В микрокосмосе

— Что случилось?

— Не надо думать об этом сейчас.

— Но как?! Как об этом не думать?

— Сосредоточься на другом: «пи» равно три целых, один, четыре, один, пять, девять, два, шесть, пять, три, пять…

— … восемь, девять, семь, девять…

— Вот, все спокойно.

— Да… Но как это произошло?

— Вероятно, опять повредилась обшивка.

— Наверное. Корабль старый, просто мастодонт какой-то, вечно от него все отваливается. Да еще метеоритные облака. Вот и вынужден напяливать этот скафандр, в нем еле двигаешься.

— Но это — гарантия безопасности. Придется потерпеть.

— А потом… Что случилось потом?! Чертова паника в мозгу, как убежавшее молоко! Молоко… Что такое молоко?

— Белая питательная жидкость.

— Пахнущая животным… Отвратительная на вкус…

— У меня непереносимость лактозы.

— Точно, в мозгу кипит молоко. Но такого не может быть!

— Не кричи! Потому что пропущено «как». В мозгу кипит, «как» молоко.

— Теперь верно. Уф! Хорошо, когда все сходится, внутри все поет: «…Кто-то пролил молоко, и получилась млечная дорога…»

— Млечный Путь.

Кто-то пролил молоко… Теперь лужа!

— Теперь он далеко, парсека три…

— …Три целых, один, четыре… А как я вернусь?

— Так же. Через Кротовую нору.

— Нора сперва пойдет ровно как тоннель, а потом сразу оборвется круто и неожиданно, ахнуть не успею, как полечу-полечу… в какой-то очень, очень глубокий колодец… за Белым кроликом. Он знает, как поймать время… За белым… как молоко… вскипает… убегает со скоростью…

— Скорость равна расстояние разделенное на время.

— Время у кролика. Молоко убегает, кролик догоняет… Я вообще лечу не в ту сторону!

— Что за детский лепет?

— Это все молоко. Тьфу! Гадость! Гадость! «Пи» равно три целых, один, четыре…

***

Ольга Яновна закончила дачные дела: грядки политы, дорожки подметены, дом прибран — все по плану. Вот только осталась без ужина: прозевала молоко, оно залило плиту и воняло гарью на всю кухню. Ничего. Окна нараспашку, и ну ее эту кашу! Июньский вечер манил за пределы приусадебного мирка, решила прогуляться до старой знакомой на другом краю Федоровского.

Деревенька планомерно превращалась в дачный поселок. На месте покосившихся, почерневших пятистенков вырастали ладненькие коттеджи. У Ольги Яновны тоже такой, дети подарили на юбилей, и второй сезон она наслаждалась дачным житьем.

По характеру была она ближе к интровертам. Общение с соседями сводилось к обмену приветствиями. На вопрос: «как дела?» отвечала: «Лучше всех!», ответно не интересовалась, считала это не искренним интересом, а лишь вежливым оборотом речи. В чужую жизнь предпочитала не совать нос.

С Людмилой, «из деревенских», к кому направлялась сейчас в гости, познакомилась случайно. Возвращаясь из Москвы на рейсовом автобусе, они попали под ливень. Добирались до укрытия, (дом Людмилы оказался ближе), деля поломанный зонт. Товарищ по несчастью любезно пригласила выпить чаю, согреться и обсохнуть, так и подружились. Этого приятельского общения, с походами друг к другу на вечернее чаепитие, хватало для полного счастья. А больше Ольга Яновна в Федоровском никого толком не знала, да и не сильно к тому стремилась. Наработавшись в бухгалтерии, исключительно женском коллективе, она наслаждалась уединением, природой, книгами и выходными в кругу семьи с шашлыками и баней. Проводы детей обратно «в Москву, в Москву, работать работать и работать» были не меньшим удовольствием.

У входа в проулок, ведущий прямо к дому Людмилы, распростерлась лужа. Пришлось сменить маршрут и подойти к дому с другой стороны. Путь удлинялся, но это только радовало: «в движенье - жизнь!». Да и новые места можно посмотреть. К людям у нее интереса не было, а вот кто да как обустраивал дачный быт, какие цветники да огороды, это любопытно. За просмотр, как известно, денег не берут, и Ольга Яновна не видела в этом ничего предосудительного, просто шла, и не то, чтоб глазела, а так, поглядывала.

