Перо ангела

Май из последних сил имитировал ощущение весны. Вялое солнце проглядывало сквозь муть облаков неохотно, брезгливо — ни слепящего сияния, ни надежды на тепло, мразно и одновременно душно.

После падения метеоритов климат так и не пришел в норму, времена года скомкались, слиплись в беспросветное межсезонье. Только по календарю было ясно, что теперь на дворе: слякотная зима, унылая, затяжная весна, отвратительно-сопливое лето или депрессивная осень. В любое время можно было получить порцию дождя со снегом или скупого тепла, удовольствия от которого, как от не прогретого пайка.

На краю двора старая липа, покрытая лишайником, вопреки всему пыталась обзавестись зеленью. Ветви покрыли мятые, скукоженные листочки, словно новорожденные вырожденцы — уродливые, но жизнеспособные. Липа горестно скрипела, сокрушалась над своим хилым «потомством». Под ней вокруг деревянного ящика сидели на корточках мальчишки, резались в подкидного на щелбаны. Время от времени пыркали друг друга, крыли матом, визгливо вскрикивая, но в основном молча сопели. Проигравший потер набитый лоб, кряхтя, размял ноги, и, от нечего делать, поплелся к кособоким качелям.

Там сидела девчушка лет двенадцати, худющая и нескладная. Дурнушкой ее, большеротую, остроносую, назвать не позволяли глаза — огромные, казалось, в половину болезненно-бледного лица, голубые, как клочки неба в редких облачных просветах. Но отрешенное выражение выдавало психическое расстройство. Смотрела она вверх и чуть в сторону, словно общалась с кем-то, видимым только ей одной. Подошедшего мальчишку не замечала вовсе.

— И повелел Бог своему Ангелу покарать род человеческий, в грехах погрязший.

Голос у девочки был неприятный — скрипучий, с хрипотцой, абсолютно лишенный интонаций. Если бы дверь сарая могла говорить, было бы и то больше чувства.

— Пацаны, приколись, Глазастую опять накрыло!

Мальчишки побросали надоевшие карты и потрусили к качелям. Остановившись неподалеку, перемигивались в предвкушении потехи.

— …Терзать тела голодом и жаждой, скверной и болезнями, а души — страхом и отчаянием. Чтобы призывали смерть, как избавление от мук, и не получали ее.

И молил Ангел избавить его от воли Божьей;

и разгневался Бог, и отринул от себя, нарекая его Аввадоном, ангелом возмездия;

и обратились перья крыльев ангельских стальными клинками, и иссекли спину его, и плечи его;

и низвергся Ангел с небес на землю, и обрушился на него Гнев Господен, и вогнал по пояс в землю, и обратил каменной глыбой, и выжег все на много миль вокруг. Возникла Пустошь…

Юродивая тряхнула головой, словно сбрасывая что-то запутавшееся в жидких волосах, вытаращилась на мальчишек, только что заметив их присутствие, и продолжила вполне обычным девичьим голоском.

— Теперь Ангел на небо вернуться хочет, силы копит, а как накопит, над землей взлетает, только Гнев Господен его назад тянет.

— Брешешь ты все! Не может камень взлететь. Из-за гравитации.

— Камень не может, а Ангел может.

— Никакой это не ангел и не гнев, просто так метеориты называются.

— Дедуля сам видел: камень Ангелом обращается и воспаряет. А другой, что на земле, его к себе тянет, аж перья сыплются. А как без перьев-то? Далеко не улетишь.

— Дед твой — пустынник, — перебил пацан, — пустынники все чокнутые. А ты — дура!

— А у меня перышко есть.

Девочка, ничуть не смущаясь, оттянула ворот платья и достала из-за пазухи тряпичный сверток. Хихикающие пацаны смолкли, когда из вороха тряпья показался клинок. Одного взгляда было достаточно даже детям, чтобы понять — вещица дорогого стоит.

— Дай-ка! — тот, что дразнился, бесцеремонно выхватил у девочки нож.

— Только верни потом.

— Ага, после дождичка.

Он пятился, хохоча, одновременно жестами звал приятелей смыться вместе с ним.

— Дура ты, чокнутая, и мамаша твоя… — он грязно выругался. — И сама ты скоро на панели окажешься, вот там и расскажешь про ангелов, пока рот свободен.

Девочка не сразу поняла, что ее обманули и глумятся. Какое-то время продолжала тихонько раскачиваться, лишь часто моргала своими глазищами в обрамлении длинных ресниц. Потом спрыгнула, бросилась вдогонку, но запуталась в длинном подоле платья, явно со взрослого плеча, и рухнула, разбивая колени. Мальчишки с гоготом скрылись за углом.

Повздорив из-за ножа, получив друг от друга пару ссадин и фингал, они разбрелись кто куда. Нож остался у наглеца, забравшего его у юродивой. Часом позже его отнял уличный бродяга. Мужик попросту оказался сильнее ребенка, отвесил пару оплеух, вывернул руку и завладел понравившейся вещицей. Ревущий пацаненок вывернулся и умудрился укусить обидчика. Со злости, тот, пожалуй, забил бы ребенка до смерти, но был вспугнут школьным учителем, видимо, посланным богом в эти трущобы и оказавшимся в нужное время в нужном месте, чтобы спасти еще одну никчемную жизнь.

