Дуй в свою дуду

В ноябре с гор подул ветер. У Соны сдавило грудь и, казалось, что сердце, почуяв неладное, билось испуганной птицей.

Дело даже не в том, что ветер подул в ноябре. В этом, как раз, ничего странного не было, их забытый Богом и людьми поселок не зря называли Ветреным. Странным было то, что ветер был теплым. Такого Сона не помнила. Ветра всегда были холодными и злыми.

Поселок, смешно сказать. Десять домов. Нет, домов, конечно, больше, но в них никто не живет. Стоят себе памятником по прежней жизни и ничего с ними, заброшенными, не делается. Дома не люди, они из камня. Сона часто думала, что хорошо бы и людям каменеть со временем. Будет не так больно жить.

Ветер дул второй час, уже повеяло чем-то до боли знакомым, чем-то, что заставило еще больнее сжаться грудь. И мелодия. Ветер звучал не так, как всегда.

Сона повязала платок, надела толстые, домашней вязки, носки, влезла в растоптанные войлочные сапоги, накинула на плечи старый истертый муштак и вышла из дома, не забыв запереть ворота. От кого запирает, спрашивается? Чужих в поселке нет, а свои все на виду.

На пятачке возле магазина, который заодно считался местом встречи сельчан, уже стояли Маруся и кривая Лида.

— Терпеливая ты, Сона. Странный ветер уже два часа дует, а ты только выползла.

Маруся смотрела на соседку с подозрением. Но Сона ничего необычного в этом не усмотрела. Маруся всегда смотрит с подозрением, хотя по натуре добрая. Добрая, но подозрительная. Бывает. Но хлеб у Маруси хорошо поднимается и молоко не киснет. А это, несомненно, говорит о доброте.

— Здравствуй, Маруся, — ответила Сона. — Как твоя Ката? Пишет?

— Может и пишет, да кто же нам сюда письма доставит? Знаю, что жива-здорова, учительствует в городе. Мне большего не надо. — Маруся отвернулась. Не любит она говорить о дочке. Сона знает, что не любит, но не может не спросить.

— А что это ты только с Марусей здороваешься? — ласково спросила Лида.

— Здравствуй, Лида.

— А что это ты у меня не спрашиваешь, как мой Аршак поживает? — Лида от ласковости своей да под теплым ветром просто медом исходила.

— Да знаю я, как твой Аршак поживает. Хорошо поживает. — неучтиво ответила Сона.

Лида довольно хмыкнула.

Цену ласковой Лиде знали все. Внешне сладкая, как патока, а внутри… Нет, Сона не станет рассуждать о том, что там внутри у соседки. Чужая душа — потемки. Но хлеб у кривой Лиды такой получается, что не то что на свадьбу или похороны, свиньям не скормишь. Клеклый, кислый. И как она на этом хлебе такого красавца Аршака вырастила — одному Богу известно. И молоко у нее скисает. Сона это точно знает, сколько раз своими глазами видела. И не так скисает, что мацони сделать можно, или творог откинуть, нет. Сыворотка темная, горькая. Получается, что все у Лиды горько да кисло, а жизнь при этом сладкая.

Два года назад Аршак покинул село. Ничего в этом удивительного нет, молодежь стремилась в город. Никого сейчас корнями или могилами предков не удержишь. И сын Соны, Григор, за ним увязался. Сона поплакала-поплакала, да взяла себя в руки. Во-первых, над живым плакать нельзя. Во-вторых, кому ее слезы интересны? Надо продолжать жить и беречь силы, сама за себя теперь отвечает. А кривая Лида упорно плакала. Ходила по дворам, на судьбу жаловалась, душу у людей вытягивала. Ее и кормили, и поили, и с собой заворачивали то, что съесть не смогла, но дверей перед ней не закрывали. Не положено дверь перед соседом захлопывать.

— Что ты все плачешь? — отчитывала соседку Сона. — Что ты людям не даешь жить спокойно?

— Просто горем делюсь, — ласково отвечала Лида, а сама шныряла глазами по кухне. То на тесто глянет, то на молоко в кувшине. И Сона уже знала, что тесто не поднимется, а молоко свернется.

— Кому твое горе интересно? Каждому своего хватает.

— А если своего хватает, то и мое лишним не будет, — отмахивалась Лида.

И, неожиданно для всех, через год Аршак в село вернулся. Да не один. Привел с собой иноверку Гюзель с куцыми косичками и раскосыми, как у кошки, глазами. Беременную уже. На сносях, можно сказать. То-то радости потом в селе было — малыш родился. Крепкий и здоровый. Статью в отца, покладистостью в мать. Лидкиного, слава Богу, ничего не взял.

Получается, что выплакала Лида сына. Выплакала. Носила, носила свое горе по дворам, делила, делила его на односельчан, да так и скинула со своих плеч.

* * *

Маруся стояла, подставив лицо ветру. Улыбалась. Лицо раскраснелось, даже бисеринки пота над верхней губой появились.

— Ветер-то какой теплый, — обратилась Сона к Марусе. — К чему бы?

— Ветер теплый, а снег не тает, — встряла Лида.

— Что ты тут стоишь? — не выдержала Сона и прикрикнула на кривую Лиду. — У тебя что, забот своих нет? Ребенок маленький дома. Иди, помоги невестке!

— Сама справится, — ласково ответила Лида. — Она у меня спорая.

Но, тем не менее, пошла. Задом виляла так, что смотреть было стыдно.

— Есть что от Григора? — спросила Маруся, как только Лида отошла на почтительное расстояние.