В череде коттеджей сохранился бревенчатый мастодонт с покосившимся штакетником. Ничего примечательного на участке: ни редких сортов гортензий, ни забавных садовых фигурок. Она прошла бы мимо, но тут увидела такое, что в миг поменяло все ее принципы «невмешательства». Сначала она остолбенела, не веря собственным глазам, и просто пялилась, потеряв дар речи, потом озиралась по сторонам, ища кого-нибудь, кто бы с ней вместе поглядел на это и дал хоть какие-то объяснения. Но улица была пуста. Не сдержав нахлынувшие чувства, она, забыв себя, стала стучать в калитку, призывая хозяев немедленно появиться и ответить, как такое возможно.

К балясине крыльца на веревку, словно коза или корова, был привязан человек. Веревка опоясывала его поперек туловища, не давала отойти дальше двух-трех метров, и он топтался на доступном участке, шарил перед собой вытянутыми руками, в толстых перчатках, словно ловил кого-то, видимого ему одному.

Что несчастный, мягко говоря, не в себе, не вызывало сомнений. Лицо скрывалось в густой растительности, незнакомой с бритвой и расческой. Нелепая, совершенно не по сезону одежда даже пугала. В таком облачении он вполне мог получить тепловой удар. Тело терялось в засаленном пуховике, безразмерных штанах и… валенках, словно одежда была отдельно от человека, сама по себе. Будто огородное пугало пришло в движение так же нелепо и не по-человечески неуклюже. Перекидывая себя с ноги на ногу, он беспрерывно раскачивался. Теряя равновесие, переступал, заплетаясь ногами, будто земля под ним ходила ходуном. Казалось, он рвался к невидимой цели, или, как Репинский бурлак, прилагая неимоверные усилия, пытался уволочь за собой дом.

На стук, крики: «Эй, хозяева!» он не обращал ни малейшего внимания. Они словно не достигали его слуха. Может, он глухой? Хотя нет, он говорил, вернее считал, четко и даже скандировано:

— … четыре, один, пять, девять, два, шесть…

***

— … пять, три… И как так вышло?

— Стараться не думать об этом… Ответа все равно нет, вернее их бесконечное множество, а точнее три целых, один, четыре… От псевдонаучного: разъединение астральных тел, до теории «мостов Эйнштейна-Розена». Факты. Нужно сконцентрироваться на фактах. Я в открытом космосе. Я не один. Меня двое. Я и… Я.

— Как это возможно?

— В момент подхода к горловине Кротовины произошло нарушение пространственно временного континуума, и я получил двойника.

— Это просто… восхитительно! Я больше не один, никогда не буду один! Но трос оборвался, и я… прямо туда, в открытый космос…

— Я все еще слышу, как он кричит…

— Я кричу… кричу…

— Не кричи! Я поймаю тебя! Я сейчас же нырну в нору и еще вперед тебя окажусь с той с стороны. Не кричи! Успокойся! Повторяй: три целых, один…

— четыре…

— Молодец! Я здесь. Руку! Только не промахнись! Один шанс, один! А скафандр? Скафандр это… Я знаю число «пи» с первой тысячей высших разрядов десятичной дроби, а у меня не скафандр, а…!

***

На шум никто не вышел. Больной человек явно оставлен без присмотра, в жару, в диком наряде, да еще и привязан, будто скотина. Голова кипела от возмущения. Это нарушение прав человека, издевательство над немощным и беспомощным подняли волну гнева, которая внесла Ольгу Яновну на чужую территорию. Калитка и вовсе оказалась незапертой. Не отдавая себе отчет, женщина подбежала к крыльцу, попыталась отвязать несчастного, но узел не поддался. Подойти к самому страдальцу спасительница все же не решалась, пока что он никак на нее не реагировал, но мало ли… На скамейке обнаружился секатор, и Ольга Яновна, не долго думая, воспользовалась садовым орудием и перерезала натянутую веревку где-то посередине. Мужчина упал ничком, даже не подстраховав себя руками, а потом раздался душераздирающий крик.