***

Октябрь Ленц любил, в октябре у него был день рождения. Он понятия не имел, какого числа, но с наступлением десятого месяца на душе становилось чуточку менее гадко. Наверное, день рождения был у него именно сегодня, потому что никогда еще не выпадал такой шикарный фарт! Ленц — карманник везучий, но тут и по его понятиям вышла редкая пруха: бочком задел доходягу, и куш сам перекочевал в руки. Сразу и не поглядел, что удалось урвать, а на хазе достал, так и ахнул, выдохнуть не мог.

Лошара тот, одноглазый, поди, сам не знал, чем владел, раз в ломбард поперся. Сколько бы ему дали? Полсотни? Смешно. Такие ножи сами по себе дорогого стоят — у тех, кто в теме, дамаск всегда в цене, а этот еще, видать, в Пустоши полежал, наверняка, неподалеку с Гневом Господним или возле Падшего Ангела, может, в аккурат по середине, между этими глыбами. Вон как сталь изнутри выкрутило. Узор по клинку — с ума сойти можно! Ковкой так слои не вытянуть, тут особая сила нужна. Страшно подумать, что ж там тогда с человеком делается.

Нет, Ленц в Пустошь ни ногой, не хватало еще калечиться, облучение хватать, или что там от метеоритов этих, черт его знает. Никакими деньгами потом здоровье не вернешь. Хоть за штуковины оттуда бабла хорошо отваливают, на всю жизнь себя обеспечить можно, да только долгожителей среди пустынников не наблюдается. Мрут, как мухи, или с Пустоши своей не воротятся, а там, поди узнай, что с ними стало. Хоть и фартовый он, там, говорят, это сильно на руку, да по себе знает, удача — продажная девка, на нее надежды — ноль.

А ему и здесь свезло, так свезло. Собирался «пощипать» баб да мальцов, что сдают грибы-видуны за пару монет, а ходка повернулась таким барышом, что теперь хоть собственный приемник открывай. Только б покупателя найти. К барыгам с такой вещью не пойдешь, тут совсем к другим людям дорожку нужно искать. Кто бы свел?

Ну, на это время надо, а сейчас он просто чертовски доволен собой, давно не испытывал подобного. Легкое головокружение, определенное им для себя как «крыша едет», плавно перетекало в волны тепла и невесомости, пробегающие по телу. Приятно замирало внизу живота, и Ленцу показалось, что хочется бабу, вот до невозможности. Как обычно снял Римму, но как-то сегодня она не заводила. На удивление, это вовсе не стало обломом. Повозившись немного, он оттолкнул ее и с гораздо большим удовольствием занялся «покупкой».

Немного напуганная, что дела пошли криво, Римма курила в форточку. Ежилась от потока воздуха с улицы, куталась в простыню, искоса поглядывала, как постоянный клиент, полулежа на смятой постели, играется с ножом.

Это нервировало. Ленц никогда не был таким. Угрюмым? Да. Озлобленным? Очень часто. Но таким, как сейчас…

Дочь пустынника, Римма получила от Пустоши свою отметину. Папаша ее, по слухам, оттуда не вылазил, и когда только успевал детьми обзаводиться. Двое-то до крестин не дожили. Оно и к лучшему, жизнь, как говорится, не пикник. Тут руки-ноги на месте, голова, пусть не шибко, да работает, и то не сладко. А если у тебя с единоутробным братом три ноги на двоих и те общие. Ну да Бог дал — Бог взял. А Римма вон какая ладная вышла, не в папашу явно. Тот смолоду страшней сарая был, плюгавый, плешивый весь, а Пустошь так вообще никого не красит. Да и маманя, моль бледная — волосешки белесые, реденькие, глазенки будто зареванные вечно, а Римма — красавица. Медные локоны, густые по всей длине до самых колен, так, что и одежду скинет, весь срам прикрыт, словно шелком. У кого волосы роскошные обычно на лицо страшные — рябые, косые, с заячьей губой. Скупа природа: в одном месте наградит, в другом обязательно отнимет, но Римма и на личико хорошенькая. Одни глаза чего стоят, как топазы, а тело… Говорят, мамаша за нее, тринадцатилетнюю, пайка на полгода получила. Да только не впрок ей пошло — нажралась сивухи, да сдохла и закусить, как следует, не успела. А папаша с Пустоши так и не вернулся. Он бы Римму продать не дал, любил девчонку, хоть и болтали, что она не от него, да от кого же еще, как не от папаши-пустынника, у нее эта эмпатия проклятущая. Только прикоснется к человеку, все руками считывает, будто мысли в чужой голове перебирает, да еще самые потаенные, такое отыщет, в чем сам себе признаться не решишься, а для нее вся изнанка, как на ладони. Да к чему ей это, грязь человеческая? Вот и обслуживала клиентов только в шелковых перчатках, не хотела мараться. Некоторых это даже заводило. Фетиш — такая штука.