— Нет, — коротко ответила Сона. Не любила она на эти вопросы отвечать. Ведь и так все знают — как снег выпал, почтальон в горы не поднимается. Да и до снега ни строчки от сына…

Сона потерла грудь, судорожно вдохнула воздух, стянула платок, утерла грубой ладонью со лба пот и подставила лицо ветру. Никак не получалось уловить мелодию. Что-то знакомое и, в то же время, что-то новое. Как ребенок, которого знаешь до последней родинки, вдруг превращается во взрослого мужчину с пышными усами и становится непонятным.

— Сердце? — коротко спросила Маруся и подозрительно посмотрела на соседку.

Сона кивнула.

— Давно?

— Часа два. Как ветер подул.

— Слышишь звуки? — спросила Маруся. — Как будто кто на дуде играет. Как хорошо твой Григор играл, помнишь?

— Ты серьезно спрашиваешь помню ли я, как играл мой сын? — Сона развернулась и, не попрощавшись с Марусей, пошла домой. Теплый ветер ласково подталкивал ее в спину.

* * *

Когда Аршак вернулся в село, первой в дом к Лиде прибежала Сона.

— Аршак-джан, а про Григора моего ничего не знаешь?

— Нет, тетя Сона. — Аршак отвел взгляд.

— Скажи, сынок. Скажи правду. И тебе легче будет, и мне.

Аршак опустил голову.

— Говорят, убили твоего Григора, — влезла в разговор Лида. — В драке убили. Такое горе, Сона. Такое горе...

Лида причитала, а в глазах — ни капли жалости. Только любопытство.

Молодая Гюзель вскрикнула и прикрыла лицо руками. Худенькая, как тростинка, только живот торчит.

— Не расстраивайся, дочка. — Сона погладила девушку по голове. — Жив мой сын. Не верю, что его убили. Неужели я бы не почувствовала?

* * *

Всю ночь так и не удалось заснуть. Сона и капли пила, и грудь растирала, и шалфей жгла, чтобы отогнать злых духов и дурные мысли. Ничего не помогало. И только под утро поняла, что сердце не болит. Что в груди что-то тает. Уходят боль и обида. И легче стало дышать. Захотелось поставить тесто и напечь пирогов. С мясом и щавелем. Потом, уже готовые пироги, обильно смазать маслом и присыпать сушеным толченым кизилом. Именно так любил Григор. А она, считая сына пропавшим, перестала печь. Неправильно это. Надо иметь дома пироги, чтобы было чем встретить. Надо ждать.

Днем, так и не поспав, опять пошла к магазину. Хотелось с кем-то поговорить. Дышалось легко. Под ногами приятно скрипел чистый снег. За ночь навалило. Теплый ветер продолжал дуть и напевать свою мелодию.

— Знаешь, Сона, ждала я тебя. — Маруся обняла соседку, что ей было вовсе не свойственно. — Всю ночь не спала. Мужа-покойника вспоминала.

— Чего это? — удивилась Сона. — Столько лет уже, как нет его.

— А я все обиду держала за его похождения. А сегодня ночью, пока вспоминала, обида вся и растаяла. Не поверишь, но утром поставила тесто и испекла сладкую гату. Муж ее очень любил. Пойдем ко мне, Сона? Чаю с гатой попьем. У меня и наливка сливовая есть.

Маруся смотрела по-доброму. Никакой подозрительности во взгляде...

* * *

Григор сидел на самой вершине горы и дул в дуду. Звуки мелодии теплым ветром разносились над родным селом, спрятанном в одном из горных ущелий.

Он совсем не помнил, как сюда попал. Как взобрался. Помнил, как скучал по дому. Помнил драку. Помнил, как кто-то достал нож и его, Григора, пронзило острой болью. И все.

Пришел в себя на вершине горы. Рядом — огромных размеров человек. Наверное, раза в три выше Григора. Длинные белые волосы, борода, развевающиеся одежды.

— Ты кто? — спросил Григор. Он не испытывал ни страха, ни удивления.

— Ветер, Хозяин здешней горы.

— Ха! — Григор стукнул себя ладонью по ноге. — Знаешь, я в детстве мечтал стать ветром и летать над горами.

— Знаю. — Человек протянул ему дуду.

— Что это?

— Дуй в дуду и будешь ветром.

— Злым и холодным? Таким, к которому привык с детства?

— Как будешь дуть, таким и будешь.

Первая мелодия получилась не очень ладной. Звуки выходили порывистыми, колючими. Григор летал над горами и слушал. Впитывал в себя шорох трав и птичью трель. Прислушивался к мелодии заката и восхода. Беседовал со звездами и знакомился с другими ветрами. Залетал во дворы и наслаждался пением матерей над люльками.

И учился. Учился играть так, чтобы от его ветра таяли души. Когда посчитал, что мелодия соответствует его представлению о мире, вернулся на гору. И заиграл...

Вот мама, услышав его мелодию, испекла пироги и посыпала их сушеным толченым кизилом.

Старая Маруся топит масло для сладкой гаты. Будет угощать соседей.

Кривая Лида, проплакав всю ночь над люлькой с внуком, поставила тесто и оно впервые поднялось. Хлеб получился ноздреватым, мягким и немного сладким.

Григор дул в свою дуду и теплый ветер заигрывал с облаками над родным селом.

— Растопить снег все равно не получится, — проворчал Хозяин горы и дунул на село холодом. — Я не позволю.

— А я и не хочу топить снег. Для чего? Мне достаточно, что в душах людей будут таять обиды и горе...