***

— …не скафандр, а…

— А-а-а!…

— Трос оборвался! Трос!!!

— А-а-а…

— Мы поменялись местами. Теперь он — это Я. Я — это Я! Я тянул руку и ловил, а теперь бешено вращаюсь, улетая прочь-прочь-прочь… А-а-а!

— А-а-а!

***

Такое Ольга Яновна слышала только в дурном кино, когда персонажи падали в пропасть. Человек катался по траве, порой даже перекувыркивался через голову, теряя валенки и перчатки, и невозможно громко орал.

Поборов страх и растерянность, Ольга Яновна собралась поднимать его.

— Нет! — со стороны улицы донесся знакомый голос. — Оля, не тронь!

Во двор вбежала запыхавшаяся Людмила.

— Люда! — всхлипнула перенервничавшая Ольга. — Но как же это? Как это возможно?

До этого вполне крепившаяся, теперь, увидев знакомого человека, она была готова разрыдаться.

А мужчина продолжал орать. Перевернувшись на спину, он размахивал руками и ногами, беспомощно и хаотично, как младенец.

— Веревка! — еле выговорила задохнувшаяся от бега подруга. С ее комплекцией это вполне объяснимо.

— Но… — Ольга не могла поверить, что Людмила тоже на стороне истязателей.

— Скорее! — торопила та. — Иначе он всю округу на уши поставит. Опять скорую вызовут, и в дурку… Мать с таким трудом его оттуда…

— С трудом! А теперь на веревке держит?! — перекрикивая сумасшедшие вопли, негодовала Ольга.

— Да послушай! Что ж вы вопите оба! Где ж эта веревка проклятущая?

Людмила шарила вокруг барахтающегося в траве. Подхватив конец, она потянула изо всех сил.

***

— Не кричи! Не кричи! Я поймаю! Я сейчас же нырну в нору и еще вперед тебя окажусь с той с стороны. Не кричи! Повторяй: три целых, один…

***

— четыре… — прохрипел мужчина сорванным голосом и замолк.

— Фух! — Людмила одной рукой натягивала конец, обвязанный вокруг безумца, другой, жестом, не терпящим возражений, указала на обрывок в траве.

Ольга, изумленная внезапно воцарившейся тишиной, покорно сделала, что велела Людмила: подняла веревку и протянула подруге.

Людмила связала обрезанные концы, проверила на прочность, удовлетворенно кивнула и отошла. Он медленно полз на четвереньках, создавая натяжение привязи.

Людмила грузно опустилась на лавочку, похлопала ладонью рядом, приглашая приятельницу сесть. Та демонстративно отвернулась, еле сдерживая слезы.

— Да прекрати дуться, Оль. Садись. Ко мне поди, шла?

— Поди! — сердито передразнила Ольга, но все-таки присела на край. Тут же шумно вздохнула, вскочила.

— Что, даже подняться ему не поможем? — и решительно направилась к ползающему на четвереньках.

— Стой! — Людмила, как могла быстро, кинулась за подругой…

***

— Я здесь.

— Молодец! Ну, давай руку!

***

… но так и не успела перехватить ее.

Ольга уже обняла больного за плечи, в попытке поставить его на ноги.

Тот рухнул плашмя, скорчился, как от удара, откатился в сторону и снова зашелся в крике.

***

— А-а-а..

— Как? Опять? Я же поймал! Я держал! Что это?

— А-а-а

— Не кричи! Я сейчас же нырну в нору и еще вперед тебя …

— А-а-а

***

— Да что ж ты меня не слушаешь-то?! — с досадой выкрикнула Людмила. Отодвинув с пути сбитую столку помощницу, она пыталась ухватить ускользающую веревку. Наконец, ей это удалось. Когда появилось натяжение, крик стих.

— Нельзя его трогать! Нельзя, понимаешь? Не может он. Не выносит.

Вскоре мужчина сам нашел опору, даже сумел подняться на ноги и, как ни в чем не бывало, продолжил шататься, раскачиваться, размахивая руками, и считать.