Снимала их только с Ленцем. Он был тем самым, особым, с которым и без денег даже можно, если б не сутенер. Но сегодня, едва разглядев клиента через мутное стекло немытого окна, Римма сразу решила, что останется в них. Он не жался в тень, не сутулился, как всегда, выставив голову вперед, словно у него на закорках черт сидел. Засунув руки в карманы, Ленц трусил, легко и непринужденно, вилял из стороны в сторону короткими перебежками, гоняя ногами пустую банку от энергетика. Не надо быть эмпатом, чтобы понять: его просто распирало от довольства, и перенимать это Римма не собиралась. Еще не хватало! В таком дерьме можно выжить, только стиснув зубы. Расслабишься, и жизнь отвозит тебя мордахой о стену так, что мало не покажется. Хочешь дотянуть до утра, зажмись и нечего мечтать о лучшей доле. А Ленц, судя по дурацкой улыбке, которая портила его вполне сносную физиономию, явно губу раскатил. Вот и сейчас, как дите малое с игрушкой возится, рожа довольная, аж противно.

Римма раздавила окурок, резко захлопнула форточку.

— Ты ж карманник, зачем тебе нож?

Ленц усмехнулся, подкинул «игрушку». Нож крутанулся в воздухе и послушно вернулся в руку. Парень повторил трюк.

— На гоп-стоп собрался?

— Дура ты. Какой с ним гоп-стоп?

— А что не так?

— А вот иди сюда.

Теперь он улыбался именно ей, чтоб ему провалиться! Не глумливо, не предвкушая, что сейчас прогнет ее и засадит. Слегка щуря холодные, глубоко посаженные глаза, мерзавец глядел, будто перед ним не полуголая шлюха, а близкий человек, с которым охота просто поделиться радостью.

Римма сжала кулаки так, что ногти даже через перчатки врезались в ладони. Боль отрезвила, ослабила натянутую внутри струну. Попыталась улыбнуться в ответ, вышло криво. Намеренно пошло виляя бедрами, подошла к кровати, скользнула под бок, опустила голову на жилистое плечо. Медные локоны рассыпались по татуированной груди, Ленц зажмурился от удовольствия, обнял, прижал к себе гибкое тело.

— На, погляди!

Римме не хотелось смотреть, взглянула вскользь и не смогла оторваться. Нож вправду был бесподобный. Узор по клинку затягивал: словно на пере райской птицы от стержня расходились переливчатые радужные бородки. Клинок и по форме напоминал перо, ровное с режущей части и словно слегка растрепанное из-за зубцов на обухе.

— Нравится?

Римма кивнула:

— Будто перышко!

— «Перышко», — передразнил Ленц, посмеиваясь.— Дуреха ты!

— Сам погляди: перо, только не птичье, у птиц не такие. Это из крыла ангела.

Ленц прыснул со смеху.

— Ага, хорош ангел.

— Ангелы тоже разные бывают. Бывают даже ангелы смерти.

— Не болтай глупости, — он крепче прижал ее к себе.

— Сталь куют, знаешь как? Знаешь или нет?

Римма помотала головой.

— Как тесто слоеное. Это-то знаешь?

— Да, бабка делала. Раскатываешь, потом сворачиваешь и опять.

— Ну вот, умница, сообразила. Со сталью так же. Слоями кладут. Когда меня последний раз «закрывали», со мной кузнец сидел, бабу свою порезал, вот он мне тогда много чего рассказал. Сталь, она разная, есть крепкая, но хрупкая, а есть мягкая да гибкая. Прямо как ты у меня, такая прогнется, да не переломится. Вот совместят их вместе, друг на друга несколько пластов, а потом еще сгибают и проковывают. Так много раз.

Римма чувствовала, как Ленцу хочется говорить об этом. За все время их знакомства он не сказал ей столько слов подряд. Римма мало понимала из объяснений, но она готова была часами слушать про эту сталь, про слои, про ковку, лишь бы он продолжал говорить. Как только он замолкал, она задавала вопросы:

— А рисунки всегда такие?

— Не… Разные. Когда в слоях отверстия пробивают, выходит «Малая роза». Круги такие, один в другом, еще «Птичьим глазом» зовут, словно стая птиц с клинка на тебя глазеет. Но то штамповка, даже в карты выиграть можно. Сложнее, когда пики такие, как зубцы. Это при нарезке полотна бывает. «Волчий зуб» называется. А это, ты правильно сказала, на перо похоже. Силой слои вытянуты, разведены да закручены. А теперь смотри!

Указательным пальцем Ленц аккуратно провел по лезвию. Римма сначала подумала, что у нее начались галлюцинации: рисунок на клинке пришел в движение, слои зашевелились, потекли. Клинок, словно засветился изнутри, пошли цветные переливы: от рубинового, через сапфировый к изумрудному и обратно, будто всполохи в небе над Пустошью. Римма таращилась, не моргая, даже глаза заслезились. Ленц усмехнулся:

— Подарок Пустоши.

Римма округлила глаза:

— У пустынника?..

— Да с чего б? Я ж не гнида какая у пустынника дербанить. Так, дохлик какой-то одноглазый. Башка перевязана, трясется весь. Наверное, от боли. Походу, глаза совсем недавно лишился, кровища еще через повязку сочилась.

Римма поморщилась, сжалась.

