться, баловаться, драться, кататься на велике и лазить по обрыву, но отрава мысли о конечности, а, значит, бессмысленности всего потрясала и, казалось, унижала меня. Каждый человек, рано или поздно, переживает это чувство, и переживает сам, в себе, и в этом таится страшное его одиночество.

Но детство есть детство. И постепенно, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем жуть пережитого стиралась, блекла и отходила на задний план. Учеба, экзамены, проказы, драки, новые книги и яркие картины бушующей вокруг и внутри меня жизни увлекали и заставляли забывать о неминуемом. Да и может ли человек, ребенок или даже взрослый, постичь все величие Жизни и Смерти в их непрерывно вальсирующем дуэте? Вряд ли, постичь невозможно — можно примириться. Примирился и я, утешая себя мыслью, что все это будет где — то, когда — то, там, в туманной дали.

Однако я сознавал возможную близость смерти родных. По вечерам, прежде чем заснуть, я «репетировал» трагические события, проживая в воображении похороны любимой бабушки и утрату мамы и папы. Поначалу даже сама мысль о таком казалось невозможной и кощунственной, но, постепенно, я привык мысленно видеть бабушку лежащей непривычно спокойно, сложив усталые руки на груди, а маму — засыпанную горой венков и желтых цветов. И если первое время я сотрясался в рыданиях от этих картин и полночи не мог уснуть, то потом свыкся и постепенно понял, что готов пережить горе потери.

Время шло, я поступил в политехнический, занимался каратэ и подтягивал английский. Как - то бабушка, которая жила теперь на старой квартире одна, и которую я изредка навещал, попросила меня вместе с ней навестить соседку тетю Клаву.

- Пойдем, Мишенька, навестим больного человека, ей будет приятно.

- А что с ней, бабушка, случилось? Она же всегда такая бойкая и веселая — и вдруг больна.

- Рак, внучек, не спрашивает, какой ты, веселый или грустный. Клава молодец, хорохорится, да уж недолго ей осталось. Как операцию на груди сделали, так мужу и объявили — все.

Эта новость неприятно поразила меня : тете Клаве было чуть больше сорока, и у нее было двое мальчишек — обалдуев и верный хороший муж. Меньше всего можно было ожидать плохих известий из этой веселой и крепкой семьи. Мое непомерно развитое воображение услужливо развернуло страшные картины угасания: мрак, темнота, скорбная тишина и мерзкие запахи лекарств.

Солнце хулиганило, путаясь в легких занавесках, в открытые окна вплескивался крик играющих во дворе ребятишек, а мы сидели около кровати тети Клавы и пили «чай со слоном», чрезвычайно ценимый в те времена.

- Антонина Семеновна, Миша, берите печенье, это мой Василий Алексеевич испек, - угощала нас тетя Клава.

- Спасибо, Клавочка, и тебе, Вася, спасибо, - благодарила бабушка, - очень вкусно. Тесто сам делал?

- А как же, все сам, все сам, - довольно улыбаясь, хвалила мужа Клава. - Что ж делать, надо все освоить моим мужичкам, чтоб без меня не пропали.

Бабушка спокойно попивала чаек, нахваливала печенье, поддакивала тете Клаве.

Я не мог ничего с собой поделать. Настроившись на скорбь и уныние, я не мог перестроиться. Чай не пился, печенье не поедалось.

- Что, Мишенька, не по себе? - вдруг спросила меня тетя Клава. Она полулежала на ослепительно белой постели, до невероятности исхудавшая, с изможденным желтым лицом. - Не думай о плохом, пришел мой черед, рановато, но судьба такая. Все умрем, дело житейское.

И, обращаясь к бабушке, она попросила:

- Антонина Семеновна, гляньте, я кофточку себе в гроб связала, как Вам?

- Хорошая кофточка, Клава, симпатичная, - деловито ответила бабушка. - Только что ж ты ее с коротким рукавом сделала? В гробу с коротким не положено.

- Так ведь лето, жарко.., - ответила тетя Клава и осеклась.

Я ушел. Не смог. Кофточка меня доконала.

Тетя Клава лежала в гробу тихая и светлая. Море цветов засыпало ее измученное лицо, а острые локти и неестественно худые запястья прятались в тончайших узорах рукотворного свидетельства ушедшего мастерства.

С тех пор прошло много лет. Хилый чувствительный мальчик с пылающим костром на голове, каким был я в далекой дали, остался там навсегда. Я воевал в Афгане и вернулся, я пережил две Чеченские и остался на этом свете. Много раз, когда Жизнь на секунду отворачивалась от меня, ко мне подходила Смерть, близко, поглаживая костлявой ладонью по моему возмужавшему лицу. Но Жизнь вновь обращала ко мне свое невеселое лицо и я полз, и я вставал, и я шагал опять навстречу радости и страданиям.

Я знаю твердо: для человека существует только жизнь. Есть она — есть человек. Страх смерти — это тоже жизнь. Боязнь бездны — это тоже жизнь. Ужас вечной разлуки способен чувствовать только живой. А когда есть смерть — человека уже нет. А что дальше? Знает Бог.

И я прекрасно усвоил, что смерть — дело житейское. Она требует от окружающих отдачи, сил, времени и денег. И, в отсутствии главного героя, ритуал должен быть соблюден. А я всегда помогу, я рядом. Работа у меня теперь такая.

Потому что я — директор кладбища.