Слезы отчаяния душили Ольгу, вопросы теснились в голове, но она не могла произнести их вслух.

Людмиле того и не требовалось. Она обняла подругу за плечи и увела к той же лавочке.

— Да не переживай ты так. Обычное дело.

— Я хотела как лучше.

— Знаю. Думаешь, ты первая? Все хотели, и соседи Светку, мать его, ехидной поначалу считали, и участковый разбираться приходил.

Знать бы, как лучше, может, и нашли бы к нему дорогу.

— А что с ним?

— Кто б знал. Теперь говорят, аутизм какой-то.

— И давно он так?

— Как? Чудит? Так сызмальства. Двойня у нее была. Роды трудные. Выжил только Ваня.

— Ох! — вырвалось у Ольги, помолчав, добавила горько. — И тот на веревке.

— Да что ты заладила! Видишь же, только так и успокаивается. Он с младенчества орет, как резанный. Мать на руки взять не могла, заходился, аж, синел весь, грудь не брал… Как уж Света поняла, что привязать его надо. Говорит, приснилась пуповина ей. Ну, мать все-таки. Родное ж дитя, хоть и странное. Светка тоже не без причуд, но ее понять можно. Такое горе. Одного потеряла, а другой — вот такой. Говорит, при рождении он в другое измерение попал, там время иначе идет, пространство искривляется, ну, в таком духе, собирает дичь всякую. Надо же ей, хоть как-то это все себе объяснять, иначе самой тронуться можно.

Про этот аутизм раньше и не слыхивали. В дурку и все. А там не больно разбираются аутизм, идиотизм, накачают лекарствами, и лежи, как овощ. А он же не дурак, ты не думай. Он задачки по высшей математике, как орешки, щелкает. К нему какие-то из Москвы приезжают, даже иностранцев привозят. Ученые. Не по медицине, а то ли по физике, то ли по математике. Записи ему свои показывают, а он посмотрит-посмотрит, а потом цифры диктует. Они записывают. Уж, не знаю, что там, но довольные уезжают. Остальное вот так все. На привязи.

— Так. А мать-то его где сейчас?

— Ой! — Людмила досадливо всплеснула руками. — Да в Красноармейск поехала, зуб у нее разболелся. Сутки терпела, а тут, говорит, мочи нет.

— Но как же его без присмотру?

— Так он же привязан.

Ольга опять сверкнула взглядом. Людмила примирительно продолжила:

— И я через дом. Слежу. Ну, отлучилась на пять минут курей покормить, а ты и… Как ты с этой стороны подошла?

— Там лужа.

— Лужа — это да! Беда прямо. Ну, зато вот с Ваней познакомилась.

— Да уж, хорошо знакомство…

— Так, а что плохого?

— Растревожила я его. Не навредила б…

— С добрыми намерениями не навредишь.

— Ну да. Благими намерениями дорога, сама знаешь, куда.

— Это все болтология. Никому добро не навредило. Ему тоже полезно лишний раз из себя выйти. Да и всем нам, а то живем в своем мирке, что вокруг творится, не ведаем.

— Это точно… Микрокосмос.

— Что говоришь?

— Да так…

Со стороны донеслось:

— Три целых, один, четыре, один, пять…

— Девять, два, шесть, пять, три… — машинально продолжила Ольга.

— Ты как это запомнила?

— Давно знала. С института еще. Это «пи».

— Пи?!

— Ну, число такое. «Пи» равно три целых, один, четыре, один, пять, девять, два, шесть, пять, три…

— А! — Людмила расхохоталась. — Точно. В школе же такое что-то проходили. А я думаю, чего ты вдруг запищала.

Вникнув в нелепость ситуации, Ольга тоже стала смеяться.

— Пи! — выкрикивала Людмила хохоча.

— Три целых, один, четыре, один, пять, девять, два, шесть, пять, три, пять… — Ваня стоял рядом, обхватив себя руками, всем видом выражая намерение сесть на лавочку.

Женщины охотно подвинулись. Ваня присел на краешек, не расцепляя рук, и спокойно продолжил:

— … Восемь, девять, семь, девять, три…

Подруги слушали, как сказку.