— Да не жмись, не у тебя болит, — Ленц нежно поцеловал женщину в висок. — И вообще, раз сил хватает за баблом стоять, значит, не так уж и больно. До свадьбы заживет.

Ленц рассмеялся собственной приговорке.

— До нашей свадьбы, — подмигнул он Римме.

На миг ей показалось, что нож воткнулся в низ живота. Она рванулась из постели, оттолкнула руку ничего не понимающего Ленца, случайно задела лезвие. Боль пришла не сразу, сначала перчатка окрасилась красным.

— Сдурела?! — взревел Ленц.

Римма взвыла, сорвала перчатку, сунула порезанный палец в рот, зажала зубами, глотая соленую кровь. Брызнули слезы.

— Покажи! — Ленц потянулся к девушке, но та отшатнулась, как ужаленная.

— Убирайся! — процедила сквозь зубы.

— Да ты что? Ты ж сама…

— Я?! Да ты свихнулся с ножиком своим. Ты за тело мое платил, вот и… — от гнева она теряла слова. — А в душу не смей. Понял?!

Она заметалась по комнате, зажимая порез.

— Свадьба… Думаешь, я идиотка? Пошел отсюда!

Она сгребла его одежду и швырнула на кровать.

— Курва!

В психе Ленц не с первого раза попал в штанину. Матерясь, пнул стул, стал натягивать свитер.

— Да пошла ты!

— Сам пошел. Еще раз явишься, скажу Питбулю, чтоб ноги тебе переломал.

Ленц рванулся с места, в попытке ухватить ее, но Римма ловко увернулась, забилась в угол, сжалась в комок, пряча голову от удара. Торчали локти и колени, остальное скрыли волны волос.

Ленца трясло.

— Нож продам, бордель выкуплю, а ты у меня с панели не слезешь, пока не сдохнешь.

Хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась, он еще пару раз наподдал по ней ногой. Покрыв матом чокнутую стерву, ее мать, гребанного папашу, перепуганную соседку-потаскуху, высунувшуюся посмотреть, кто бушует в коридоре, еще раз пнул дверь и выскочил вон.

Подставив лицо ледяному ветру вперемешку со снежным крошевом, Ленц понемногу приходил в себя. Поднял глаза на окно комнаты, где только что был и счастлив, и ранен: стекло измазано кровью.

— Дура! — проорал Ленц наверх. — Дура и сука!

Из окна первого этажа показалась хмурая рожа сутенера, погрозил увесистый кулак. Ленц ответным жестом согнул правую руку, тоже зажав кулак, левой с размаху ударил по сгибу в локте. Питбуль красноречиво провел оттопыренным большим пальцем по горлу. «Поговорили». Ленц плюнул под ноги и зашагал прочь.

У приемника толпились тетки, жались к обшарпанной стене, пытаясь укрыться от ветра, но он хлестал худые, высохшие тела через латаные обноски. Свалявшиеся пуховики не преграда для стужи. Женщины напоминали кучу осенних листьев, такие же помятые, вялые, иссохшие, а ведь многим было едва за тридцать. Пустошь сосет человека, даже если ходить только по краю. Видуны росли и на краю, в глубину мельчали. Но именно мелкие давали самые забористые глюки, и платили за мелочь по-крупному, а за переростки — так, едва на чекушку хватит.

В очереди мыли кости толстосумам, которые отваливали бешеные деньги за грибные споры, а им, бабам, кто здоровья на этом деле лишился, доставались гроши, костерили кровопийцу-приемщика, жалели пустынников. Мужики туда самые пропащие шли, кому на этом свете больше держаться не за что. Пустошь к камням не каждого пускала. Бывает, захочет человек пустынником стать, а нет: до камней всего-то ничего остается, а не дойти: сколько ни шагай, а будто на месте топчешься, или вовсе в стену невидимую упрешься. Тогда вертайся назад, а будешь напирать, так откинет, может и дух вышибить. А порой отправится туда какой-нибудь, смотреть без слез нельзя, в чем только душа держится, и до самых камней дойдет, да еще с наваром вернется. Понатащит всякого: книжки странные, текст в них меняется, как не откроешь, все новое, и вроде написано складно, а понять не может никто; бутылки — воду нальешь, а вино выливается, только пить его не надо бы, не протрезветь потом никогда; фонарики еще, посветишь на человека, и кости видно, как на рентгеновском снимке.

Да много оттуда барахла, что про это говорить. Там же раньше люди жили. Огонь все выжег, а нет-нет, да и найдется какая-нибудь уцелевшая вещица, только измененная. Черт его знает почему? Потому как неисповедимы пути Господни!

Вещи сразу изымаются, за сокрытие и хранение пожизненное дают. Да и ни к чему это барахло, это оно ученым надобно, а простым людям зачем? Ну вот та же кастрюля, сколько в ней воду не нагревай, она температуру не меняет. И какой прок?

Из дверей показалась кособокая тетка уже с пустой корзиной.

— Ну как, не обвесил?

— Кто ж знает, — буркнула горбунья, не останавливаясь.

— Сколько дал?

— Сколько дал — все мое. Свое посчитаешь.

— У-у, стервь, чтоб тебе…

— Да пошли вы… Смотри, куда прешь, упырок! Чуть с ног не сшиб!

Ленц пробурчал извинения, быстрым шагом скрылся в подворотне.

— Ой! А-а! Да что ж это?! — тетка трясла и выворачивала сумку. — Бабоньки, деньги пропали. Этот гад меня обнес!

В толпе гудели, ахали, но все больше бурчали злобно:

— Так тебе и надо! Будешь знать, как людям хамить.

Заскочив в подворотню, вор прижался к стене, прислушался, будет ли погоня. Но никто не собирался бежать вдогонку. Бабы — народ пугливый и осторожный. Рисковать не будут. Кому охота за мелочь получить кастетом в челюсть или перо под ребро? А ему-то на кой эти гроши? Сам не понял, зачем стырил. По привычке. Один черт, все бабы — суки, поделом и этой.

Снова накатило. Забурлило внутри. Подперло под ложечку. Душило. В ушах обрывки фраз, перед глазами медные волосы скользят, обнажая острые плечи, открывая хрупкие ключицы. И как дальше жить? От каждой «покупки», с каждой ходки он откладывал «на потом», на другую жизнь, с Риммой. А теперь что же? Без нее… Хотелось выть, царапать руками кирпичную стену. Так тошно и паскудно на душе было, пожалуй, только когда отчим вышвырнул его на улицу: у него снова никого нет.

Зато есть нож. Остро захотелось ощутить вес, идеальный баланс, гладкость и теплоту грабовой рукоятки, потрясающе удобной, словно созданной только под его ладонь, узкую с тонкими, длинными пальцами, почувствовать выступ ограничителя… Ударить ножом, чтобы клинок мягко вошёл в плоть до упора, фалангой ощутить этот предел. Горячий поток согреет замёрзшие пальцы, смочит сухую, растрескавшуюся кожу. Провернуть лезвие внутри трепещущего от боли тела.

Риммы? Нет! Он ненавидел ее, но никогда не сделал бы ей больно. Хотелось воткнуть нож в ту горбатую бабу, которую он обнёс несколько минут назад, в жалкую, вонючую пьянчужку.

Он так ясно представил себе, как бьет ножом в ее дряблый, обвисший живот, бьет снова и снова, что у него стали сокращаться мышцы, рука бесконтрольно делала порывистые рывки. Заметив это, он испугался и сунул ее в карман. Рукоятка ножа сама скользнула в ладонь, как Римма под бок. Нож просился наружу. Ленц вынул его, залюбовался текучим узором, линии пришли в движение — рука мелко дрожала.

Ленц заволновался, что не удержит нож, тот упадёт в грязную жижу под ногами. Этого допустить нельзя. Он попытался убрать его, но рука не слушалась. Пальцы вовсе не собирались выпускать «игрушку», сжимались сильнее. Костяшки побелели. Вдруг рука сама собой взметнулась и резко рванулась вниз, клинок рассек воздух отточенным ударом. Следом, что-то упало под ноги. Ленц ругнулся, испугавшись, что все-таки выронил нож.

Но он зря беспокоился. Под ногами валялось нечто другое, совершенно нелепое, невозможное, странное. В грязи растекались ручейки красного. А следом пришла боль. Такая, что из разинутого, перекошенного страданием рта вырывался не крик, а только сип и тонюсенькое поскуливание.

Мальчишки, неподалеку играющие в пристенок, в испуге отбежали в сторону. Из-за угла дома они наблюдали, как чокнутый мужик прижимает к себе окровавленную культю, качает ее словно младенца, подвывает свою ужасную колыбельную.

— Видел? Руку себе отсек!

— Видел, не слепой. Валим!

Сколько времени Ленц провёл в бреду, он сказать не мог. Когда пьяная муть спадала, возвращалась боль, жгла, словно культю прижали к топке. Когда водка закончилась, еле дополз до кривой Габи, вымолил самогону в долг. Сивуха помогала хуже, но все же давала забыться. Заглядывал вертлявый кент, толкал герыч. Ленц нашел силы дать ему пинка.

Он хотел жить. Пусть даже одноруким калекой, жить хотелось отчаянно. Как? Для чего? С кем? Не думалось. Просто жить: вдыхать смог города, есть паек, пить отдающую ржавчиной воду, брести по грязи улиц невесть куда и чувствовать, что еще живой.

В тисках боли после пары таблеток кинаина он, хоть и медленно, но начал соображать. Заваривая паек, пережевывая пересоленную гадость, он пытался вспомнить подробности того, что с ним произошло. Не мог же он сам себе…

Бинты запачканы засохшей кровью. Вспышка перед глазами, и он ясно увидел окровавленную повязку Одноглазого. Это не могло быть простым совпадением. Значит, Одноглазый тоже сам себе… Надо найти его, расспросить, как так, черт его дери, вышло. Он должен знать, в конце концов, это его нож.

Чем больше Ленц торопился со сборами, тем хуже обстояли дела. Нервное перевозбуждение не давало сосредоточиться, он даже толком не мог одеться. Отыскивая что-то одно, тут же забывал, куда положил другое. Только нож неизменно оказывался в кармане, в любом, в каждом, куда опускалась правая, не покалеченная рука. Это было совершенно невозможно, невероятно, и даже пугало, но боль перекрывала все эмоции.

С трудом одевшись, он вышел на воздух. Перед глазами плыло: окна соседнего дома замелькали, словно это дом не стоял, а, как трамвай, проезжал мимо. Ленц почувствовал, что сейчас рухнет на залитый лужами тротуар. Он зажмурился, но головокружение не пропало. Открыв глаза, собрал взгляд на корявой липе, торчавшей на другой стороне улицы. Дерево ярко чернело в сером мареве повисшей в воздухе влаги, но и его очертания были не четки, расплывались, подрагивали. На холоде лихорадка усилилась.

Надо идти. Стоять нельзя, силы тают с каждой секундой. Нож тянул карман. Ноги не слушались, приходилось то и дело прислоняться к стене, давая себе передохнуть. На соседней улице подозвал мальчишек-голодранцев, дал монету. Обещал еще по одной каждому, если разузнают, где найти Одноглазого. Те рванули выполнять поручение, а он едва-едва доплелся до кабака. Хозяин, покосился на культю, вопросов задавать не стал, плеснул водки.

— За счет заведения.

Ленц признательно кивнул: не перевелись еще люди.

Спустя полчаса прибежали мальчишки, за ними в бар вошел Одноглазый собственной персоной. Получив обещанное, паршивцы скрылись. Ленц кивком пригласил вошедшего за свой столик. С момента их встречи Одноглазый сильно изменился. Бинтов больше не было, их сменила черная повязка. И на доходягу он уже не походил. Перед Ленцем стоял господин лет сорока, вполне приличного вида — пальто, шляпа, хорошо отутюженные брюки, чистые туфли. Если б не отсутствие глаза, Ленц бы не поверил, что это тот самый, трясущийся в очереди калека. Мужчина взглянул на культю, беззвучно засмеялся, указательным пальцем дотронулся до повязки и приподнял край шляпы. В баре он взял бутылку Джеймсона, два стакана, чуть подумав, попросил еще швепс с лимоном.

Ленцу так много надо было узнать, вопросы теснились в голове, словно бабы в очереди. Он набрал побольше воздуха, но понял, что не может вымолвить ни слова, комок стоял в горле. Если бы он начал говорить, вместо слов полились бы рыдания.

Заметив это, Одноглазый разлил виски по бокалам, подвинул один их них Ленцу. Тот закинул махом. Глоток выжег спазм из горла. Но задавать вопросы не пришлось, Одноглазого, словно прорвало. Он частил словами, мелко, но непрестанно жестикулировал:

— Знаете, когда вы нож у меня… Как это у вас называется? Стырить? Дюзнуть? Неважно… Я ведь Бога возблагодарил. Вы не представляете, какие муки!

Ленц исподлобья взглянул в единственный глаз собеседника. Тот осекся, болезненно морщась, быстро закивал головой, видимо, пытаясь выразить согласие и понимание одновременно, потом нервно затряс рукой, то ли разгоняя возникшее напряжение в беседе, то ли помогая себе таким образом подобрать слова:

— Да я же не об этом, — быстрым жестом указал на культю. — Я о другом вовсе. Понимаете, в чем дело? Он теперь постоянно с вами будет, как напоминание. Даже нет, не то слово. Как дамоклов меч, я понятно выражаюсь?

Ленц вяло кивнул, слушал вполуха, боль мешала сосредоточиться.

— Только вы попытаетесь за старое, а он — раз!

Ладонь звонким шлепком опустилась на край столешницы, бокалы подпрыгнули, посетители стали оборачиваться.

— Извините-извините, — Одноглазый раскланивался по сторонам. — Больше не повторится.

Продолжил:

— Что я только не предпринимал! Я ж его и выкидывал, и в реке топил. В землю закапывал, там, неподалеку от Пустоши, где холмы уже… Не знаете? Не были там, да? Ну, бог с ним… Главное, стоит пару шагов сделать, а он опять в кармане. Чертовщина какая-то, честное слово! А вы прошли, и опа! Нет его. Вы мне не просто одолжение сделали, я вам, можно сказать, обязан.

— А глаз?

Одноглазый отмахнулся:

— А… черт с ним. Знаете, мне даже легче стало.

Он плеснул еще в каждый бокал на два пальца, пригубил.

— Я ни с кем про это не говорил, никогда. Раз к психотерапевту записался, да так ничего не вышло, порол какую-то чушь, правды не сказал. Да я сам себе диагност: это зависть. Патологическая. Я до такого себя довести могу, что жизни не чувствую. И ведь понимаю, что гадко это, мерзко, отвратительно, что сам себе все существование травлю, а ничего поделать не могу. Все у меня есть, а как что у другого увижу…

С самого детства так, вот не поверите. Был у меня друг, нам лет по десять было, подарили ему щенка. И друг хороший, и собака замечательная. Умный пес, ласковый. Глаза, как у человека. Мы вместе его растили, кормили, командам всяким обучали, ну там, сидеть, лежать, голос… Расставались, считай, только на сон. Но он уходил домой с собакой, а я один. Вот до того мне тошно было. А к концу лета пса машина сбила. Я реву громче хозяина, а сам радуюсь. Радуюсь, что жить смогу спокойно: у меня нет, и у него не будет!

Вырос, слез не стало, а зависть никуда не делась. Не сразу заметил, но глупо отмахиваться от очевидного. Что есть, то есть. Люди рядом со мной болели. Травмы, переломы… Дети чахли, дома горели, машины… Говорят же: глаза завидущие. Видать, сглазил, невольно.

Голос его, изначально слегка надтреснутый, сел. Было слышно, как непросто даются ему эти откровения, но и молчать он не мог. А Ленц слушал, пил и слушал. Временами ему казалось, Одноглазый приподнимает повязку, из пустой глазницы дымом расползается чернота. Ленц встряхивал головой, и реальность возвращалась.

Одноглазый покрутил в руках бокал, затем отставил в сторону, промочил пересохшее горло глотком швепса.

— Да и сам я, по своему умыслу, столько дерьма натворил. Из-за меня головы летели, с работ увольняли, даже пару дел завели… А я ведь ненавидел себя за доносы эти, и… снова писал.

Вот посмотрите на меня, я — не охотник, не пустынник, не из вашей братии, в конторе сижу, на кой этот нож мне сдался?! А у нищего увидал, и мысль свербит: «У мрази есть, а у тебя — нет!» Подождал, когда один на один остались, и попросту отнял. А тот и не сопротивлялся даже, словно рад был…

Одноглазый замолчал, переменился в лице, пораженный собственной догадкой. Будто слова эти не сам только что произнес, а услышал извне.

Через полчаса добрались до церкви. На паперти ютились нищие. Сегодня их было немного, утренний морозец выжал многих с улиц.

Ленцу стало хуже, перед глазами расплывались фиолетовые круги, от боли и выпитого накатывала тошнота. Он тяжело опустился на ступени, не обращая внимания на исходящий от них леденящий холод. Одноглазый, отсчитывая монеты, подавал милостыню и задавал вопросы.

— С неделю нет, говоришь? — пытал он старуху, закутанную в неопределенного цвета платок. — А где найти, знаешь?

— На что он вам?

— Вопросы у меня к нему. Рассказывай!

В руку нищенке легла хрусткая купюра. Та принялась активно креститься, отвешивать поясные поклоны. Одноглазый терпеливо пережидал приступ религиозного экстаза. Пока старуха собирала внимание на себя, позади прошмыгнул малоприметный, сухонький мужичок. Пройдя вперед, внезапно припустил во все лопатки.

— Э-э… — только успел выкрикнуть Ленц.

Но Одноглазый уже и сам заметил беглеца, кинулся в погоню. Нищенка, подхватив полы длинной юбки, охая и бранясь, поспешила следом. То ли удача была сегодня на стороне Одноглазого, то ли бегать в том подобии обуви, которая была на нищем, попросту невозможно, но, так или иначе, он поскользнулся на ледяной корке, ноги взлетели выше головы, а тело смачно шлепнулось о землю. Тут уже наскочил преследователь.

— Куда это ты собрался? Нож, помнишь? Откуда у тебя?

— Так он же не скажет ничего, — издали кричала семенящая вперевалочку баба. — Ох, ты ж, господи, калеку в покое не оставят!

— Калеку?! — казалось, возмущению Одноглазого не было предела. — А тебя не смущает, что глаза нет у меня!

— Глаза нет — не велика потеря, когда денег полные карманы, — парировала нищенка. — А у Ежи ни денег, ни языка.

Ленц, едва доплелся до компании, как раз на старухиных словах:

— Он же отрезал себе язык. Сам. Ножиком таким, красивым.

Упавший, казалось, вставать не собирался. Увидев изумление на лице Одноглазого, он зашелся в визгливом хохоте, потом, юродствуя, разинул рот и продемонстрировал обрубок, мыча что-то, понятное ему одному, снова захохотал.

— Говорю ж, отрезал, — ворчала бабка. — И слава богу. Грешник он великий, вот Бог и повелел его руке на собственную плоть замахнуться. Иисус сказал…

Она выдержала паузу. Закатив глаза и приоткрыв рот, будто сама тогда присутствовала при разговоре с Сыном божьим и теперь пыталась припомнить его слова, зачастила быстрым говорком:

— …И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает, и огонь не угасает. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…

Закончив проповедовать, она взглянула на слушателей, в ожидании реакции на процитированное ею Слово божье, и отшатнулась, словно только что заметила их физические изъяны, размашисто перекрестилась.

— К нам он в запрошлом годе прибился. Кто да откуда, врал новое каждый раз. Говорил, что пустынник, что Пустошь его сломала, да никто не верил. Какой из него пустынник? Грибник, куда ни шло. Забывал порой, кому, что плел, то говорил, мол, миллионер, а бизнес у него друзья отжали, то на любовницу валил, на жену, которая, разводясь, обобрала, как липку. Трещал без умолку. Как надоест всем, наши его поколачивали, да все без толку.

А тут на Успение много народу было, и женщина одна, сразу видать, из приличных, только очень несчастная, в глазах горе, милостыню щедрую давала, просила молиться за раба божьего Станислава. А как до Ежи дошла, словно бес вселился. Кричала, за волосы его таскала, кулаками наотмашь била, едва оттащили. А он и не сопротивлялся, а, вроде как, сам подставлялся под удары. Ох, и перепугались мы тогда! Вроде как, из-за болтовни Ежи мужа ее, учителя, в тюрьму упекли. Наплел, что тот мальчиками больно интересуется. В ту пору как раз маньяк очередной объявился. Полиция на ушах стояла, им же результаты нужны, вот и по единому доносу взяли мужика. В тюрьме он не выдержал, повесился. А вскоре маньяк тот сам попался, да только человека не воротишь. Зачем Ежи сболтнул, мы так и не поняли, может, внимания к себе, как обычно, хотел. Только женщину увели, он ножик вытащил, и чик — языка как не бывало. Кровищи было! Едва остановили. Свечой прижгли, а то истек бы.

Одноглазый протянул старухе еще одну купюру, посмотрел на лежащего на земле нищего. Тот не смеялся, не юродствовал, распухшее лицо было мокрым от слез.

Обратно в бар Одноглазый Ленца едва дотащил.

— В больницу надо.

— В больнице деньги нужны, а мне они для другого понадобятся.

Они и не заметили, как в общении перешли на «ты», у обоих было чувство, что знают друг друга целую вечность.

— Давай заплачу, потом отдашь.

— Ну уж нет, но буду премного благодарен, если расскажешь, как у тебя с глазом вышло.

— Да как? Так. Как у всех нас. Дружка встретил, того самого, у которого собака была. Выпили, разговорились. Он мне все сыновьями хвастался, фотографии показывал. А у меня же только дочери…

Пили молча. Ленц выложил нож на стойку, в свете ламп узоры причудливо играли. Одноглазый криво улыбнулся:

— И откуда только взялся?

— Боюсь, мы этого не узнаем. Вопрос в том, куда мне его теперь девать.

— Судя по всему: ждать надо, когда сам от тебя уйдет.

В бар ввалилась шумная компания. Порядком набравшись, Одноглазый рассчитался за двоих.

— Ну, бывай! Глядишь, и у тебя наладится.

Ленц крепко пожал протянутую руку.

Мысли текли вяло, цеплялись друг за друга, путались, обрывались. За соседним столом бурно обсуждали посещение борделя. От подробностей хотелось залить уши воском.

— …Ну вот, значит, — смакуя каждое слово, словно обсасывая свиное ребрышко, жирный бугай делился деталями. — Намотал я космы ее на кулак, да под самый конец рванул, что есть мочи. Она и завыла белугой, а мне вот, на память осталось.

Краем глаза Ленц увидел демонстрируемый средний палец с намотанной медной прядью.

Показалось, нож воткнулся в низ живота и повернулся пару раз. Рука сама скользнула в карман.

— Хороша шалава, да только старовата, как по мне. Ничего, скоро малолетку подогнать обещали. Говорят, есть у них какая-то глазастенькая, синеглазая.

Он причмокнул губами. Ленц почувствал, что его сейчас вывернет, стал неуклюже выбираться из-за стола.

— И эту, как отлежится, снова сниму. Втроем и порезвимся.

Сильно шатаясь, то ли от выпитого, то ли от услышанного, Ленц, проходя мимо компании, не удержался на ногах, повалился прямо на рассказчика.

— У-у, падла, нажрался! Врезать бы тебе, да я калек не бью.

Ленц расплылся в улыбке. Она придавала его лицу черты идиотического вырождения. Дружки жирного обматерили доходягу и выпихали прочь. Уже на выходе, держась здоровой рукой за дверной косяк, он оглянулся, чтобы убедиться: жирный боров поднял оброненный пьянчугой нож и тайком прячет в карман штанов.

Он шатался по опустевшим к вечеру улицам. Ему очень нужно было с кем-то поговорить. Но кто осмелится высунуть нос из дому, да и зачем? Чтобы нарваться на чужую боль? Временами ему казалось, что рядом Одноглазый, и Ленц принимался рассказывать ему о хитростях ковки, но тот исчезал, не дослушав.

Затем почудилось, что его догоняет Римма. Он обернулся — бродячая собака, видимо, тоже будучи немного не в себе, вспомнила, что она друг человека. Ленц хотел погладить, но та испуганно отскочила, поглядела обиженно на протянутую руку и шмыгнула во двор. Мужчина побрел за ней.

На качелях сидела девочка, по виду ненормальная. Ничего удивительного, теперь полно таких, в пору дивиться на здоровых. «Дети Гнева Господнего» звали их в народе, грешили на метеорит, не на собственное же беспробудное пьянство, хотя, на все воля божья.

Качели отвратительно скрипели, Ленц поморщился.

— Если плоть твоя соблазняет тебя… — отчетливо услышал он в скрипе и остановился в недоумении. Девочка раскачивалась от раза к разу все выше, будто рвалась в темнеющее небо. Широкий подол раздувался, обнажая покрытые ссадинами колени. Хрупкие ручонки едва держались за поручни, казалось, она вот-вот сорвется.

Качели скрипели нещадно. В их каждом звуке слышался истошный визг, будто кого-то режут живьем, и Ленц с жадностью ловил эти крики боли, наслаждался воплями невыносимого страдания, внимал им, словно песне:

— Блаженны страждущие, ибо…